Текст книги "Дорогие мои, хорошие!… Стихи друзьям: оды, мадригалы, посвящения, поздравления, тосты, пародии и другие экспромты"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ЗА ЛЮБОВЬ!
Тосты 90 круглым столом

Гена:

Мне любовь волнует кровь,

потому и праздную,

выпьем, выпьем за любовь,

хорошую и разную!

Эх, гэс, эмтээс,

кто не любит, тот не ест,

лучше мне не есть, ни пить,

чем ни разу не любить!

Идет девочка по шпалам,

платьице в горошину,

выпьем, выпьем за любовь,

разную, хорошую!

Эх, раз, еще раз,

целлулоид, плексиглаз,

лучше сорок раз под газом,

чем ни разу керогаз!

Отик:

А где-то умирают фонари.

Отмщенье, государь, отмщенье!

За что так тихо пили до зари

мы в этом непонятном помещеньи?

Наркоз пространства. Хирургия сна.

Охвачен мир ознобом хлороформа…

Я пью за ненависть! Ведь, в сущности, она —

любви диалектическая форма.

А.Б.:

Хочу быть синим!

Хочу – зеленым!

Хочу – любимым!

Хочу – влюбленным!

Я катерпиллер!

Я дебаркадер!

Мне надо крылья!

Мне кролем надо!

Любовь прекрасна!

Любовь чиста!

Устали черные уста.

6 июня 1967 г.

* * *

Дорогому другу Гене Потапову 31 июля 1986 года

Велика, необъятна наша страна;

в Киеве дядька, в огороде бузина.

А у меня в Киеве тетя Клара,

она верит, что в клубнике сидит рентген,

пишу стихи в манере юбиляра,

самого гениального из всех ген.

Потапов пишет на базе парадокса,

потому что вышел из БОКСа.

БОКС – была такая сатира,

заворачивалась в газету.

Рифмы: сортира, квартира, сыра, мундира.

Рифмы есть, а сатиры нету.

То же и – сыра.

А когда-то, еще до нашей эры,

мы с Геннадием были пионеры.

Были мы в лагере, были мы дети,

помню, бежали в одной эстафете.

Давно закончены наши этапы,

но мы бежим, и я, и Потапов.

Смотрим на всю планету —

некому передать эстафету.

Рифмы: Фету, буфету, марафету.

Рифмы есть, дураков нету.

Мы последние.

Сидим на Вторчермете.

Рядом сломана церковь в Елизавете.

Бога нет, но есть юбиляр.

Смотрю на него в окуляр.

Подвергаю его вопросам,

как попавшего в плен к татарам:

ты ли писал – «Не хочу быть взрослым!»

ты ли писал «Не хочу быть старым!»

Станем старыми – уйдем с татарами,

уйдем с хазарами, пойдем базарами,

уйдем с цыганами, станем хулиганами.

Снимем кино

про перестройку цен на вино.

А вот и оно!

Мой тост:

держи торс,

не будь толст!

Беги кросс,

не будь прост.

Зимой и летом

оставайся, как был,

гениальным поэтом!

ЮБИЛЕЙНЫЕ СУМБУРЫ

Потапов Геннадий

сверкал, как ванадий,

лучился, как радий,

не вел он тетрадей,

а пел свои вирши, как песни —

и вот он допелся до пенсии.

Были, конечно, в жизни накладки,

одна на одну,

как Каменные палатки.

Когда-то с палаток Каменных

посредством пламенных слов

звал в революцию

товарищ Свердлов.

А товарищ Потапов —

глашатай иных идей:

«Меня примите в партию,

в партию двух людей!»

Потапов – физик, учитель,

а также дробильщик камней,

Потапов – киношник, кукольник, сторож,

но нам все ясней,

сомнений нет:

Потапов – поэт.

Слава, слава поэту Геннадию,

открывшему свою Элладу и свою Гренаду.

Эго всплеск дарования

и таланта баржа:

«Это правда трамвайная,

это правда ножа!»

Кто-то выращивал флоксы,

кто-то выделывал кокс,

кто-то показывал фокусы,

а мы выпускали БОКС.

Антресоли – родина талантов,

таких, как Потапов, атлантов!

Он нежный и чуткий, душа болит

за этот Шарташ, за тот Изоплит.

Сердце поэта Потапова мечется

в переживаниях за все человечество!

И что там пенсия – не стихнет песня!

Все в этом мире просто,

в юности спел ты недаром:

«Я не хочу быть взрослым,

я не хочу быть старым!»

Разлетайтесь, годы, в дым!

Оставайся молодым!

31 июля 1996 г.

Галине ПОТАПОВОЙ
Второй русской женщине-математику

ВЕСНА В ПРОСТРАНСТВЕ

Давно ль, смахнув слезу украдкой,

тебе шептали мы, любя:

«Ты возвращайся кандидаткой,

мы верим, Галочка, в тебя!

Теперь тебе пути открыты,

наука ждет заветных дум…»

И вот пришла весна защиты,

идет-гудет московский шум.

Весна девятой пятилетки,

год, завершающий труды,

металлолом таскают детки

и звонко лопаются льды.

Пилотки выдали солдатам,

и воздух бродит, как вино…

Привет научным кандидаткам

и депутатам заодно!

Плывет сугроб, сверкает глина

на перекрестках всех дорог…

Ура, ура тебе, Галина,

большой советский педагог!

В образовании народа —

а в нем нуждается народ —

твоя научная метода

пространство нам перевернет.

Все плоское вдруг искривится,

кто был квадратом – станет куб,

кто был тупым – вдруг заострится,

кто темным был – помчится в клуб.

Леса, моря, хребты и недра,

страна моя, куда ни глянь,

повсюду люди – полиэдры,

одна сплошная многогрань.

Да я и сам твои законы

с большим усердием твержу

и, словно заново рожденный,

геометрически гляжу.

Вот мы в трехмерном помещеньи

вкруг дивной плоскости сидим,

на ней стоят тела вращенья,

на них мы ласково глядим.

Друзья, бокал да будет выпит

за счастье лучшей из подруг,

и этот параллелепипед

шарообразным станет вдруг!

Весна… Греметь апрельским ветрам,

мир сотрясая до основ…

Привет советским геометрам

от Пифагоровых штанов!

27 марта 1975 г.

Наталье ПРОКОПЬЕВОЙ
Красе филармонической, отчасти демонической

ПО СЛУЧАЮ ПОЛУЧЕНИЯ ЕЮ ЗВАНИЯ ЗАСЛУЖЕННОЙ АРТИСТКИ

Ты классиков нам начитала —

аж мы окосели слегка!

Но где же поэты Урала?

Где их золотая строка?

Понятно, Шкавро – не Петрарка,

и Дробиз, конечно, не Блок.

Но в качестве, что ли, подарка

ты нас прочитай хоть разок!

Все Пушкин, Марина и Анна,

Бокаччо и… как его… Дант…

Ты званьем отмечена. Странно.

Конечно, бесспорный талант;

учтем и огромные сроки,

большой и заслуженный труд…

Но выйди, скажи:

– Лев Сорокин!..

Народную сразу дадут.

8 июня 1987 г.

Тамаре РАДЧЕНКО
Птице певчей с песней вечной

* * *

Я рад приветствовать Тамарочку!

Да все тут рады, все подряд.

Недаром и фамилья «Радченко»

имеет первым слогом – «РАД»!

Не зная отдыха и праздности,

она играет и поет,

и нас снабжает чувством радости,

и радостно сама живет.

Большая дата, благородная —

располагает отдохнуть…

Но верю, истинно народная

певица свой продолжит путь.

И мастерство непотускневшее,

и прежний голос – все с тобой.

А эти годы пролетевшие?

Какие годы – пой да пой!

Ступеньки-годы, словно лесенка,

ведут по жизни за собой.

Еще твоя не спета песенка,

какие годы – пой да пой!

Пускай все горести и хворости

тебя обходят стороной,

а божий дар не знает возраста.

Какие годы – пой да пой!

Ты год от году все известнее,

и слушатель валит толпой.

Так что же может быть чудеснее?

Какие годы – пой да пой!

Пой, твои силы не растрачены!

И всех прошу иметь в виду,

что на концерт Тамары Радченко

нас ждут в двухтысячном году.

23 июля 1996 г.

Эдуарду СТОЛЯРУ
Любимцу женщин всей Москвы

* * *

Будь славен, Столяр Эдуард!

Владелец скромных бакенбард,

красив, как современный бард,

науки нашей авангард

и чемпион игральных карт!

Опять в погоде нестандарт,

апрель свирепее, чем март,

но где-то, чувствуя азарт,

весна взвивает свой штандарт

над перевалом Сен-Готард,

и вся Европа из мансард,

все армии из-под кокард,

китайцев дружный миллиард,

и школьники с последних парт,

и пьяный чукча из-под нарт кричат:

«Будь славен, Эдуард!»

Пусть жизнь тебе подкинет фарт,

еще не скоро твой инфаркт,

еще в порядке миокард,

еще выходишь ты на старт,

еще красив, как леопард!

25 апреля 1981 г.

Алексею ФЕДОРОВУ
ФАБу незабвенному, необыкновенному

ОСТЫЛ ЧАЙ

Чай остыл, охладел чрезвычайно.

Сигарета погасла во рту.

Не до курева и не до чая,

когда Федоров гонит лухту.

Пусть забудет ее он завтра,

но сердца потрясает, как встарь,

не писатель, а импровизатор,

заводной одиночка-лухтарь!

Встань же, Федоров, над Земшаром,

океаны и земли окинь,

все народы с сердечным жаром

вас приветствуют, вещий акын!

Стынет кофе в Мали и Тунисе,

немцы пиво забыли лакать,

и в далекой Америке киснет

молоко на столах молокан.

И не ест, и не пьет, и, разинув

в удивленьи и немощи рты,

принимает Земля из России

голос федоровской лухты.

1 июля 1967 г.

* * *

Под балалайку прозвенят года,

любить твои напевы не устану.

Стелись, стелись, хмельная борода

по васильковому кафтану!

Октябрь 1970 г.

ЛУХТАРИАДА
ФАБу, изобретателю лухты

Турбобуеры ветров,

ветробаки атмосферы,

кубатуры тополей.

Две собаки ходят в скверы.

Мерно звякает троллей.

Бус невидимые нити

над домами протяните.

Хрупкий город, крупорушка,

трижды в лень хрустит старушка.

Из ноздри пропел микроб:

«Восемь на семь нужен гроб!»

Опыт сточенных копыт,

кто отпрыгал, тот забыт.

Того знобит.

Он в колясочке из жести

малярийно-ледяной,

принял двести,

принял хвостик сельдяной.

Моментальнеры любви,

прибывает селяви.

На перроне, на гудроне,

две грудастые гармони,

на гормоне спекулянт,

чичероне не в уроне,

на морозе грай вороний,

физкультурный закалянт.

А в пространстве есть квадрант,

где, сверля четвертой осью

голубую, купоросью разнотравицу лугов,

газом травится любовь.

Вторчерметы четвергов,

осторожно и творожно,

недокушано врагов,

на вокзалах дорпрофсожно.

Ягель – в тигель,

тягу в Ивдель,

он заиндевел, задул,

индивидуальных Индий

по три блямбы на заду.

А в провинции Квебек

замедляет время бег.

Ария Онтарио, терял ориентарио.

Ось на ось, на полюс полюс,

но авось и успокоюсь.

3 февраля 1971 г.

* * *

Выпьем красного вина,

им нальемся до бровей.

Будь, душа, всю жизнь пьяна

и до смерти не трезвей.

С верхом лей и пей до дна,

твой стакан товарищ ждет.

Выпьем красного вина,

красна девица придет.

Пить – веселье на Руси,

до тоски, до дурноты…

Красна девица, спаси,

кто еще, когда не ты?

Не шали и не балуй,

полюбила – не бросай.

Ну, целуй меня, целуй!

Ну, спасай меня, спасай!

Выпьем красного вина,

им нальемся до бровей.

Будь, душа, всю жизнь пьяна

и до смерти не трезвей.

Сентябрь 1971 г.

* * *

Дорогой Алексей Борисович!

Как известно, каждый год проходит в нашей стране под знаком подготовки к Вашему очередному дню рождения. Но порою попутно возникают и другие важные события… Вы почти ровесник Союза Советских Социалистических Республик. И это симфолично!

В год юбилея СССР

многонародная Расея,

как образец и как пример

сегодня славит Алексея.

В его крови, бурля, сошлись

народы центра и окраин,

и сколько струй в него влились,

ни мы, ни сам он – не узнаем!

По-шведски волос рыжеват,

а глазик – по-татарски узкий,

ноздрями – негр, а сердцем – тат,

но в целом – несомненно, русский.

Да, он российский гражданин,

но нет души нежней и чутче,

он с трезвым финном – трезвый финн,

а с пьяным чукчей – пьяный чукча.

Он пил молдавское вино,

он знает вкус литовской водки,

и самогон и «салхино»

равно его любезны глотке!

Ему, допустим, жилы вскрой —

а там негаданно-нежданно

струятся рядом с хванчкарой

портвейны из Азербайджана.

Он сто народов обнимал,

на ста наречьях тосты поднял!

Крепленый Интернацьонал —

вот кто он, наш АБ сегодня!

Дорогой Алексей Борисович!

Пейте вина всех стран! Любите женщин всех материков! Пишите песни на языках всей планеты!

Поздравляю с днем рождения!

Любящий Вас тунгус Герман Дробиз.

17 октября 1982 г.

* * *

Я фотографию нашел. Ей четверть века.

Сидят рядком два человека.

Один наивно смотрит в объектив,

диван рукой за валик прихватив.

Другой, не подымая глаз, читает свежую газету.

И глядя на картину эту —

«Какая вечность пронеслась!» —

я думаю. Ведь это я,

а рядом Федоров, друзья.

Спокоен он и не орет,

доволен временем и местом,

он для блезиру выставил вперед

страницу с комсомольским съездом.

Читает же в четвертой полосе,

не знаю что, но с легкою гримасой,

как бы сказав: «Пошли вы все…

Скажи, пугают, фантомасы!»

Мы на диване, будто бы в купе.

Куда мы едем, дорогой АБ?

Еще далеко до беды

и нет намека бороды,

еще твой подбородок гладок,

и не предвидеть пересадок.

На снимке все спокойно, тихо,

еще неведома Крутиха,

еще не налиты в цистернах

те двадцать тонн портвейнов скверных,

с тех пор проглоченных тобой.

Еще живешь в семейном круге,

еще неведомы подруги,

тебе врученные судьбой.

Ни о внуках, ни о пенсии

мыслей нет наверняка!

«У меня к небесам небольшие претензии» —

еще не написана эта строка.

И эту еще написать предстоит:

«Не буди Буденного, он и так не спит!»

Ой, какая старая фотография!

Ой, какая бурная биография!

Надпиши мне, Федоров,

надпиши что-нибудь от души.

Через десять лет достанем,

глянем,

как сидим вдвоем…

Кто сидит – вообще не поймем.

17 октября 1985 г.

А.Б. Федорову в день рождения, вручая «Избранное» А. Блока

Я без этих людей не прожил бы и дня

и за них благодарен судьбе:

два любимых поэта есть у меня,

два любимых – и оба АБэ.

Их за жуткий смех, за веселый слог

полюбил я душою всей,

и мои первый Абэ – Александр Блок,

а второй – наш друг Алексей.

Мне один Абэ улыбнулся из мглы,

а второй мне накрыл столы.

Одного Абэ другому дарю,

«Будьте счастливы!» – говорю.

17 октября 1988 г.

А.Б. Федорову в Шатуру

Тихая Шатура,

громкий ГОЭЛРО,

а твоя натура —

бес грызет ребро.

На полях Расеи

порезвись, поэт,

как Сергей Есенин

на исходе лет.

Ждет ли нас геенна

или райский сад?

Посети смиренно

Сергиев посад.

14 января 1989 г.

Элле и Вадиму ФОРШТАДТАМ
Родным моим и любимым
Да будет Хайфа источник кайфа!

19 ОКТЯБРЯ 1985 г

1

Проходят года, как на марше солдаты,

равнение держат на ваш юбилей,

и круглые даты – как прочие даты,

ну, разве что прочих немного круглей.

Что – круглое?

То, что достигло предела:

есть круглый отличник и круглый дурак,

но круглая дата, известное дело,

пределом не может считаться никак.

Да, круглые даты – формальные даты,

и может, резонней, друзья, отмечать

иные нам даты – допустим, когда ты

впервые чего-то сумел прочитать.

Впервые, допустим, в любви объяснился —

при этом, увы, объясниться не смог.

А дата, когда ты впервые напился,

когда ты, увы, ночевать не явился

впервые вот памятный в жизни денек!

Есть даты утраты, есть даты удачи,

есть даты решенья-житейских задач, |

есть даты получки, есть даты отдачи

долгов – и давай, отдавай, хоть и плачь.

День встречи, день свадьбы, рождение дочки,

защиты, обмен и поездка в Сибирь —

вот это и вправду важнейшие точки,

а круглая дата – всею лишь цифирь.

Зачем же придуманы круглые даты?

Затем, чтоб как птица птенцов под крылом,

нас в кои-то веки собрали Форштадты

за этим, пожалуй что, круглым столом.

Затем, чтобы каждый с большим вдохновеньем

сказал им, как нами любимы они,

и прочее, что говорить, к сожаленью,

мы все забываем в обычные дни.

Пусть пьется вино и едятся салаты,

пусть тосты и шутки сегодня звучат,

пусть счастье придет к вам в обычные даты

в обличьи здоровых, румяных внучат!

2

Когда мужчине пятьдесят —

пусть годы гирями висят,

и нервы – не стальной канат,

и пульс тревожен, как набат,

и позвоночник хреноват,

когда мужчине пятьдесят —

ему уже сам черт не брат!

Он повидал и рай и ад,

и все испробовал подряд,

и столько одолел преград:

имеет званье и оклад,

добротный дом и щедрый сад

и крепкий ум и прочный зад

и представительный фасад!

Когда мужчине пятьдесят —

уж он живет не наугад,

философ он и дипломат,

на все имеет мудрый взгляд,

глядит вперед, а не назад,

когда мужчине пятьдесят.

Когда мужчине пятьдесят,

он элегантно седоват,

по виду фат, душою хват,

уверен шаг, глаза блестят,

и снова жизнь цветет, как сад,

когда мужчине пятьдесят!

3

Пусть скромные деньжата эти

помогут хоть чуть-чуть вздохнуть,

одну из дырочек в бюджете

хотя б на время, но заткнуть.

А как вам дальше жить на свете?

Ильич, что в рамке на билете,

укажет самый верный путь!

Вадиму Моисеевичу Форштадту на 60-летие

У товарища Форштадта

жизнь событиев полна,

у Форштадта снова дата,

снова круглая она!

Круг твой жизненный сложился:

доработал, дослужился,

хватит Родину пахать,

начинаешь отдыхать.

Вышел ты на пенсион

и получишь миллион,

что с ним делать,

ты не знаешь,

до того огромен он.

Ты от нас собрался в Хайфу

получить немного кайфу,

можешь волю дать мечтам:

чем тебе заняться там?

То ли лекции читать,

то ли Хайфу подметать.

Будешь ты купаться в море

и листать страницы в Торе,

на иврите говорить,

тетку с дочкою мирить.

В общем, будет дел немало,

но недаром ты с Урала:

закаленный здесь, в отчизне,

победишь и в новой жизни,

чуть чего – поднимешь бунт!..

Мы платочками махаем,

говорим тебе: «Лэхаим!

Будь здоров и зай гезунд!»

Игорю ХОЛОДОВУ
У которого накурено – кулаком не пробьешь!

* * *

Начну издалека. Я помню литкружок.

Я помню юношу с лицом помолодевшим.

Он нам сердца глаголом жег.

А Федоров тогда был сильно похудевшим.

А юноша тот был нахальным пареньком,

и облик, и стихи – ну, чисто Маяковский.

Порою спорил он с самим Воловиком,

и тот ему в ответ ворчал по-стариковски,

А юноша тогда как будто был студент

и славился упрямым нравом.

Блинов тогда был нов. Потапов – диссидент.

А Новожилов был кудрявым.

А юноша тогда заканчивал мехфак.

Он Торхова любил, но бил Богатырева.

А Краузе тогда изрядный был левак.

А старостой служил нам Замирякин Лева.

Какие времена! Пропали – вот те на.

Какая чудная и давняя эпоха.

У юноши теперь – густая седина,

и не исключено, что начал верить в бога…

1979 г.

* * *

Недавно Ивановским кладбищем

мы шли с моим другом Блиновым,

и с нашей подругой Татьяной,

ступеньки вели нас, как клавиши,

Блинов, как всегда, был не пьяный,

а я, как всегда, был суровый.

Покойники тихо лежали,

глядеть на себя не мешали.

Внизу от Бажова, левее

заплеванной малость аллеи,

на склоне, ведущем к тюрьме,

среди потемневших гранитов,

все, как на подбор, именитых,

знакомый вдруг встретился мне.

Пять слов, наведенные бронзой,

обычной кладбищенской прозой

гласили, что здесь погребен

былой стихотворец Ружанский,

и я произвел вычисленье,

и вычтя из смерти рожденье,

итог получил я ужасный,

что мы уже старше, чем он.

– Смотри, – показал я Володе,

мы знали товарища, вроде?

На фоне беленой тюрьмы

лежит наш наставник давнишний,

и как-то так странно уж вышло,

что стал он моложе, чем мы.

Блинов мне ответил на это,

что здесь проявленье секрета,

разгадки которому нет.

Иные лежат уж веками,

состарились надпись и камень,

а им не прибавилось лет.

Блинов, как всегда, был суровым,

а я, как всегда, был не пьяный,

нас клавиши дальше вели.

Ведомые трезвой Татьяной,

мы точно к Бажову пришли.

Бажов оставался Бажовым,

и ель голубого оттенка

стояла у ног старика,

а рядом затих Пилипенко,

а также, исполненный Эрнстом,

в ту пору и впрямь неизвестным,

Ликстанов, творец «Малышка».

И встал я в виду пантеона

и голосом твердого тона:

И это-то вся наша гордость? —

спросил, – Да, – ответил Блинов.

Стоял он, под ветром не горбясь,

не пьян, но немного суров. —

Вот эта и эта скульптура —

и вся наша литература?

А что? – он ответил. – А то!

Другие бы были масштабы,

когда б не они, а когда бы

лежало здесь наше лито!

И нам затуманило взоры,

и юность открыла просторы

своих отдаленных времен,

где нас, гениальных по духу,

Ружанский, земля ему пухом,

задешево пестовал он.

Сначала Блинов рассердился.

Подумав, со мной согласился,

и сразу представилось нам —

прохожие благоговейно

глазели бы по сторонам:

вот яшмовый, цвета портвейна

системы «Кавказ» иль «Агдам»,

АБэ величаво разлегся,

укрыт до пупа бородой,

поодаль, над номером БОКСа,

Потапов, из бронзы литой.

Вот Краузе с вечным блокнотом

последний сценарий строчит,

а вот сатирический Отто

в трагической позе стоит.

Высоцкому уподобясь,

с гитарой стальной Моргунов,

а рядом пластмассовый Дробиз,

а дальше чугунный Блинов.

И в центре всей этой плеяды,

в простую кожанку одет,

вздымается главный редактор,

крупнейший упийский поэт.

Стоит он на вибромашине,

готовый для схваток и драк,

и, как подобает мужчине,

он сжал нержавейный кулак.

Таких изваяний в отчизне

нет более ни одного:

в губах – «Беломор», и, как в жизни,

накурено тут у него!

Вот это бы были масштабы! —

сказал я Блинову в упор.

– Да мы только двое хотя бы

стояли – и то разговор!

Но вдруг опечалился Вова,

ударил меня по плечу

и так заявил он сурово:

– Ты стой здесь, а я не хочу.

В граните ли, в никеле, хроме

спеши на погост и в музей…

Какого ты черта хоронишь

своих самых лучших друзей?!

Иль все уже выпито с ними?

Иль все уже сказано им?

Пойдем-ка скорее, с живыми,

налив, хорошо посидим!

Опомнился я: что за, право,

фантазия – ужас и бред!

Зачем нам всемирная слава?

Скорей за вином и за пивом!

Мы шагом пошли торопливым,

и Павел Петрович сквозь елки

завистливо глянул вослед…

И вот мы пришли к тебе, Игорь,

полсотни друзей и знакомых,

ты нам кулинарную книгу

на лучших страницах раскрыл,

знамена висят на балконах,

мерцают в хрустальных флаконах

напитки на сотни литрыл![7]7
  Литрыло – единица измерения выпивки: литры, умноженные на градусы и поделенные на «рыло».


[Закрыть]

Я понял: фантазии лживы,

и пусть пролетают года,

друзья хороши, когда живы —

здоровы, и только тогда.

Пусть жизнь по веленью природы

и дальше тебя поведет,

пускай прибавляются годы,

а памятник пусть подождет!

13 мая 1989 г.

Борису ЧАРНОМУ
Пианисту, аграрию, фонду и человеку

ПЕСНЯ ОБ ОДЕССКОМ ЮМОРЕ

Друзья, ни разу в жизни не был я в Одессе

и до сих пор о ней мечтаю, словно в детстве,

и собирался я туда уже раз десять,

но опоздал, и жалко мне до слез,

что не откроется одесская пивная

и не завалится кампания блатная,

где были девушки Маруся, Роза, Рая,

и с ними Костя, Костя-шмаровоз.

От юмора никто еще не умер,

и шутка не дороже докторов.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Мечта, как сон: поют то скрипка, то гитара,

я прохожу, как Моня-франт, Одессой старой,

и прямо в школу танцев Соломона Шкляра,

чтоб сделать шаг вперед и два шага назад.

Я хитрым стал, подобно Бендеру Остапу,

и отыскал я ту неведомую шляпу,

и в этой шляпе я отправился в Анапу

и в непонятной сел я там тоске.

Семь сорок, танец нищих – что за нумер!

Балет полуголодных и воров.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Я Беня Крик, я философствовал и грабил,

я слышал тонкий свист кавалерийских сабель,

я Исаак Эммануилович, я Бабель,

я сын Одессы. Мама, я погиб.

Знакомы были мне одесские поэты,

и их никем не превзойденные куплеты.

Ах, эти песенки давно уже пропеты,

и эти люди там же, где и я.

Наш гордый век на все глядит угрюмо,

он чуточку излишнее суров.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Октябрь 1971 г.