Текст книги "Книга Бекерсона"

Автор книги: Герхард Келлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Метротоннели пронизывали город Гамбург, как нервы. Иногда он покупал себе специальный билет и весь будничный день переезжал с одного вокзала на другой, стараясь при этом охватить возможно большее число внутренних районов города. При этом он всегда делал такие пересадки, чтобы добраться до самых уединенных, окраинных кварталов. Потом он снова завязывал с этими играми, в дикой одержимости устремлялся в центральные районы, пересекая их под острым углом. Затем после такой триумфальной поездки еще битый час, вконец измотанный, он уже бессистемно, не обращая внимания на схемы линий подземки, выходил из нее и снова входил, сливаясь с потоком людей, которые выходили из метро и снова в него входили.

Однажды, после одной такой поездки, одержимый болезненной страстью к перемещению в пределах городской черты (это произошло вскоре после его прогулки в порту и по набережной Эльбы), он, Левинсон, неожиданно получил приказ, который глубоко врезался в его память. Ему предписывалось дать критический анализ произведения одного из самых известных пишущих по-немецки писателей новой волны, Йона Кремера, который для него был просто Кремером. Причем соответствующий приказ не поступал ни в письменной, ни в устной форме – другими словами, он непосредственно не получал его, однако данное предписание адресовалось ему в виде книги, которую он обнаружил на столе после очередного изнурительного катания по городу. Речь шла о совсем еще новенькой, нечитаной книжке карманного формата (из нее даже торчала квитанция кассового аппарата), которая наряду с другими вещами вдруг оказалась на его письменном столе. Возможно, она пролежала там даже некоторое время, может быть, даже несколько дней. Это было до сих пор абсолютно неизвестное произведение Кремера – разрекламированная «Горная книга», на которую он, так сказать, наткнулся: взяв ее совершенно случайно в руки, стал внимательно листать и с удивлением разглядывать, поскольку никогда ранее она ему не попадалась на глаза.

Так, он обнаружил на своем столе эту – по времени скорее всего после возвращения из порта, но никак не раньше – прежде неизвестную ему, новую книгу. Как он убедился впоследствии, в сюжетном плане это был мономанический взгляд на ничем не мотивированное преступление, причем поначалу его шокировало то, что некто… очевидно, какой-то незнакомец, проник в его квартиру и в отсутствие его, Левинсона, по-видимому, оставил тут эту книгу, книжку карманного формата. Судя по всему, этому чужаку был известен его ритм жизни, а именно то, что хозяина не оказалось дома, из-за чего тот преспокойно завладел его жизнью, в то время как сам он, Левинсон, избавлялся в метро от своих невидимых преследователей, – вообще говоря, вся эта история производила более чем комическое впечатление.

Потом все происшедшее представилось ему таким образом, что именно в то время, когда он завершал свою поездку… эти люди преспокойно разгуливали по его квартире, рассиживаясь здесь, по-хозяйски выглядывая из его окон, причем он нисколько не сомневался, что, перемещаясь осторожно и в то же время бесцеремонно, они невозмутимо рассматривали все вокруг, не оставив после себя никаких следов вероломного вторжения, не считая этой самой книжки. Он немедленно все просмотрел и проверил: в квартире все осталось как было, ему показалось, что никто ни к чему даже не прикоснулся. Удивило лишь обнаруженное им это издание – «Горная книга» Кремера, на которую, как ему снова пришло в голову, он фактически уже не однажды обращал внимание и которая уже давно вызывала его интерес. Ему казалось, что эта книга что-то источает. И в авторе, и в названии было нечто обетованное. Собственно говоря, ему давно хотелось ее прочесть. И вот она как бы сама по себе лежала перед ним – узенький легкий томик литературной серии. Такой желанный на первый взгляд, и хотя поначалу он даже не понимал (может, не хотел признаться в этом самому себе?), откуда вдруг свалилось на него это сокровище, тем не менее до него дошло, что в столь неожиданном появлении книгискрывалось явное побуждение к немедленному прочтению этого томика.

И тем не менее вначале он отнесся к этой книге с недостаточным вниманием. Он еще долго размышлял о том, у кого мог оказаться ключ от входной двери и как вообще могло произойти безмолвное вторжение в его квартиру. Несколько раз все тщательно проверил, но ответа не нашел. В квартире все осталось по-прежнему, неизменно, если не принимать во внимание книгу, которая еще не читанная и совсем новенькая неизвестно почему продолжала лежать на его столе (после того как он наткнулся на нее) и оттуда как бы пристально поглядывала на него. Ему пришла в голову мысль заменить дверной замок. Он даже зашел в слесарную мастерскую (где получил подробную информацию на этот счет), но еще в мастерской на Ост-Вест-штрассе отказался от этой идеи. Дело в том, что пока мастер пытался объяснить ему преимущества и недостатки разных предохранительных устройств, до его сознания дошло, что ему этого совсем не требуется, что он вполне обойдется без новой защищенной от взлома системы (как забавно пробовать отгородиться от необходимости с помощью автоматического замка с секретом!), что он, как раз наоборот, всегда стремился к открытости в общении с этими людьми, его друзьями, и что его даже устраивало вторжение в собственную квартиру. Он, Левинсон, стоял посреди магазина, выслушивая аргументы несомненно любезного продавца, размышляя лишь о том, как незаметно выбраться из этого идиотского помещения, заваленного всякими засовами, дверными коробками и дверной арматурой. Просто до него вдруг дошло то, что, по сути дела, он уже давно знал и подозревал: он ведь даже хотел, чтобы они, тот самый или та самая, то есть его тайные менторы, в любое время могли появляться в его квартире, он был готов добровольно подставлять себя опасности, полагая, что в результате именно этот допуск, эта открытость позволяли ему ощутить свое превосходство. Не запираясь в квартире, он мог поразить противную сторону тем, что играет с ними открыто и к тому же фактически вызывающевтемную. Итак, он выбросил из головы идею приобрести новый дверной замок, правда, хотел еще раз подумать, но так ничего и не решил, что однозначно подталкивало к выводу о его серьезности как противника: смотрите, я готов вступить в игру и бросаю вам вызов. Между тем на первых порах новая книга все еще не привлекала к себе особого внимания. Мало того (прямо триумф, уже какой по счету), она продолжала сиротливо лежать на его рабочем столе, словно обращаясь к ним: вот посмотрите, до вас мне и дела нет, подсовывайте что хотите, а читаю я (и вот полюбуйтесь, жив-здоров) только то, что мне самому по сердцу и по душе.

К этому недальновидному отказу – стыд ему и позор! – добавилось следующее: он просто не знал, как реагировать на это произведение Кремера. Язык этого писателя всегда казался ему откровенно однобоким и эксцентричным. Поэтому в подобной манере письма, по крайней мере в его собственном восприятии (хотя на самом деле все обстояло иначе!), он увидел признаки какой-то странности. Вероятнее всего, в этом проявлялось авторское своеобразие, отвращавшее от него, а может быть, играло роль его внешнее уродство, которое впоследствии показалось ему умилительно привлекательным. Короче говоря, его реакция была отрицательной – а собственно, на что, на его успех? Поэтому он, Левинсон, отгородился от этого произведения, что проявилось в том, что книга на протяжении целого ряда дней нарочито вызывающе лежала на том же самом месте. Это отторжение, это безразличие (!) поначалу не имели вообще никакого развития – ни порицания, ни предостережения, ни напоминания, просто ноль реакции, и все тут.

Словно приклеенная, книга несколько дней (а может, и целую неделю?) пролежала на том же самом месте, и все это время он взирал на нее с кажущимся равнодушием: тщательно пропечатанные черные литеры на картонной обложке цвета мха. Иногда взгляд просто останавливался на книге, создавшей своего рода поле напряжения. И вот однажды словно мимоходом он взял книгу в руки, произвольно открыл ее на какой-то странице и прочел несколько попавшихся на глаза строк, после чего книга вдруг настолько его заинтересовала, что он уже не выпускал ее из рук, пока наконец не прочел действительно от корки до корки, причем целых два раза подряд! При этом его прежнее отвращение к стилю автора улетучилось. Текст сам по себе раскрылся перед ним, удивительным образом приковав его внимание. Несмотря на чрезвычайно вычурные повторы и определенную многоречивость, интерес, вызванный авторским повествованием, не спадал. Вся история, наоборот, раскручивалась с каждой страницей, пока в самом конце из сказанного не выкристаллизовался своеобразный образ. Если не вдаваться в суть вопроса, речь шла о показе в общем-то малозначительного преступления или предыстории его совершения или движения в направлении к нему самому, в то время как данное преступление – как и все прочие – по сути представляло собой ничто, какую-то бесплотную и бесприметную материю, нечто пустячное, своего рода точку над i, без которой ничего бы не получилось… Крайне одностороннее сочинение о сбитых с толку людях. Кстати сказать, не больше и не меньше, чем все мы, подумалось ему, поступки которых показаны совершенно логично и последовательно. Правда, ему казалось, что надо всем довлела тяга к повторам, которые одновременно изматывали и забавляли читателя, но которые тем не менее заинтересовали его своей монотонностью, навязчивостью и заданностью.

Однако его удивило следующее: в только что вышедшей из печати книге он обнаружил целый ряд отмеченных мест, выделенных фрагментов текста, все еще не понятных ему таинственныхфрагментов, очевидно, не слишком органично связанных друг с другом, но которые впоследствии удивительно отложились в его памяти – эти в общей сложности три или четыре (не более) отдельные, явно случайно и произвольно отобранные предложения. Когда некоторое время спустя он начал размышлять о книге, ему приходили в голову именно эти места, словно это были его места, будто при самом первом ознакомительном прочтении, о котором уже забыл, он выделил их в тексте. Надо сказать, что это неприятное воспоминание достаточно часто преследовало его. Ведь известно, что кое-какие факты, встречи, книги, действия (или как раз стихийно выделенные отдельные части текста) со временем полностью стираются из памяти. С другой стороны, ему хорошо запомнилось, насколько его озадачило и удивило, когда в еще пахнувшей типографской краской книге он обнаружил отмеченные места. Он все еще был убежден, что ни при каких обстоятельствах, другими словами, никогдане мог позволить себе делать отметки в чужом тексте, – это воспринималось им как своеобразное кощунство.

Его вдруг осенило, что лежавшая на столе книга не являлась чьим-то посланием, равно как и подчеркнутое место в тексте не возникло под воздействием сиюминутного настроения. До его сознания дошло, что скорее всего это выделенное место – сама книга. Пораженный этим «открытием», он сразу же бросился на поиски свидетельств, толкований, завуалированных формулировок, он внимательно читал и перечитывал текст, буквально исследуя и прореживая его, но так и не обнаружил ничего чрезвычайно важного. Потом он наткнулся на другие книги этого автора, в одном книжном магазине обнаружил еще одну книгу Кремера, и ситуация повторилась – он снова погрузился в маниакальный авторский стиль и снова не мог оторваться от его манеры письма. Он отыскивал и покупал другие, новые и давно вышедшие произведения Кремера, которые вызывали в нем прямо-таки повышенный интерес, вскоре побудивший его с огромным рвением (кстати, удивительным для него самого) собирать все написанное Кремером.

Читая и перечитывая этого автора, Кремера, поначалу совсем не как художника слова (ибо в конце концов о чем шла речь?), а просто из чистого любопытства, он все больше и больше попадал под его влияние. На первых порах он еще терялся в догадках относительно таинственного содержания его текстов, но постепенно до его сознания стал доходить смысл авторской интонации: он все меньше размышлял о содержании и все больше прислушивался к мелодии авторской речи. Таким образом он, без сомнения, стал жертвой определенного внушения. Несмотря на то что по прошествии некоторого времени в его отношении к этому автору вновь возобладала невозмутимость, произведения Кремера глубоко укоренились в его сознании и подчинили его себе. Как бы он ни пытался с этим бороться, его непреодолимо втягивало в зависимое положение. При этом он ведь пробовал критически относиться к текстам, его восприятие вовсе не было некритичным, – напротив, скорее даже с намеком на отвращение. Откровенно говоря, собственная страсть к чтению всегда его раздражала. Поэтому тогда его увлекло творчество этого писателя, скончавшегося на удивление рано и при не полностью выясненных обстоятельствах. Эта мысль мучила его как навязчивая идея. Он забывал о ней, если об этом вообще можно говорить, лишь тогда, когда составлял план работы на день и выполнял все запланированное, невзирая на собственное отношение к этому и отношение других.

Дни запойного чтения впоследствии он называл временем учения, причем последнее далось ему намного легче… Он всегда энергично занимался этим вопросом, когда его это захватывало, и лишь из-за своего прежнего невежества еще испытывал некоторое смущение. И вот теперь ощущал себя вправе еще раз задаться вопросом, действительно ли в его жизни всегда требовался внешний толчок во имя избавления от чего угодно, превратившись в итоге в подобие доверенного лица этого автора, поскольку в нем сформировалось ярко выраженное индивидуальное восприятие всего комплекса Кремера, что скорее всего, однако, не представляло собой противоречия. Лишь одно он никак не мог переварить: все это время он никогда, ни разу не задумывался о том, чтобы изложить свои раздумья о Кремере на бумаге. Фактически ознакомление с этим его произведением не предполагало усилия, направленного вовне – только внутрь.

Одновременно он сделал для себя открытие, что не живет больше один. Он начал с того, что иногда, вернувшись домой, обнаруживал некоторые мелкие и совсем крохотные перемены в собственной квартире, например, перестановку неправильнопоставленного предмета, чайную чашку на столе или задернутые шторы, которые при уходе он специально оставлял открытыми. Все это после первого удивления воспринималось им с умилением, словно давал о себе знать добрый гений, словно существовал некто, проявляющий глубокую заботу и обращающий внимание на вещи: тихое, безмятежное присутствие, которое незаметно и ненавязчиво напоминало о своем влиянии, вследствие чего он многократно спрашивал себя: а может, он все это себе только нафантазировал?

Однако были и несомненные знаки. Как же иначе объяснить, что однажды после долгого отсутствия он обнаружил закрепленный в держателе рулон туалетной бумаги? Он точно знал, что по утрам… последний лист… Кроме того, возвращаясь домой, он неоднократно утыкался в запертую дверь (причем на два оборота ключа), которую сам сознательно и умышленно ( именно ради них!) оставлял отпертой. Ему был знаком феномен уже увиденного ранее, который в общем-то не являлся таковым, поскольку он лишь обнаруживал кое-что оставленное в первоначальном состоянии. Тем не менее о заблуждении не могло быть и речи.

Фактически со временем он стал элементом сопроводительного жития, и если он продолжительное время не появлялся дома, напряжение ждало его уже у двери… Да, он старался даже во избежание сюрпризов (а это означало преждевременно) возвращаться домой. Уже открывая ключом дверь, он напряженно ждал, что в этот раз предстанет в ином виде, что переставили или передвинули. Нередко ему приходилось подавлять заметную улыбку из-за какого-нибудь двусмысленного намека или какой-то причуды, например, сложенной пижамы или засунутой куда-то газеты. Он даже стал придумывать всякие ловушки, чтобы дать шанс другим (все чаще некто в его представлении оказывался лишь одним, лишь другим) обнаружить себя, проявить свои привязанности, свои причуды. Наряду с этим с противоположной стороны ему также адресовались поручения: как еще можно было объяснить, что тогда его финансовое положение заметно улучшилось? Почти одновременно (а может, это произошло по чистой случайности) он получил невыплаченные гонорары за перепечатки, а вместе с ними и новые заказы, причем от тех, кого уже перестал принимать всерьез. При этом в общем-то было все равно, исходить ли в каждом конкретном случае из того, что за всем этим скрывается – желание помочь или ощущение мощи, что он, между прочим, считал невозможным и ставил под сомнение, – либо улучшение в целом связано со своего рода добрым гением, который тогда охватил его и повел. То была расплывчатая инстанция, в которую он твердо верил и которая обнаружила себя и проявилась в бесчисленных мелких и мельчайших фактах.

Он стал практиковать отчетность по своим (причем всем!) расходам и тратам и оставлять бумаги на кухонном столе. Он даже счел необходимым отчитываться по некоторым крупным приобретениям. Например, в отношении шерстяного шарфа была сделана следующая запись: снова потребовалась сумма в шестьдесят пять марок. Или вот что он приписал: второй сорт, более чем дешево, пять марок! Или: прошлогодняя модель, распродажа. Разумеется, все эти записи или списки каждый раз оставались на своих местах – теникак не желали себя обнаружить! Однако не подлежало ни малейшему сомнению, что они не только внимательно просматривали его бумаги, но и воспринимали их так же, как и он. К тому же противоположная сторона часто не могла скрыть свою привычную мелочность. Ему вспомнилось, как одна позиция в его финансовой отчетности, которую он обозначил «накладные расходы», оказалась кем-то перечеркнута, что хоть и не имело для него никаких практических последствий (оплата производилась косвенным образом), тем не менее было воспринято им как намек на необходимость корректного обозначения понятий. Простое прикосновение к бумаге карандашом, лежавшим рядом с расчетным листком, несмотря на то что из этого трудно было извлечь какие-либо данные или доказательства насчет того, что кто-то иной начертил эту линию, подобная аргументация тем не менее приобретала для него однозначную убедительность, требовавшую с тех пор и еще долгое время добросовестного отношения к составлению отчетной документации.

С другой стороны, он преувеличивал, будто разговаривал с ними, припоминая, что был в квартире совсем один, обращаясь к ним громко и внятно (и не без иронии!), благодаря за заботу: очень мило…Таким образом он брал реванш, ощущая удовлетворение, ибо тем самым взвешивал собственное отношение к этим людям. Он конкретно, наглядноозвучивал связь с ними, причем откровенно играючи. Он глубоко сознавал, что для нейтрального слушателя все эти моменты представляли собой несправедливое требование и что, как ему довольно часто говорили, в его тогдашних переживаниях присутствовала определенная доля иллюзорности. Тем не менее он не собирался ничего затушевывать, делая ставку на слушателя, который, будучи беспристрастным и непредубежденным, сначала признаёт и разделяет его аргументацию, а затем делает из этого собственные выводы. Во что все это выльется, его совсем не интересовало. Он желал лишь следовать фактам, иной подход был для него неприемлем.

5

Между тем отношения, связывавшие обе стороны, становились все более тесными. Он не только во все возрастающей степени и по всем параметрам выстраивал их в направлении центра, реально исходя из факта их наличия и концентрации влияния, которое ощущал и воспринимал повсюду. Он всегда реально сознавал, что его телодвижения живо фиксируются ими с противоположной стороны, поэтому если он не реагировал сразу и не добивался результата, об этом им было всегда доподлинно известно. Иногда его предостерегали и даже порицали, например, игнорируя его действия. Тогда в нем сформировалось убеждение, что они стараются повлиять и на его материальное положение, облегчив получение им заказов и как бы компенсируя невыплаченные гонорары. Нет, не впрямую, не путем откровенно циничной передачи денег наличными, не это он хотел сказать. Они просто-напросто проявляли о нем заботу, и он был уверен, что тем или иным завуалированным способом они воздействуют на его положение. Так, в начале января ему позвонили из литературного отдела одной мюнхенской газеты и поинтересовались, пристроил ли он уже куда-нибудь свою статью о паразитах. Видимо, им стало известно о его работе над этим материалом. Интересно, каким образом до редакции дошла эта информация? От кого только, если не через них, ведь они беспрепятственно были вхожи к нему.

Он был вынужден проявлять заботу о них, выслеживать их, изучать их поведение, набираться опыта в восприятии самых незначительных на первый взгляд признаков, воспринимать меняющиеся обстоятельства. Конечно, и они не были свободны от ошибок. Ему вспомнилось, как однажды, придя домой, он ощутил в собственной квартире странный запах, говоривший о физическом присутствии здесь чужого человека, который скорее всего находился в состоянии стресса. В другой раз он обнаружил в своей квартире записку, можно сказать, памятный листок, на который был нанесен ряд цифр. Это был телефонный номер одного книжного магазина, так что след в итоге оказался бесполезным. Со временем между ними завязался некий неравный диалог, в котором обе стороны более или менее внятно обозначили свои взгляды. Как уже было сказано ранее, они предостерегали или отговаривалиего от чего-то. В иных случаях они проявляли большее понимание, из-за чего порой ему казалось, что хоть он не видел и не слышал ни намека на улыбку, тем не менее как бы воспринимал колебание воздуха, словно они давали ему понять: ты нас испытывай, бросай нам вызов! Пробуй нас перехитрить!Порой у него было ощущение, словно они только и ждали: он последует за ними, отправится на их поиски, станет их отслеживать, будто это входило в их планы, и что в их затаенной злобе по данному поводу присутствовал еще элемент кокетства.

У него зародилось еще одно предположение. Эту активность противоположной стороны, эти сориентированные и спланированные цели-мишени или то, что он воспринял как их улыбку, то есть, собственно говоря, интимные элементы их взаимоотношений, он стал воспринимать (а может, еще не стал) как эмансипацию, порождение, выделение и вычленение, короче говоря, как выявление признаков человека, как его исключительную концентрацию, жизнепроявление которого в определенной степени выразилось в этом деле или, как говорится в пословице, в его душе и теле. И план, и запланированность – все это уже ощущалось, уже наличествовало, это средоточие элементов личности Левинсона – целенаправленный, сбалансированный дьявольский план, и самые совершенные планы.

Об объекте планирования он знал и размышлял уже тогда, ведь с приближением этого процесса они оставались открытыми. Таким образом, он уже был близок к тому, чтобы признать некое дружеское соучастие, которое, с одной стороны, было ему в тягость, а с другой – даже льстило его самолюбию. Такая раздвоенность, к сожалению, не позволила ему отнестись к своему визави с должной серьезностью.

Тут ему припомнилась поездка на поезде, в которую он отправился на собственный страх и риск, чтобы по крайней мере временно стать невидимым для своих новых друзей. Тогда в поисках материала он поехал в Грац (сейчас он уже и не припомнит, как ему это удалось). Как-то он стоял в заднем тамбуре переполненного вечернего поезда, ухмыляясь, с трудом подавляя икоту и смех… Наверное, пассажирам вокруг казалось, что у него истерика, он сошел с ума или пьян. В Граце ему предстояло заняться поисками портрета, из-за чего пришлось поехать туда, в центр земли Штирия. Речь шла о портрете проживающего в Граце автора, с которым он собирался встретиться и побеседовать. Этот господин вовсе не был преклонного возраста, однако за два дня до встречи, о которой они условились заранее, он скоропостижно умер. Новость, о которой он узнал лишь на железнодорожном вокзале Граца из одной местной газеты, буквально потрясла его и показалась своего рода наказанием (из-за утайки этой поездки). Восторженное и оптимистическое настроение мгновенно исчезло. Он тем не менее решил навестить друзей и родственников покойного, чтобы теперь, хотя и в ином ключе, все же завершить свой творческий замысел. Он был первым, кто в этом печальном случае располагал бы надежной информацией, которой немедленно заинтересовался весь мир и прежде всего, разумеется, его заказчики, однако неожиданно ощутил неспособность даже приступить к написанию задуманной статьи. Мысленно отключившись от всего, он бесцельно разгуливал по улочкам Граца. Выбросив из головы всякие договоренности и обязательства, он предпочел заглушить память о покойном обильной порцией алкоголя. На другой день он взял себя в руки и поспешно сочинил текст, который затем неоднократно переписывал, сокращал и, наконец, в самом обезличенном виде отправил в редакцию, которая, кстати сказать, уже давно опубликовала собственную информацию по этому поводу и некролог.

Вскоре после поездки в Грац имел место первый, случайный контакт с Кремером. Во время прогулки, которая вновь привела его на любимую набережную Эльбы, он вдруг столкнулся с этим человеком (Кремером). Это была случайность, которая лишь много позже, уже задним числом (он ведь совсем не был знаком с Кремером!), показалась ему абсолютно невероятной и значение которой он никак не мог осознать. Там, вблизи огромных пакгаузов, ему повстречалась парочка, которая поначалу привлекла его внимание тем, что, как окрыленная, в полуобъятии и в развевающихся на ветру пальто, выпорхнула, не оглядываясь по сторонам: он уже не очень молодой, коренастый, простоволосый мужчина, и она – значительно моложе, по внешнему виду вполне могла сойти за его дочь. Эта явно не равноценная пара сразу привлекла к себе его внимание и вызвала симпатию.

Вначале он заметил обоих лишь издали, на противоположной стороне улицы, а уже потом (с редким украшением в виде гравюры на груди) вблизи благодаря распространенным фотографиям узнал в нем Кремераили похожего на него человека – если не со стопроцентной уверенностью, то уж наверняка со значительной долей вероятности. Весь сюрприз заключался в том, что он лицезрел, как мимо складских помещений зримо продефилировала значительная персона – настоящий властелин и полководец современной литературы, о ком неизменно говорилилишь то, он был, и вот теперь он явился собственной персоной, в то время как он, Левинсон, при столь неожиданной встрече пораженный веселым настроением обоих (которым вообще было наплевать и на него, и на кого-либо еще) и чересчур сосредоточенный, чтобы переваритьсуть этой встречи и осознать, что она не была случайной. Назвать данную встречу чистой случайностью означало бы погрешить против истины. Поэтому он повернул обратно и, охваченный неожиданно нахлынувшим любопытством, последовал за обоими на некотором расстоянии. Какое-то время он шагал за ними безотчетно и бесцельно, пока они по небесной лестнице (то есть по одному из выступов, которые вытянулись от берега Эльбы до названного в честь той же реки шоссе) шли в сторону от берега, и на косогоре его преследование этой парочки закончилось. Он еще долго бесцельно бродил в тот предобеденный час по Алтоне, а затем, взволнованный, все острее ощущал, что этой встрече суждено повлиять и на него, и на его жизнь.

Вечером он набросал на листке бумаги свои впечатления об этой первой односторонней встрече – мысли, ставшие основой многих последующих записей. Тогда он стал фиксировать свои взгляды о жизни и творчестве Кремера, но прежде всего о его книгах. Это были скромные попытки рассмотрения на вульгарно-психологической основе причин успехов Кремера в жизни и творчестве, а уже потом его характеристики как личности. При этом, как он констатировал, речь не шла о чем-либо чрезвычайном – это были всего-навсего эскизные наброски, лишь отдаленно напоминавшие дневники, какие-то ни к чему не обязывавшие размышления, адресованные по привычке вначале ему самому, а затем уже им, заказчикам. Первоначально ему хотелось изложить лишь кое-какие мысли (при всем их несовершенстве) о собственной персоне, об индивидуальном взгляде на сочинительство. Вот только Кремер при этом являлся главным препятствием для его мышления, своего рода кристаллизацией. Он собирал эти записи (касательно Кремера) в папку – журнал регистрации(как он в шутку называл его про себя), причем эта папка постоянно находилась у него под рукой на письменном столе. Не в последнюю очередь по этой причине он глубже и глубже сознавал все исключающий и подавляющий характер существования человека по имени Кремер (между тем каждое истинно воспринятое существование в конечном итоге отличается своим исключительным давлением). Фактор существования буквально прижимал его к полу, что впоследствии столкнуло его с другим видом несвободы: все, что когда-то волновало и возбуждало его, сначала, по-видимому, пропускалось через фильтр Кремера, принимая в конце концов форму некой духовной зависимости, с которой он, к сожалению, порой сталкивался в своей жизни… Итак, он складывал свои заметки в папку, которую называл журналом регистрации. Поначалу он делал это стихийно и бессистемно, но затем, убедившись, что онирегулярно просматривали записи, стал действовать планомерно и целеустремленно.

Прогуливаясь впоследствии по набережной Эльбы, он еще не раз направлял свои стопы туда, где впервые увидел Кремера, но больше ни разу его там не встретил. Однако, раздобыв с помощью одного знакомого редактора адрес Кремера, он стал постепенно и почти методично обходить улицы прилегающего к Эльбе квартала Хальбмондсвег и Барон-Фогтштрассе. Он осторожно и неторопливо приближался к улице, где проживал Кремер, к его дому под номером 12. Между тем он так и не встретился с самим Кремером и уже почти поверил в то, что в двенадцатом доме без указателя с названием улицы располагается просто кабинет или же это всего-навсего условный адрес, пока наконец не разузнал, что Кремер отличался застенчивым нравом. Предпочитая уединение, писатель жил и работал именно по этому адресу, в вилле, предоставленной ему одним состоятельным покровителем (его издателем).

Тогда он, Левинсон, вдруг заметил, что почти каждый из числа его прежних знакомых и друзей, с которыми он еще встречался на Иземаркт, в библиотеке или на Бельансштрассе, – каждый, едва он, Левинсон, как случилось совсем недавно, заводил речь о Кремере, считал необходимым выказаться на данную тему (насчет Кремера), причем большинство проявляли значительно большую осведомленность, чем он сам. Так, всем в общем и целом было известно (ему готовы были поведать это под большим секретом) не только то, где и как живет Кремер, с какой женщиной связан или обходится без них; откровенно судачили о его болезнях, о том, каким ресторанам он отдает предпочтение, в какие более теплые края уезжал, чтобы никто не мешал писать. Забавно, что все это перемалывали как нечто сугубо конфиденциальное, не предназначенное для всех и для каждого. Он человек, обычно живший в отрыве от действительности, с удивлением почувствовал, что именно на Кремера современники обращают огромное внимание, подсматривают и подглядывают за ним. Имя этого писателя еще в большей степени было у всех на устах, чем он, Левинсон, предполагал. Казалось, раскручивалось тайное соревнование на знание интимных сторон жизни этого человека: мол, «кто-то недавно был свидетелем этого» или «сейчас он в таком и таком-то состоянии и только что сказал то-то и то-то, высказался в таком духе по тому или иному вопросу, проявил мелочность, великодушие, отнесся отрицательно, равнодушно…» – все приобретало огромное персональное значение, определявшее все и вся. При этом кое-кто наслаждался ролью знатока, стремясь повсюду продемонстрировать, что располагает самыми глубокими и надежными сведениями о писателе. Одновременно все старались доказать свою невинность, никто не отличался тактичностью, каждый старался убедить, что ему неприятно распространяться об интимных сторонах жизни известного человека, даже противно сообщать о сугубо личном, не предназначенном для чужих ушей.