Текст книги "Книга Бекерсона"

Автор книги: Герхард Келлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Телефонный звонок породил в нем приподнятое настроение и уверенность в себе – в ту ночь он спал не более двух часов… Значит, он наконец-то встретится с ним, с телесным Бекерсоном, с этим душевнобольным, который, впрочем, трезво и целеустремленно просчитывал свои шаги, узнает наконец больше о своем противнике. Он готовился к тому, чтобы вести с ним уже качественно иную борьбу. Он встал очень рано утром, обстоятельно помылся под душем, побрился, даже освежился одеколоном, настроился на некую волну противостояния, тщательно отобрал предметы своей одежды, поскольку сегодня многое решалось, все представлялось ему крайне серьезным!.. Это был не какой-то заурядный повод, ему так хотелось ощутить свою силу, чтобы на порядок углубить чувство собственного достоинства. Он приготовил себе легкий, но утонченный завтрак, после чего пошел пешком по набережной Альстера в направлении плотины в Уленхорсте, которую обстоятельно осмотрел накануне. Солнце стояло высоко в зените, вокруг не было ни души. Удобно устроившись на скамейке, он вытянул перед собой ноги. Засунув руки в карманы пальто, он стал ожидать появления паромных судов «Сузебек», «Айлбек», «Гольдбек», «Зильбек», «Роденбек» или «Сазельбек». Он еще раз пробежал глазами расписание, все соответствовало его расчетам. Он просто выжидал, сидя на скамейке. Мглистые лучи весеннего солнца лениво растекались по воде. Он пытался разглядеть причал на другой стороне реки, поймать взглядом интересующего его человека, но на расстоянии это не представлялось возможным. Он с легким сожалением подумал об отсутствии бинокля, который в этот момент преспокойно лежал дома на полке. Еще одна его ошибка, следствие рассеянности.

Он сидел у самой воды, воспринимая это как сосредоточенный миг ожидания – миг в преддверии встречи. Он буквально так это себе и представлял: резкое ощущение свежего белья, добротной обуви, сшитой из мягкой, словно перчаточной оленьей кожи коричневого цвета, ладно скроенное пальто, в котором он надежно себя чувствовал… Он даже не продумал, что бы ему такого сказать Бекерсону, не представляя себе, как все сложится. Его душу переполняли живое любопытство, страх и даже радостное возбуждение. Он ощутил в себе максимальную сосредоточенность, когда по речной акватории со стороны причала «Мельничное поле» по направлению к причалу «Плотина» стало приближаться судно, в то время как ожидаемое им судно еще только подтягивалось по центральной части Альстера в сторону Рабенштрассе. Это был прекрасный пример точности организации речного сообщения и ответственного диспетчерского планирования. Ему было приятно видеть, как эти два начала сливались воедино.

Без какой-либо задержки «Роденбек», отчалив от плотины, приблизился к нему, затем продолжил свой рейс в направлении Рабенштрассе, еще до того как его судно, возвращаясь оттуда же, причалило около него, почти тютелька в тютельку, всего с одной минутой опоздания (часы показывали девять пятьдесят пять). «Сузебек», описав небольшую дугу, уткнулся в причальную стенку. В то утро на борту судна почти никого не было – пустая прогулочная палуба, что его, впрочем, вполне устраивало; несмотря на очевидную бессмысленность гонять полупустые суда по Альстеру, его вполне устраивал маршрут, позволявший переправиться на другой берег. Наименьшая удаленность от окружающего мира, без всяких разговоров, лишь за полторы марки он получил от капитана свой билет всего на одну остановку, чтобы переправиться на другой берег (о стоимости проезда он узнал заранее из объявления). На борту, кроме него самого, находился всего один пассажир – какой-то темнокожий турист, скорее всего индус, в тюрбане и плаще, устроившийся в средней части судна.

Перед собой на столике он разложил план города. С плохо скрываемым любопытством стал разглядывать его сквозь свои очки в черной оправе, словно он, Левинсон, являлся составной частью окружающего ландшафта и элементом экскурсии по Гамбургу.

Он прошелся по внутренней части сразу же отчалившего судна и вышел на заднюю платформу, где, повернувшись спиной, занял место на корме «Сузебека», который уже взял курс на противоположный берег; закрыв глаза, он подставил лицо под солнечные лучи и несколько раз глубоко вдохнул ноздрями свежий воздух. Вот уж действительно нет ничего лучше легкого бриза над скользящим по волнам судном. С кормы «Сузебека» он наблюдал за тем, как отступал берег Уленхорста, вместе с тем не очень остро воспринималось медленное приближение причала на противоположном берегу.

Но когда однажды взгляд все-таки скользнул на другой берег, он попытался тем не менее рассмотреть открывшийся кусок суши, миновав глазом корабельные надстройки. Но так ничего и не заметил. В какое-то мгновение он даже с ужасом подумал, что направляется не туда, куда надо, но быстро успокоился: на воде расстояния очень быстро смещаются, поэтому практически невозможно фиксировать направление движения по береговой линии. Сама водная гладь в зависимости от профиля странным образом то сужается, то расширяется… Он пытался лишь разобраться для себя, с какой стороны будет приставать судно – по левому или по правому борту, чтобы на этом основании решить, какое лучше выбрать исходное положение, чтобы в момент окончательного причаливания прострелить взглядом берег. При этой мысли по его лицу пробежала улыбка: он обожал точность. Он ведь и чуть позже мог внести поправку, если бы увидел, каким боком железный корпус «Сузебека» приближается к причальной стенке.

Он стоял, удобно облокотившись на поручни. Глядя на водную гладь, он наблюдал за тем, как целеустремленно «Сузебек» вышел на водный простор Альстерского моря, как он едва слышно проговорил про себя с улыбкой; он с видом знатока отслеживал четко выраженный фарватер и уже прочерченную им дугу, чтобы преодолеть границы этого моря. Он еще раз порадовался своей собственной ценной придумке – отправиться на встречу по воде, когда самым неприятным образом был вынужден пробудиться, оторваться от своего индивидуального забытья. Дело в том, что, придерживая у груди уже свернутый план города, темнолицый турист в плаще подошел к нему, чтобы, вероятнее всего, расспросить его как знакомого с этими местами попутчика о каких-нибудь топографическо-страноведческих деталях. Он, Левинсон, красноречиво и однозначно предпочел избежать разговора, повернувшись к нему, пытающемуся бесцеремонно вторгнуться в мир его мыслей (ведь даже у каждого животного или хищного зверя есть своя «зона безопасности»!) если не спиной, то по крайней мере боком, в любом случае ясно дал понять, что здесь он, Левинсон, хочет располагать самим собой, чтобы никто его не беспокоил… Потом ему еще показалось, что изначальный порыв был позитивно воспринят его случайным попутчиком, поскольку тот по крайней мере в открытую не добивался контакта с ним, хотя его прежнее ощущение свободы и счастья на борту судна подверглось некоторой эрозии или даже серьезному давлению, проистекавшему от мучительной вероятности притязаний чужака или всего лишь досады от произошедшего разрыва.

Фактически попутчик в плаще смотрел на него не только с надеждой, в чем он убедился, бросив на него боковой взгляд. Он с откровенной наглостью рассматривал его, на что он, Левинсон, затем ответил тем, что не долго думая вообще отвернулся, тем самым лишив попутчика мишени для проявления навязчивого внимания. К счастью, курс «Сузебека» был таков, что с этого места Альстер открывался во все стороны. В пределах акватории не было видно ни души. Вода застыла на месте тяжелым и неподвижным грузом, над которым расстилался шум от идущего вдали транспорта. Календарь показывал середину апреля, наступала ранняя весна, то есть время парусных регат, проводимых в утренние часы по субботам. Там состязались яхты класса «Дракон» гамбургского яхт-клуба. В этих соревнованиях иногда участвовал и он, Левинсон, на взятых напрокат «Кентаврах» или «Пиратах». Тогда он брал в руки тросы, далеко от берега, посреди ревущего города в качестве «одиночника», каковым он, строго говоря, не являлся, но охотно мечтал себя видеть, поскольку обожал управлять яхтой в одиночку, выбирать тросы, удерживать румпели, следить за порывами ветра, за иногда появляющимися рядом с ним другими судами. Да и за плавающими по Альстеру теплоходами, за которыми как профессиональными судами (например, «Сазельбек», «Сузебек», «Зильбек», «Айльбек» «Гольдбек», «Роденбек» или «Зонствибек») признавалось право на преимущество прохода по акватории, и на корме одного из них он сейчас как раз стоял, опершись на поручни и разглядывая речную гладь. Несмотря на преследовавшие его трудности, он все еще выглядел крайне сосредоточенным на своих мыслях. Судно тут было совсем ни при чем, а его пребывание на борту словно растворялось в этом то быстром, то медленном скольжении по акватории Альстера, в размеренном урчании дизельного мотора под его ногами. Значит, машинное отделение располагалось на уровне кормы?

Так постепенно они добрались до цели. Напряженно вглядываясь в причальное сооружение, он поначалу не обнаружил ни на нем, ни на берегу вообще никого, кроме двух молодых женщин или девушек. Часы показывали пятьдесят восемь минут, то есть еще остались две тревожные минуты. Он знал своего Бекерсона, тот вполне мог появиться с точностью до минуты. Быстро повернув голову, он осмотрел прилегающую к причалу сушу, но ни одного человека так и не обнаружил. Только две девушки напряженно ожидали, когда причалит «Сузебек», а затем поднялись на борт, но только после того, как на берег сошел он, единственный прибывший пассажир, своей неповторимой неуверенной походкой – «это твой шаг в иную жизнь».

Разочарование было написано у него на лице – никто не подошел к нему, не приблизился, никакого Бекерсона на всю округу. Он стоял один-одинешенек. Девушки давно поднялись по трапу, «Сузебек» стал снова удаляться от причала. Обескураженный, он понял, что все переживания впустую, что о банальном опоздании даже думать нечего. Взгляд на часы показывал: прошла целая минута сверх назначенного времени. Но кто мог знать? А если тот специально заставил его ждать, да еще подглядывал за ним из укромного места, наблюдал тайком, в то время как «Сузебек» у него за спиной отчаливал от берега, с нарастающим ревом машин выруливая на акваторию Альстера, причем круглая часть кормы приблизилась на опасное расстояние к краю причала, из-за чего ему пришлось отскочить в сторону… и все же его задело, хоть и с опозданием, но больно. Так всегда бывает: как щелчок часто запаздывает или происходит с задержкой, значительно позже, чем само действие, чем молния или хлопок при преодолении авиационным аппаратом так называемого звукового барьера, так и до него смысл происшедшего дошел с задержкой… Он окинул взглядом уже далеко отплывший от берега «Сузебек» и посмотрел в лицо лжетуристу в плаще, с планом города в руках, который все еще, теперь уже один, стоял на корме, опершись обеими руками на поручни, так же как до этого сам Левинсон: он смотрел на него, слегка помахивая планом города ему, ошарашенному и одураченному. Скорее всего это был намек на то, что он и есть тот самый Бекерсон.

Он отслеживал глазами движение, это движение рукой, а еще улыбку, которую он так и не забыл в течение всей своей жизни. Значит, Бекерсон – это иностранец. Значит, это был он – Бекерсон. Естественно, первое, что пришло ему в голову, – броситься в погоню! Быстро взять такси и броситься за ним вдоль Альстера. «Сузебек» шел по маршруту с остановками «Мельничное поле», «Мост», «Паромное управление в Винтерхуде». Однако пришедшую в голову идею он воспринял как озарение, которое, как известно, далеко от истины, и как безнадежную. Конечно, Бекерсон предусмотрел и такой поворот! Ну и, кроме того, какой в этом смысл? Что с ним будет делать, если поймает? Задержит, набросится на него? Что, в конце концов, ему скажет? В общем, пустая затея, да и только.

Еще одна остановка – и снова полная растерянность. Что же делать, Левинсон? Он сел на скамейку на берегу и стал смотреть вслед «Сузебеку», который спокойно удалялся в восточном направлении – в сторону «Мельничного поля»… Фактически он так ни разу ничего и не понял. События накатывались на него как внезапно возникший шквал, как порыв ветра. Так он это воспринимал, и каждая попытка во всем разобраться оборачивалась для него насилием, нередко бросая вызов проявленной им самим воле. И если его недоверие, в сейсмическом смысле, неизменно отличалось максимальной чувствительностью, то понимание тем не менее чаще всего запаздывало, а весь динамизм происходившего, к его удивлению, доходил до него лишь задним числом, процесс осознания всегда отставал от истинного хода вещей, причем вся его духовная жизнь сплошь была созвучна высказыванию «Ах вот в чем дело!» – и это страшно удручало его.

В этом, в его жизни, видимо, что-то было, чего он и сам не знал, не понимал, оказался не способен осмыслить. В общем, какое-то белое пятно, вот только где? Он чувствовал себя униженным, откровенным идиотом, которого поедала дьявольская интеллигентность (хотя он знал, что любая интеллигентность от дьявола!), злокачественная по своей сути. Во имя чего? И почему ее жертвой стал именно он? На этот вопрос, наверное, существовал ответ, не мог не существовать, хотя, вероятно, опять-таки все прояснилось бы лишь впоследствии. Поначалу его душа переполнялась возмущением, потом он почувствовал себя обманутым, как оскорбленный спаниель или исколотый до крови бык на корриде. Затем его охватила ярость из-за того, что по прошествии всех этих недель и месяцев вся информация ограничилась лишь тем, что его стремились унизить, разъярить, уязвить, спровоцировать, чтобы явно вывести из себя, заставить ошибиться и совершить поспешные действия. Такая оценка напрашивалась сама собой.

Итак, это был не кто иной, как Бекерсон, малаец по национальности, управляющий компанией по производству гуталина, прикрывавшийся планом города двойник. Но нет, все не столь уж печально, – ведь он фактически сдался ему, Левинсону, и что тот мог поделать, если Левинсон так туго соображал? Тот противостоял ему, почти лицом к лицу на корме «Сузебека», пристально разглядывал, словно порывался сказать: Вот смотри, ты только глянь на меня, я ведь с тобой!Только вот зачем – зачем он открылся ему? Ведь колесо не перестало вертеться… И что же он ему продемонстрировал? В любом случае не свое подлинное лицо – только плащ! Черт возьми, почему он не рассмотрел его в деталях? Что скрывалось за этим маскарадом? Что это было за лицо? А глаза? Какие-то водянисто-голубые, спрятанные за толстыми стеклами очков. Их, наверное, он мог бы узнать. Волосы? Но волосы-то вообще у него были?

Не вызывало сомнения одно: он хотел его видеть, хотел, чтобы он, Левинсон, посмотрел на него. Получается, что он как бы затащил его на борт курсировавшего по Альстеру судна. Нигде больше нельзя было так удобно рассмотреть своего соседа и попутчика, как на этой палубе в то раннее утро в условиях мегаполиса… Левинсон, ты идиот! Он почувствовал капельки пота под воротником, просто уже вовсю светило солнце…

Да еще в такой одежде: театральный индус в плаще с напяленными на глаза очками и с планом города в руках… Чего он только не предполагал, как он ни готовился, и все же тот обошел его на целый круг.

И наконец, пока это была лишь догадка, которая затем переросла в уверенность. Он вроде бы понял, зачем его сюда затянули. До него дошло, что лишь присутствие третьих лиц – этих милых девчушек! – сохранило ему жизнь. Ему вдруг стало ясно, что тот собирался его угробить, что Бекерсон намеревался застрелить его с очень близкого расстояния прямо на пристани, проезжая мимо на «Сузебеке»… Потом он мог бы еще подбросить оружие и сразу же уехать. Он поверил в возможность такого исхода, до него теперь дошел смысл и улыбки Бекерсона; ему только что удалось избежать чего-то страшного, и он не понимал, как все это получилось… Он сидел на лавочке на берегу Альстера, и его бросало то в жар, то в холод: если тот собирался покончить с ним здесь, он мог бы проделать это и в любом другом месте. Тогда зачем был нужен теплоход?

Потом он и это понял, до него дошло– ну, разумеется! – он должен был застрелиться, ему отводилась роль самоубийцы на одном из причалов Альстера, как и в случае с Кремером! Теперь-то он осознал и этот последний компонент мотивации. До тогодошло, что он, Левинсон, расколол его и вынужден был подстраховаться и что в этом он тоже разобрался… Впрочем, ему, Левинсону, пока было неясно, как именно тот в следующий раз попытается организовать его недобровольное самоубийство.

13

Довольно долго, наверное, целых два месяца, он ничего не слышал об этой истории, ничего больше не узнал о Бекерсоне. У него не было новых встреч, он не получал писем, не звонил телефон. За это время все происходившее иногда казалось ему нереальным, откровенно призрачным. Потом его снова мучило чувство вины, будто на его совести был контакт с тем, Бекерсоном, тогда на корме, словно он мог устроить такой трюк, что он, в сущности, и проделал в результате того, что в нарушение договоренности пересел на судно, вместо того чтобы, как ему было приказано, ожидать Бекерсона на пристани. Поэтому он ощущал свою вину за то, что якобы спугнул, привел в замешательство и даже разозлил своего противника, из-за чего тот не посмел больше покинуть свое укрытие. Это и раньше было его огромной ошибкой: присваивать себе предполагаемые заботы и беды других. Он просто не знал, откуда это у него.

Тем не менее постепенно восстанавливались его старые привычки – видимо, благодаря тому, что несколько успокоились чересчур разгулявшиеся нервы. Он снова стал появляться на улице, как все смертные ходить в магазин за покупками, а в один из субботних дней даже взял на час яхту напрокат. Тогда на воде было еще очень прохладно. Так одна неделя сменяла другую. В результате выстраивалась все более спокойная череда все более похожих друг на друга, одинаковых дней. Каждое утро он разглядывал себя в зеркале… Вероятно, сам факт такой повторяемости дней и их взаимозаменяемости стал раздражать его больше, чем фатальные раздумья о Б. и его развратных интригах. Бекерсон, он даже не мог предположить, суждено ли будет когда-нибудь состояться новому контакту между ними. В конце концов, некий остаточный страх, словно ожидание чего-то окончательного и однозначного, пронизывал все эти вялые дни, их бессодержательное течение на грани застоя и безотрадности. Фактически он каждую минуту ждал, не свалится ли на него что-то неожиданное – случайнаявстреча, письмо, какой-нибудь тайный призыв или завуалированный знак от Бекерсона. Так он провалился в пустоту, в какую-то дыру. Ему трудно было детально описать это состояние, свободное падение. Вероятно, он считал, что его переживания вообще трудно описать, поэтому тщетной представлялась уже сама попытка (причем даже намек на таковую!) объясниться с самим собой. Происходящее по своей сути не поддавалось описанию, словесному изложению и формулированию, как в конечном итоге и само ощущение его фиаско.

Это был трудный, напряженный участок пути, здорово потрепали ему нервы неопределенность, неуверенность в отношении того, чего он желал или не мог не желать, а также его восприятий, включая ощущаемый им страх. Ему виделась масса всяких призраков, любая хлопающая на ветру оконная рама казалась привидением, любой звонок причинял боль, как открытая рана, любой угол улицы таил опасность… Между тем ничего не происходило, вся жуткая история словно бесследно канула в воду, остались только вопросы – терзающие душу мучительные вопросы. Ночью он обливался потом, не понимая, что есть нечто, превосходившее его. Он не мог заглянуть за край, как в воспоминаниях детства. И он не раз задавал себе вопрос: а может, в конце концов все это он сам выдумал, все сочинил? Однако вновь и вновь всплывало противоположное суждение: хотя он не видел их никогда ранее, наверняка узнал ихпо взгляду, слышал шепот фальцетом в телефонной трубке, каждую ночь вновь и вновь напоминал о себе Кремер… Впрочем, что происходило с Лючией, может, ее тоже подослал Бекерсон, в чем он уже больше не сомневался и во что тогда уже твердо поверил. Он был убежден, что она оказалась вовлеченной в этот план, причем умышленно, а может, и нет. А лицо того индийцана пароме, явно крепкого приземистого человека с близорукими глазами, и почему вначале он не воспринял его? Может, только потому, что тот не отвечал его ожиданиям!

Между тем в материальном плане дела у него складывались не лучшим образом. Временами он жил в долг, его текущий банковский счет показывал нулевой остаток. Ему много раз звонили по телефону из банка (ох уж эти проклятые телефонные звонки), предлагая обсудить вопрос об отказе от системы банковского «одалживания» и о предоставлении ему настоящего кредита: как ни странно, эта идея не вызвала у него особого интереса. Более того, он продемонстрировал ярко выраженную индифферентность в финансовом вопросе, как бы сознательно способствуя усугублению собственного обнищания, как он выразился, через уравнивание его убогой духовной жизни с еще более скудным внешним состоянием. Совершенно очевидно, вещи представляли собой нечто действующее или действительное, в связи с чем он мог выражать только собственные мысли, да и то лишь в пределах воспоминаний, фактически их реконструируя. Очевидно, что он был в состоянии цитировать лишь это иное, черпая из интеллектуальной или духовной сферы, но ни в коем случае фактическую действительность, то есть реально действующую вещность или подлинную реальность, которая, как о том свидетельствует само название, хотя и действует и продолжает действовать, однако никто не знает – почему и для чего?

Он опять вернулся за рабочий стол, стал завязывать новые и восстанавливать старые контакты, заново продумывать некогда затронутые темы по Атлантиде и теории «большого взрыва». Он снова засел за свои тексты о течении времени, через которое проходишь как через ворота или, точнее сказать, сквозь игольное ушко. Другими словами, сквозь это вечное неподвижное «теперь», под властью которого пребываешь. Он извлек из своего архива старую идею: наконец-то обойти кладбища Гамбурга, начиная с самого крупного – Ольсдорфского, – скорее всего из-за могилы Кремера, где он хотел побывать еще раз, которую долго искал, но так и не нашел. Он имел несерьезный разговор со служительницей кладбищенской администрации: могила Кремера? Здесь захоронена не одна сотня Кремеров. Так какой вам нужен Кремер? Йон Кремер, писатель, литератор, который лишь недавно… Йоган лежит на участке 36, Йоканнес – на участке 16 FG, но того похоронили уже давно, ровно восемнадцать лет назад. А вам нужен Йон Кремер? Нет, это не у нас. Он прошелся по дорожкам между могилами, не ожидая ничего иного, кроме как прикоснуться к месту упокоения души усопшего. Ему показалось, что безвкусица надгробного памятника однозначно соответствовала растерянности перед лицом смерти. А какая дивная тема: растерянность перед лицом смерти! В общем-то бесцельно и праздно прогуливаясь по кладбищу, он сделал несколько снимков своим «Полароидом» и, сравнив полученные фотографии с могилами, ощутил какое-то несоответствие, необъяснимую диспропорцию.

Потом вдруг он оказался во власти оживленного транспортного потока, площадки для отдыха пересекались автомобильными дорогами, на которых теснились автобусы и многочисленные остановки. Видимо, в современном мире осталось не так уж много мест, где еще можно побыть наедине со смертью.

Потом он перешел на другую сторону, чтобы незаметно скрыться в кустарнике (даже здесь, в Ольсдорфе, снова бегство от кого-то!). Ему было суждено соприкоснуться с одной тайной: разделительная стена, явно отгороженный участок кладбища с целым рядом плотно уложенных, но не очень тщательно подогнанных камней; все они обильно заросли травой, словно напоминавшей об ином времени… Фактически оба эти участка – аллея с могилами здесь и узкий кривой ряд захоронений на противоположной стороне – были отделены друг от друга двойной проволочной сеткой, оставившей пространство для вытоптанной пешеходной дорожки между обоими участками кладбища, которая, как он убедился, впереди вливалась в также отдельную, некогда общую магистральную дорогу, по которой, видимо, можно было добраться до этой отгороженной части кладбища.

Не теряя времени, он вернулся на широкую парковую дорожку, по внутреннему периметру обошел обширную территорию Ольсдорфского кладбища, после чего еще раз вкусил всю прелесть моторизованного ада. С противоположной стороны на автомагистраль Иландкоппель он действительно обнаружил вход в еврейское кладбище Гамбурга: Открыто с 8 часов утра до 16 часов. Осторожно, злые собаки!Он погрузился в своеобразный кладбищенский ландшафт с длинными заросшими, похожими на туннель галереями, с замшелыми, сгрудившимися в тесные ряды полуразвалившимися надгробными памятниками, но тщательно ухоженными дорожками. Вокруг не было ни души – странный, однако, заколдованный ландшафт, покосившиеся от ветра камни которого с древнееврейскими и немецкими буквами свидетельствовали об угасшей жизни и утраченной культуре. Иная Атлантида безмолвия, но вместе с тем и живая, ибо здесь еще продолжали жить они, древние гамбургские семьи; они еще не перестали здесь прогуливаться, успевая мгновенно юркнуть за угол, когда их вроде бы кто-то только что узнал на заросших травой дорожках… Видимо, они про это забыли – эти другие немцы, просто запамятовали, а может, всего лишь не сочли нужным уничтожить и этот последний город немецких евреев. Поэтому сад и уцелел.

После некоторого раздумья он решил осмотреть лабиринт. По традиции надев на голову шапку, двинулся вдоль рядов могил, перелезая между надгробными камнями и пробегая взглядом начертанные на них имена усопших в этом заколдованном лесу и обители двойной смерти. Чуть позже, изможденный, он покинул это место.

Он ни в коей мере не стал бы вторгаться в заведенный порядок вещей. Все должно было оставаться как есть, и этот неприкасаемый покров таинственности тоже. Он не собирается выяснять имена Гольдбергов, Вартбургов и Рейнгардов. Один раз встретилось и еврейское имя Леви – сын Леви.

В конце концов повстречался ему и один живой человек – это был прекрасно одетый мужчина в суконном пальто голубого цвета и белом шелковом шарфе, с зачесанными назад волосами. Нет, это был не Бекерсон. В сопровождении приглашенного им садовника он посещал могилу, скорее всего их семейное захоронение. На ломаном немецком он объяснял садовнику расположение могил: старые семьи – вон там, более новые – здесь. Стоявший рядом садовник молча слушал, нисколько не возражая, но, видимо, не все понимая, вместе с тем он демонстрировал удивительное терпение.

Потом он, Левинсон, покинул кладбище и снова засел за работу. Это была его любимая тема – Атлантида и еще одна затонувшая часть человечества – Тира-Санторин, ее второе название было Каллиста-Распрекрасная, канувшая в море до сегодняшнего дня, вот уже три с половиной тысячи лет после извержения вулкана, вместе с обломками скал, погибшим островом черно-серого пепла посреди залива, с нежной зеленой виноградной лозой на вулканическом грунте, на крупнозернистом черном песке пляжей Миноа и Акротири.

Однажды, когда в каком-то книжном магазине он разыскивал материалы о затонувших мирах или что-нибудь о его кладбище, он столкнулся с Лючией. Неожиданно их взгляды встретились над столом с новинками. Когда он сделал шаг в ее сторону, она резко отвела взгляд от него, хотя еще мгновением раньше взирала на него прямо и непосредственно, демонстрируя свое равнодушие. Доказывая свою невозмутимость, она снова уткнулась взглядом в интересующую ее книжную полку. Поэтому в тот момент он никак не мог сообразить, стоит ли подойти к этой черствой даме и поговорить. Но потом он тоже отвернулся, покинул магазин, подивившись возникшему между ними отчуждению. Эта самая последняя Атлантида произошла явно по его вине. Потом он видел, как она, Лючия, спустилась вниз по лестнице, чтобы выйти на улицу через нижние помещения. У него не было желания ее остановить. А однажды ему показалось, что он встретил в метро Бекерсона, в поезде на остановке «Вокзал Шлумп», где он делал пересадку на «Бармбек» и со своего места еще мог бросить беглый взгляд на другой отъезжающий поезд. Его взгляд упал на пассажира напротив, удивительно похожего на индийца с «Сузебека» который, как ему показалось, слегка повернув голову, с ухмылкой посмотрел в его сторону. Но может быть, ему только показалось.

В остальном в течение нескольких недель никаких знаков отмечено не было. А может, он их просто не заметил? И этот повторяющийся страх не уловить важное указание, не обратить внимание на серьезное послание. Фактически присутствие Бекерсона в городе он ощущал нередко чисто физически, словно тот находился где-то рядом, ходил, стоял, лежал в непосредственной близости от него. Он с подозрением воспринимал малейшие указания, изменения, свидетельства, но любые его ощущения неизменно исходили лишь от него самого, не представляя собой ничего изначального в духе самого Бекерсона… Иногда он просто не мог дождаться страстно ожидаемого признака жизни. Временами испытывал какое-то пустое чувство симпатии к магам, одновременно задаваясь вопросом: а может, все, включая прежние, очевидные, адресованные ему, сигналы исходили от него самого, неся на себе печать его, Левинсона, авторства? Однако уже с появлением газетного объявления и совершением изначальной ошибки – поспешная реакция на объявление – он утыкался в какую-то жесткую границу, в мысленный звуковой барьер.

Беспомощные попытки установить контакт по собственной инициативе… Он снова и снова ходил уже известными маршрутами – причалы Альстера, рыбный ресторан, примыкающие улицы; то в одном, то в другом месте пытался заманить его в ловушку, как в лучшие времена(!), внезапно возвращаясь домой; неожиданным изменением маршрута отделывался от вероятного наблюдения, потом снова предлагал себя, буквально приглашал Бекерсона выйти на связь, любым способом шел на сближение с ним, но все тщетно. Желаемая неудача. Словно Бекерсонвообще не существовал. И лишь когда он стал искать доказательства, которые мог бы предъявить, сквозь его мучительно медленное понимание пробилось озарение: да он же гений, и его гениальность заключалась в способности подчинить и закабалить его, Левинсона, и при этом не оставить следов… Что у него сейчас в руках – пистолет модели CZ-75? Прекрасно, и что это доказывает? Кто сказал, что пистолет получен от него? И что еще? Да ничего! Никакого больше доказательства, ни единой строчки, написанной рукой Бекерсона. Только записочка на зеркале с расплывчатой датой. Причем когда он вошел в прихожую, чтобы еще раз взглянуть на записку, то и ее не оказалось на месте, она просто испарилась, а ее исчезновение с зеркала обернулось для Левинсона лишь новыми заботами… Остались телефонные звонки – первый в ресторане, кстати сказать, незасвидетельствованный, хоть ему и удалось разыскать подзывавшего его к телефону. Что касается второго телефонного звонка, здесь свидетелей вообще не было. Правда, состоялась еще конспиративная встреча на корме «Сузебек», но и она была недоказуемой. Вскоре ему показалось, что он начинает фантазировать, иногда по ночам он всерьез размышлял о том, что ему не избежать галлюцинаций… И еще его мучило вот что: каждую ночь его преследовала навязчивая идея, будто умер кто-то из близких ему людей, а он об этом даже не знает… Или другая, может быть, еще более мучительная мания: он кого-то считает умершим, а тот явно живет и здравствует…