Текст книги "Книга Бекерсона"

Автор книги: Герхард Келлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Герхард Келлинг
«Книга Бекерсона»

1

Как случилось, что он, Левинсон, допустил тогда ошибку? Произошло ли это из легковерности или по причине недостаточного знания людей и ограниченного жизненного опыта? А может, под влиянием мимолетного настроения он среагировал на объявление в утренней газете, случайно попавшееся на глаза? Да и кто посмел бы утверждать, почему такой вот, как он, допускал ошибки – под воздействием какого-то импульса или по некой причине? Впрочем, возвращаясь к той самой ошибке, кому было бы интересно знать, совершил бы он ее, если бы именно тогда не расстался со своей женой или подругой (дело в том, что они не были официально зарегистрированы) или, точнее говоря, она с ним.

Ибо, хотя он уже давно знал, или полагал, или был уверен в том, что однажды ему все-таки придется избавиться от нее, в конце концов именно она внезапно и неотвратно разорвала связывавшие их узы. Тогда, в Польше, она посетила Краков и Освенцим, где в ту пору было ветрено и холодно. В гостинице ночью у нее случился нервный срыв. Так резко оборвались их прежние отношения, уступив место новым, суть которых он поначалу не воспринял.

Стоило бы сказать еще кое-что из не относящегося к данному вопросу, но это в любом случае поддавалось исправлению. Возможно, из-за того, что потрясена была сама его система координат, как он ее охотно называл, – под влиянием этой слабости или, может быть, силы, он поступил подобным образом: уселся и ответил на объявление по указанному шифру. Дело в том, что это объявление, как было однозначно сказано, представляло собой шанс, единственный шанс в жизни, и вознаграждение тому, кто имел желание и возможность выполнить, как говорилось далее, несложную, по сути дела, единовременную работу. Для ее выполнения, подчеркивалось в заключение, наряду с определенной независимостью (вы свободны?) требовалась лишь некоторая решимость. Просто следовало бы задаться вопросом, обращены ли все эти пожелания к кому положено.

Он откликнулся на объявление, хотя – и это совершенно естественно – ему прежде всего пришло в голову, что все это типичное надувательство и даже, возможно, ловушка. Он действительно так подумал, вернее, осознал в тот первый миг прозрения, которое, как известно, снисходит на человека в моменты счастья и несчастья. В противоположность этому он лишь задался вопросом, почему даже не попытался вникнуть в суть явно неоднозначного, хоть и специфичного дела. Ведь оно уже вызвало в нем почти социологический интерес, нацеленный на познание его скрытой сути. Кроме того, он, как свободный журналист, сотрудничающий с несколькими газетно-журнальными концернами, постоянно искал новые темы. При этом весьма вероятно, подумал он, что данная история при соответствующих обстоятельствах может оказаться именно такой темой. К тому же, как свободный художник, он постоянно нуждался в деньгах – в финансовом вознаграждении!Если из этого не получится ничего серьезного, то, наверное, наберется фактура как минимум на статью. Итак, преисполненный тщетных надежд, мучимый недобрым предчувствием того, что может вляпаться в дурацкую историю, еще не отдавая себе отчета в том, что к чему, он, как очень скоро до него дошло, и написал, в сущности, легкомысленно и самонадеянно, возможно, даже с определенным интеллигентским высокомерием и налетом кичливости: да, я, мол, как раз тот, кто вам требуется, есть и желание, и возможность. В духе того, что от него ждали – независим и в состоянии… Короче говоря, он предложил свои услуги.

Потом заклеил конверт и в тот же вечер бросил в почтовый ящик. Слишком рано, как он сразу же мысленно отметил. Обычно письма у него отлеживались ночь, прежде чем на другой день (а иногда и нет!) оказаться в почтовом ящике. Он понимал, что почти осознанно совершает глупость – а ведь в общем-то почему бы и нет?Настроение сыграло свою роль. Ведь ему совсем не хотелось ждать. Поэтому он бросил конверт в почтовый ящик, мгновенно ощутив при этом, что умышленно совершил, по сути дела, серьезную ошибку.

Когда конверт падал на дно почтового ящика на Бэкерштрассе, – эту улицу он выбрал в тот пятничный вечер, чтобы прогуляться и отправить письмо, – он ощутил странную дрожь или нерешительность, которая в тот миг пронзила его от ладони до самого мозга или наоборот. Только на обратном пути домой он успокоился, размышляя о том, что опущенное в почтовый ящик письмо его совсем ни к чему не обязывает – как вскоре выяснилось, это было катастрофическое заблуждение. Он просто отбросил связанные с этим письмом странные предположения и подозрения, преисполнившись решимости совершить это немедленно, если все его терзания на поверку окажутся неподходящими или сомнительными. И тем не менее чувство легкой неприкаянности не покидало его.

Ему подумалось, а не забрать ли на следующий день конверт, что сейчас на дне почти пустого почтового ящика чуть ли не в человеческий рост (если судить по тому, как конверт прошуршал внутри ящика), а именно, не вдаваясь в детали, объяснив почтовому служащему, в обязанности которого входит контроль и изъятие почтовых отправлений из ящика. Но эту идею он вскоре отбросил. И сам себе объяснил: есть в жизни решения, которые, будучи приняты однажды, не подлежат отмене. И даже если бы на следующее утро ему удалось своевременно перехватить подъехавшего на машине почтового служащего и, предъявив удостоверение личности, заполучить опущенное в ящик письмо – ошибка была допущена и поэтому не подлежала исправлению. А вероятными последствиями этого поступка вполне можно пренебречь. Они представлялись ему маргинальными, подобно тому как без всякого умысла, неизменно являвшегося частичкой неосведомленности, то есть глупости, они оказались порождением его собственной фантазии. Кроме того, он старался внушить себе, что опущенный в почтовый ящик конверт вовсе не был ошибкой. Ведь по крайней мере в философском смысле, как он всегда знал и верил, и продолжал верить до сих пор в то, что трудно поверить в неизбежную ошибочность любого проявления активности в мире, обнаруживающей иные, кроме намеченных, негативные проявления, вследствие чего активность всегда влечет за собой наряду с достигнутыми и недостигнутыми целями определенные непредвиденные, малоприятные последствия. Эти и прочие мысли посетили его, Левинсона, после того, как он опустил письмо в почтовый ящик на Бэкерштрассе и направился к себе домой. По сути дела, его можно было назвать скрупулезным человеком, поскольку он беспрестанно требовал от себя отчета в собственных действиях или по крайней мере стремился к этому, но при этом вовсе не казался более рассудительным, чем кто-либо еще.

Итак, он опустил известное письмо в почтовый ящик, вызвав тем самым лавину, настоящую бурю, которая впоследствии его… Это было в октябре, если он не заблуждался – или в начале, в первой половине ноября. В любом случае лето уже прошло. Поэтому темное время суток в городе решительно начиналось уже не в шесть, а чуть раньше, в пять часов вечера! Такое неожиданное наступление сумерек в конце рабочего дня, которое в октябре того года поначалу воспринималось как шок, вместе с тем вызывало положительные эмоции. По его воспоминаниям осенний вечер был мягкий, но и прохладный. Прогулка подействовала на него благотворно. А после того как он опустил письмо в почтовый ящик, его мысли опять вернулись к привычному кругу тем и задач. Так он стал размышлять о написании многостраничного материала для одного воскресного приложения: «Старая Атлантида – или первый всплеск?» Кроме того, он продолжал работать над своей «Историей о часах», в результате чего уже забыл эту новую «Историю с объявлением», как он шутливо и небрежно назвал ее.

Как уже говорилось, он собирал материал о часах по заказу журнала, внештатным сотрудником которого когда-то являлся. Он не скрывал, что гонорары в этом журнале весьма низкие. Это означало, что тогда по предложению одного из наиболее известных журналов по часовой продукции ему был поручен сравнительный обзор модели «Le Coultre» со стальным корпусом с идентичной моделью «Blancpain». Это был очень узкий, очень ограниченный рынок. Не случайно различия касались внутренних гравюр, отдававших синевой болтиков и чеканных корпусов часовых компонентов. Ходовые механизмы были почти равноценные, часто даже выходили из цехов одних и тех же производителей. Что касается точности хода и аккуратности исполнения, то ни один автоматический часовой механизм или часы с механической подзаводкой не могли сравниться с самыми низкими по качеству кварцевыми часами. И тем не менее ценителю доставляло радость приложить к уху маленький тикающий механизм или, сдавливая часы в ладони, почувствовать сжимающуюся пружину, порождавшую едва заметное жужжание и гудение, а также легкую вибрацию, из-за чего владельцу часов казалось, что он имеет дело с некими причудливо живыми существами, которые отождествлялись не с мертвым временем, отмеренным с кварцевой точностью, а чисто механически – с внешне убегающим, в действительности же вечно неподвижным временем.

На самом деле проходила жизнь, а не время, которое, как хорошо известно каждому, замирало в вечности, пока мы, то есть живой мир, лишь перемещались в нем, как сквозь раскрытые ворота. Таким образом, получалось, что фиксирующий время хронометр измерял жизнь (мир) в ее движении во времени, лишь указывая миру приблизительные данные о себе (о проходящей жизни), причем эта неточность и расплывчатость, составляющие привлекательность такого измерения и определяющие любой вид сертифицирования, наподобие officially certified, внедренного Швейцарией, как рекламный прием и официально характеризующего часы как хронометр, доказали свою абсурдность. Суть дела заключалась в следующем: единственное, что с уверенностью можно утверждать о ручных механизмах или автоматических часах – именно то, что они никогда еще не отличались абсолютной точностью, что, как выяснилось, вообще составляло их главное достоинство. Тогда он, Левинсон, получил от редакции означенного журнала более чем сдержанный ответ. В нем фактически говорилось, что редакция не понимает и не разделяет странных мыслей касательно философии часовых механизмов, как и радикализма автора. Впрочем, его единственное возражение – как одновременно можно не разделять того, чего не понял? И наконец, учитывая взгляды клиентов (ему сразу стало ясно, что это производители часов, которые являлись единственными настоящими читателями этих отраслевых журналов, поскольку помещали в них рекламу), даже частичная публикация его статьи, к сожалению, представлялась редакции невозможной. Соответственно стоял вопрос о выплате автору причитающегося ему гонорара. Конечно, если бы он мог открыто объявить и если бы под воздействием спонтанного порыва отреагировал соответствующим образом, то немедля связался бы с редакцией.

Самой сокровенной целью каждого настоящего часовщика, несомненно, было производить часы, превосходящие конкурентов с точки зрения точности хода. Совершенно естественно, что приближение к эталону абсолютно неподвижного времени или полностью отсутствующего простоя механизма представлялось высшей целью любого производителя. И тем не менее принципиальная невозможность достичь и того, и другого одновременно как раз составила характеристику механических часов, о чем меньше всего хотели слышать часовщики, которым это надлежало осмыслить обязательно самыми первыми! Если не они, кто тогда? Действительно, он горько и, как сам себе говорил, зачем-то добавил: наличие мыслей в это новое время представляет собой угрозу для существования. И он, Левинсон, не впервые получил подтверждение тому, что его дурная голова, видимо, не более чем громоздкий предмет, как бы обуза, которая так же отличается от других голов яйцевидной формы, как один из малых, им столь любимых «живых» часовых механизмов от безжизненных кварцевых. Кварц как стекло вообще мертвая субстанция, окно, через которое взираешь на потусторонний мир, хрупкий и холодный, в то время как тайное значение двери заключается в том, чтобы расширить кругозор проходящего через нее в целях познания Нового пространства – то есть постижения нескончаемой жизни… Так он и написал, правда, не переставая до сих пор удивляться, каким был идиотом: верил, будто ему есть что сказать, в то время как другие проявляли желание прислушиваться к его мнению. В то же время предшествующий опыт показал, что все наоборот… при всей его ошибочности. Дело в том, что сама эта идея неизменно оказывалась препятствием на пути и своим появлением обрекала себя на уничтожение.

К этому, по сути дела, незначительному, однако в своей закономерности неизбежному профессиональному краху, угрожавшему самому его существованию, в то время добавилось еще вот что: недавно, несколько дней или недель тому назад, он расстался со своей женой или подругой, или если выражаться точнее, она с ним. И вот как-то ночью, а скорее всего в полночь, выяснилось, что она предпочла новые любовные отношения, как она выразилась, – любовника, появившегося на ее горизонте не вчера и не позавчера. Поначалу она успешно скрывала от него эти новые любовные отношения, что опять-таки стало возможным из-за его легковерности и, значит, глупости, из-за доверчивости. К сожалению, типичной для него. Причем он охотно соглашался с тем, что данная черта характера всегда являлась признаком его детской непосредственности или незрелости, в любом случае предшествовавшей процессу взросления. Теперь-то он точно знал, что ее утрату только циник мог воспринимать как зрелость и счастье.

Расставание или, пожалуй, расторжение брачных уз далось ему нелегко. Он целыми днями только и ждал ее все более редких телефонных звонков. А когда выходил из квартиры, сверху на телефонную трубку тщательно укладывал шариковую ручку. Если она по возвращении продолжала лежать в первоначальном положении, значит, он не пропустил драгоценный телефонный звонок. Вскоре его захватил торопливый и поверхностный образ жизни – он не спал ночами, метался по городу, короче говоря, производил впечатление помешавшегося, настрадавшегося человека, у которого было только желание преодолеть постигший его недуг. При этом его единственным утешением был расчет на то, что это преодоление явно выходило далеко за рамки непосредственного повода, представляя собой разновидность принципиального процесса исцеления.

Эта женщина, имя которой не имело отношения к данному повествованию и поэтому им было опущено, впоследствии еще однажды, уже в последний раз, появилась в его квартире. Как-то вечером совершенно неожиданно и не без задней мысли, как до него дошло довольно скоро, она, улыбаясь, так сказать, на правах старой подруги расположилась на его диване. На свидание, как она выразилась, она захватила с собой флакон шампуня и вновь предложила ему себя: это предложение крайне удивило его, ибо он считал, что она для него давно потеряна. На какое-то едва уловимое мгновение ему показалось, что в его душе забрезжила надежда снова обрести ту, кого он считал потерянной, причем навсегда. Затем для него стали настоящим сюрпризом ее слова, что теперь-то она окончательно поняла: между ними все кончено. Он больше к ней не притронулся, она не ощутила больше его прикосновения– с Курдом, так его звали, все было совершенно по-другому. Ей хотелось в этом убедиться. И теперь она убедилась, что была для него, обманутого, вершиной лицемерия. Фактически она давно была сосредоточена мысленно на новом, другом человеке. Это был Курд. Хоть она вновь приблизила его, Левинсона, к себе, тем не менее равнодушно взирала при этом на него, да, наверное, и на себя. Она словно спрашивала себя, как его теперь воспринимать. А он давно, еще до истечения года осознавший необходимость их разрыва и примирившийся с этой мыслью бог знает когда, никак не мог решиться на тот единственный решающий шаг, который, хоть и не самостоятельно, не без влияния со стороны, сделала она – скорее всего под воздействием своей новой влюбленности.

Итак, в то время он допустил эту ошибку, не только сочинив ответ на фатальное объявление, но и отправив его по назначению. А уже потом задался вопросом – какой бес в него снова вселился? Видимо, в объявлении что-то было, что-то привлекло его внимание – в тональности, в ритме. Текст проклятого объявления действительно целыми днями крутился у него в голове, и он в любой момент мог воспроизвести его по памяти. Он снова и снова перечитывал текст, вникая в него как ученый, как толкователь вчитывается в таинственное библейское свидетельство, или чисто индивидуально, как астролог. Он вновь и вновь изучал каждый поворот, каждый слог, напряженно взвешивая нюансы, светотени, до боли напрягая свое чувство языка, чтобы распознать безмолвный и тайный смысл слов, в наличии которых он не сомневался и потому так стремился к их раскрытию. Ему казалось, что препятствие – только он сам или нечто, таившееся в нем самом. Он не понимал его или не хотел понять, ибо во всем, без сомнения, был свой смысл – божественная искра! А где еще он мог присутствовать, кроме как в скользкой, грубой, отталкивающей оболочке слов?

Куда еще могли уходить своими корнями беда и грех?! Если так же, как он, будут взирать на великие прекрасные творения, а видеть лишь газетные материалы.

2

Он был удивлен и обрадован, ощутив при этом своего рода облегчение, но и вместе с тем определенный страх, в котором признался самому себе, когда все же дождался ответа на свое предложение. Ему очень хорошо запомнилось, когда это случилось, – он вернулся из какого-то учреждения, где, отстаивая собственные интересы, участвовал в согласительной процедуре. Она состоялась по его инициативе, после того как соответствующее учреждение уведомило его, что как свободный художник при его нерегулярных гонорарах и порой низких доходах он не может претендовать на дотацию на аренду жилья. Но не потому, что, согласно расчетам, в течение календарного года он заработал слишком много, а совсем наоборот. Этим абсурдным обоснованием, скорее всего исходившим непосредственно от руководителя учреждения, он давал понять, что (в противоположность его ответственной обходительной сотруднице, без труда разглядевшей весьма скромные условия жизни просителя) он, директор, не принял к сведению подробный рассказ о собственном экономическом положении Левинсона или посчитал, что ему, Левинсону, дотация на аренду жилья не положена. Такое решение, очевидно, было ошибочным и неправомерным. В любом случае оно не было воспринято им должным образом, из-за чего впоследствии он обжаловал это решение в соответствующей инстанции. Затем была беседа с референтом или младшей ассистенткой судебных органов и двумя общественными заседателями (мужчиной и женщиной), из которых один был пенсионером, почти постоянно пребывавшим в дреме, а другая оказалась практиканткой, будущей судебной служащей, кстати сказать, весьма привлекательной, при каждом удобном случае она ему многообещающе улыбалась. Поэтому все собеседования оказались для него бесплатными (поскольку вся процедура завершилась в его пользу), а в итоге даже принесли ему дивиденды.

После того как он предъявил свою сберегательную книжку, дававшую представление о регулярном снятии вкладов, с помощью которых он, так сказать, удостоверял финансовую сторону своего физического существования, на основе закона, имеющего обратную силу, ему была определена до смешного крохотная дотация на аренду жилья, от подтверждения которой впоследствии он предпочел отказаться. Дело в том, что дотация неизменно выдавалась лишь на короткие отрезки времени и предполагала частое подтверждение, – процедура выливалась в беспрерывное, неоднократное и тем самым унизительное заполнение многостраничных формуляров, от чего он с огромным удовольствием воздержался бы.

Так, в предчувствии победы над бюрократией он вернулся в свою квартиру, где под кипой корреспонденции на дощатом полу лежал этот конверт. Он вскрыл его и пробежал глазами бумагу, в которой кратко сообщалось, что после наведения справок, потребовавшего немало времени, – набралось больше кандидатов, чем ожидалось, – он оказался в списке наиболее востребованных и тем самым был отобран еще на предварительном этапе. Его благодарят за проявленный интерес и вскоре обо всем сообщат.

Характерно, что к этому документу прилагался еще один лист – к сожалению, сегодня он уже не в состоянии предъявить обе части: сопроводительную бумагу и формуляр. Там трезво и явно, в отличие от содержания вышеназванного уведомления, было отмечено, что в качестве кандидата, каковым он уже является в данный момент, вскоре он подвергнется специальному тестированию на профпригодность, так называемому слепому методу. Это означало, что сам испытуемый во избежание искажений результата не имеет представления о тестировании. Между тем кандидатов нельзя было ставить в неравные условия. Было заявлено, что дискриминация кандидатов не допускается. В случае же их искусного поведения относиться к ним следует традиционным образом. Последний оборот и очевидная мистификация поначалу его позабавили, но затем очень даже насторожили, причем он не понимал, с чем это было связано. Все поступило из Швейцарии, из какого-то малоизвестного ему местечка по имени Хюрлигрунд, что в кантоне Граубюнден, а именно на Зайльгассе, 5а. Ему припомнилось, что упомянутая на бланке фирма называлась Kremser S.A.

Итак, этот конверт в один прекрасный день ноября (в день собеседования) оказался на дощатом полу у него дома. Тогда у него не было собственного абонентского ящика, и почтальон был вынужден просовывать корреспонденцию через щель в двери. Поначалу он несколько рассеянно отнесся к этому письму и даже предположил, что, возможно, стал жертвой заблуждения или попался на удочку какого-то рекламного агентства. К нему снова и снова приходили письма от каких-то сомнительных и совершенно незнакомых ему отправителей, раздобывших его адрес скорее всего полулегальным путем. Он не мог себе объяснить, не мог взять в толк, кто и с какой целью предопределил его выбор из массы других, пока как-то ночью, в момент мучительной бессонницы, ему снова не вспомнилось то самое объявление с шифром, тот неповторимый вопрос – а вы свободны? И опрометчиво отправленное письмо, о котором он между тем почти забыл, чтобы не сказать – выбросил из памяти.

С явно учащенным сердцебиением (пульсирующая сонная артерия) он вскочил с пола, достал объявление (к счастью, вместе с копией его заявления), хранившееся на должном месте. Положив объявление рядом с новой бумагой, он долго разглядывал их в лучах настольной лампы. Затем его охватило редкое возбуждение, словно он внезапно ощутил себя частью более широкого, не подвластного ему, зловещего контекста. Он сразу прикинул: предстоит какой-то экзамен-тест на профпригодность (слепой метод), со всякими причудами и немыслимыми вариациями. Он зримо представил (это пришло ему в голову прежде всего), что объявленный экзамен, возможно, будет заключаться в выяснении личности человека, давшего это объявление, и, очевидно, идентичного с ним отправителя только что полученной информации. Так или иначе, в ту ночь ему было уже не суждено заснуть – он пролежал с закрытыми глазами на своей подушке. Он придумывал одно ответное послание за другим, подыскивая самые элегантные выражения, которые наутро полностью выветрились из его памяти. В то утро он рано был на ногах и ровно в девять, час открытия государственной и университетской библиотеки Карла Осецкого, уже входил в читальный зал, чтобы проверить так называемый швейцарский адрес.

Все происходило в то самое время, когда по поручению еженедельного приложения он собирался засесть за статью о паразитах, то есть о живых существах, отбиравших пищу, предназначавшуюся другим живым существам. Как говорилось в большом толковом словаре Мейера, будучи para-sitos, то есть присутствуя на торжественной трапезе в роли льстецов и панегиристов, они поглощали пищу, предназначавшуюся другим приглашенным. Сам феномен, точнее сказать его происхождение, был теснейшим образом связан с возникновением видов и жизни в целом, а его проявление имело столь широкое распространение, что жизнь без паразитов казалась просто немыслимой. Причем живые существа, именуемые паразитами, все эти гады, как воспринималось данное определение, видимо, не заслуживали подобной классификации или же все мы, собравшиеся на этой трапезе жизни, в конечном итоге сами оказывались не намного лучше. Однако такая однозначная мотивация, попахивавшая апологетикой паразитарных тварей, которыми он собирался фундаментально заняться в своей работе, впрочем, как и прежде, в связи с часовыми механизмами, с самого начала была обречена на провал, поскольку никто у нас, как впоследствии говорили в редакции, не испытывает желания вникать в такого рода тонкости.

Затем он, Левинсон, глубоко задумался над тем, что в случае продолжения этих изысков никто больше не поручит ему заниматься какой-либо темой, что однозначно закончилось бы его профессиональным фиаско. Прежде чем снова вернуться к событиям, которые имели место несколько лет тому назад, ему хотелось лишь кратко отметить: его ошибка, как это нередко случалось в жизни, заключалась в том, что он вновь и вновь чересчур серьезно воспринимал свои мысли и свои открытия и, стало быть, собственную персону, завышая их значимость, что, как он уже давно понял, неотвратимо заканчивалась крахом. С другой стороны, в обсуждаемых здесь событиях он видел нечто вроде поворотного момента в своей жизни. В любом случае для него все это не было лишено логики, поэтому он восхищался прозорливостью тех, кто выбрал его из круга претендентов.

Итак, в то самое утро он отправился в городскую библиотеку, попробовав накануне через телефонную справочную службу выяснить номер той самой Kremser S.A. – Societe Anonyme, так называемого акционерного общества, что в Граубюндене (Хюрлигрунд). Войдя в библиотеку, он поднялся на первый этаж, где в читальном зале неожиданно встретил женщину по имени Бригитта, с которой познакомился на праздновании дня рождения несколько лет назад. Прямо в читальном зале он тихонько, но обстоятельно поведал ей о материалах про всяких паразитов, Атлантиду и иные сенсационные объекты, однако ни словом не обмолвился о зашифрованном объявлении, а также о письмах (собственном и ответном), что глубоко отложилось в его памяти. Ему самому казалось это удивительным, пока он стоял там и без удержу распространялся на данную тему. У него было еще свежо в памяти, как на удивление складно прозвучало то или иное замечание – в них изливалось некое красноречивое очарование (что хоть и случалось с ним порой, однако неизменно лишь по отношению к определенному кругу лиц) и некое возбуждение, которое, как и при первом знакомстве, вновь и вновь заставляло хохотать Бригитту и которое сейчас в атмосфере читального зала стимулировало его остроумие. Это была его Бригитта, с которой он совершенно неожиданно столкнулся здесь по прошествии стольких лет и которая снова показалась ему бесконечно близкой. Та самая Бригитта, которая испытывала откровенную радость от случайной встречи с ним, – радость, которая переполняла и его душу. Но вот что не стало для него сюрпризом, так это его давняя убежденность: осознание того, с кем ты однажды познакомился, в последующем считалось уже ценностью воспоминания, над которым не властна никакая сила – кроме разве что смерти, но и она, собственно говоря, силой не являлась. Он уверовал в то, что сумма индивидуального опыта глобально конечна или ограничена, словно собственная жизнь определяется какой-то постоянной мерой, которой можно – да и должно! – распоряжаться, словно приобретенный таким образом опыт суть сама жизнь. Однажды он пробовал написать об этом статью, своего рода эссеистические примечания или апострофу. Хотя ему самому этот материал показался неудачным, в редакции журнала «Дом и сад» статью без всяких комментариев, как ни странно, приняли и даже выплатили гонорар, правда, так и не напечатали. Персонаж по имени Б. затем, то есть после случайной встречи в читальном зале, снова исчез из его поля зрения и жизни. Поэтому он понятия не имел, где она и как она сейчас поживает, – тем не менее он и сейчас, по прошествии всех этих лет, наверняка искренне обрадовался бы, если бы Бригитта так же неожиданно предстала перед ним, если бы он мог услышать ее слова и смех.

Ему так и не суждено было проверить адрес, поскольку в имеющихся источниках не было ни малейшего указания на местечко Хюрлигрунд, что в Граубюндене. Хоть он и ожидал этого, тем не менее был удивлен: главная проблема библиотек, по-видимому, заключалась в том, что в каждом населенном пункте, название которого начиналось на «X», или «П», или «З», обнаруживался постоянный посетитель, в то время как отсутствие местечка, название которого начиналось на «X», или «П», или «З», естественно, нигде отмечено не было. Таким образом, не было уверенности в том, что конкретное место всего лишь не задокументировано или однозначно не существовало. Поэтому в результате его расследования в то утро выяснилось только то, что по крайней мере в Граубюндене не оказалось населенного пункта с таким названием. Между тем он сделал пробный шаг и в тот же день составил краткое официальное уведомление примерно следующего содержания: в силу определенных перемен в его жизненных обстоятельствах, в детали которых ему не хотелось бы вдаваться – он избрал эту завуалированную форму изложения, – подчеркивая, что не заинтересован в каком-либо продолжении сотрудничества с вашей фирмой (какое корявое выражение!), он обращается с просьбой об окончательном изъятии его имени из списка претендентов. Это решение принято им бесповоротно. Его реакция вызвана еще тем, что собственное письмо вернулось к нему две недели спустя как недоставленное почтовое отправление, что вызвало у него определенную растерянность.

Определенная растерянность терзала его душу, пока (и это действительно означало конец чего-то старого и начало чего-то нового) в предчувствии какого-то детективного любопытства он не обратился в экспедиционную службу газеты «Франкфуртер цайтунг», подписчиком которой являлся и куда первым делом отправил свое объявление. Позвонив туда, он попытался разобраться, через кого из сотрудников или сотрудниц прошло его объявление. В результате выяснилось, что, во-первых, экспедиции было запрещено предавать огласке конфиденциальную информацию. Исключения были возможны только в определенных, особо важных случаях. Такое объявление тем более не могли принять просто по телефону и особенно через посредство уполномоченных на то структур, не говоря уж о том, что раскрытие преступления затрагивало общественные интересы. Во-вторых, ни один сотрудник, даже если бы очень захотел, по истечении столь продолжительного срока (ведь минуло, наверное, несколько недель) не смог бы припомнить каждого из массы прошедших через него клиентов. В любом случае объявление могло быть проплачено наличными, а заказчик мог сохранить анонимность, назвав вымышленное чужое, то есть предполагаемое имя. Конечно, предложенный заказ мог поступить в зашифрованном виде под конкретного адресата, в результате чего вся процедура вообще не поддавалась отслеживанию и приобретала черты, если можно так выразиться, происшествия. В-третьих, заявлял о себе основополагающий принцип: наша газета защищает своих клиентов, то есть сведения или, точнее, отказ в их предоставлении. Последнее обстоятельство, учитывая его собственную заинтересованность, настолько озлобило его, что в какой-то момент Левинсон даже подумал отказаться от подписки на газету, но затем все же отбросил эту идею.