Текст книги "Товарищи китайские бойцы"

Автор книги: Герцель Новогрудский

Соавторы: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

10. У речки Камбелеевки

ладикавказ оказался именно таким, каким его описывал Батырбек – гостеприимным, щедрым на ясное небо и обильное солнце. Что же касается спокойной жизни без стрельбы, то тут ее тогда было не больше, чем всюду в стране. Пожалуй, даже меньше… Очень уж сложно все складывалось в крае, где что ни селение, то новое племя: русские, осетины, чеченцы, ингуши, кабардинцы, балкарцы. Каждый день, возвращаясь из города с ворохом новостей, Батырбек начинал растолковывать Ли Чен-туну, который поселился у своего друга, почему правы осетины, а не ингуши, почему казаки не дают спуску чеченцам, чеченцы постреливают в казаков, а те, живя рядом с иногородними, враждуют с ними.

Ли старший честно пытался разобраться во всей этой невообразимой путанице, но не мог и упрямо твердил свое:

– Когда бедный осетин, – говорил он, – идет против богатого осетина, я понимаю, это – революция. А когда бедный осетин идет против бедного ингуша, я не понимаю, это не революция.

– А, не о том толкуешь! – горячился Батырбек. – Ты, наверно, сто лет проживешь и не поймешь, что такое осетин, что такое ингуш, что такое балкарец. Большая разница есть!..

Ли виновато молчал. Разницы он не видел.

Но Ли напрасно чувствовал себя виноватым. В споре с Батырбеком был, оказывается, прав он, а не его приятель.

Поддержал Ли не кто иной, как Сергей Миронович Киров. Благодаря Кирову Ли, собственно, и вернулся на тот правильный путь, от которого он отклонился после болезни.

Это было в марте 1918 года. На Тереке становилось все беспокойней. Вражда между осетинами и ингушами, углубляясь, перерастала в настоящую войну.

Особенно невыносимой стала жизнь в двух ближних к Владикавказу селах – ингушском Базоркино и осетинском Ольгинское. Села-соседи, которых разделяли только сады и речка Камбелеевка, превратились в два враждующих между собой лагеря, ощетинились друг на друга пулеметами. Люди словно опьянели от жажды крови, от слепой вражды. К речке по воду нельзя было выйти, не рискуя попасть под чью-то пулю.

Однажды возбужденный Батырбек прибежал домой, застал там мирно беседовавших между собой обоих Ли и закричал им:

– Идемте в Ольгинское, туда, говорят, Киров собирается. С ним несколько делегатов областного съезда Советов. Хотят помирить осетин с ингушами. Только ничьего у них не выйдет.

Китайцы слышали, что Киров – один из главных большевиков в городе, но больше о нем ничего не знали.

В Ольгинское пошли Батырбек и Ли младший. Старший, все еще не оправившийся от болезни, остался дома.

Настроение в Ольгинском, куда приятели добрались на попутной повозке, было выжидающее. Таясь за земляными укрытиями, люди посматривали в сторону Базоркино и время от времени открывали стрельбу, оповещая тем самым, что спуску никто давать не собирается. А базоркинцы, окружившие себя, как и ольгинцы, окопами и брустверами, тоже притаились, тоже выжидающе посматривали, тоже стреляли.

Прошло некоторое время, и Ли, выглядывая из-за укрытия, увидел, что на «ничейной» территории, на той самой неширокой полосе земли, которая залегла между селениями и обстреливалась с двух сторон, появилась группа людей. Впереди шел коренастый, среднего роста человек с открытой головой. В руках он держал фуражку.

– Вон – Киров, – сказал Батырбек.

За Кировым шагал черноволосый человек в коричневом пальто, державший в руках длинный шест с прикрепленным к нему белым парламентерским флагом. Это был, как узнал позже Ли младший, балкарец Султан Гамид Калабеков.

С тех пор, как началась вражда, никто еще не ходил вот так. на виду двух сел. Это казалось безумием – идти под перекрестным огнем.

Все происходившее выглядело до того необычно, что пальба ретивых охранителей Базоркино и Ольгинского на какое-то время прекратилась.

Наступила тишина. Весенний ветер полоскал легкую белую ткань на шесте. Тишина казалась невыносимой, более невыносимой, чем выстрелы. Ли почти физически ощущал ее. Он понимал: не может так продолжаться, что-то должно произойти…

И «что-то» произошло. В полной тишине раздался одинокий выстрел. Невозможно было разобрать, с какой стороны стреляли – то ли со стороны Ольгинского, то ли с Базоркино.

Человек в коричневом пальто покачнулся, сделал неуверенное движение вперед и упал.

Ли видел, как Киров, подхватив шест с белым флагом, наклонился над товарищем, положил ему под голову фуражку, постоял, как бы раздумывая мгновение, а потом, упрямо тряхнув головой с непокорными прядями волос, выпрямился и уверенно, не торопясь, пошел дальше.

Киров шел, приближаясь к базоркинцам. Когда до их окопов оставалось несколько шагов, он остановился, стал говорить.

Ингуши сначала слушали, не поднимаясь из-за укрытий. Но вот встал один человек, другой, третий, десятый… Скоро вокруг Кирова стояло, должно быть, все мужское население Базоркино.

Не глядя в сторону ольгинцев, пренебрегая опасностью, базоркинцы внимательно слушали человека с фуражкой в руках.

Переговорив с ингушами, Киров пошел к осетинам. И тут Ли близко увидел человека, чье правдивое слово было сильнее пули.

Говорил Киров образно, метко, но в то же время предельно просто, доходчиво. Он призывал прекратить междоусобицу, объяснял, кому выгодна национальная рознь, в чьих интересах она разжигается.

Ольгинцы слушали Кирова, и Ли видел, как люди задумывались, как прояснялся их взор. Будто кровавая пелена спадала с глаз. Не поддались ли они наговорам общих врагов?

Да, поддались. Что разъединяет трудящихся осетин и трудящихся ингушей? Ничто. Им нечего делить. А что объединяет их? Общие интересы. И те, и другие заинтересованы в том, чтобы не вернулись старые царские порядки, чтобы земля, отнятая у помещиков, осталась в руках тех, кто ее обрабатывает, чтобы все народы России жили свободными в свободной стране, не испытывая вражды друг к другу.

Раз так, то почему же осетины и ингуши не могут сговориться между собой? Только потому, что враги Советской власти, являющиеся также врагами осетинского и ингушского народов, мешают этому. Сергей Миронович напомнил ольгинцам притчу об отце, который предложил своим ссорящимся сыновьям сломать веник. Те, как ни старались, не могли. Тогда отец развязал веник и без всякого труда переломил прутик за прутиком.

Так же и с вами хотят сделать, убеждал Киров, алдаро-баделяты[10]10
  Осетинские крупные землевладельцы.


[Закрыть] купцы, царские генералы. Сначала они хотят разделить народы Северного Кавказа, а потом разделаться с каждым в отдельности.

По мере того как Киров говорил, все больше ольгинцев выходили из-за укрытий и, уже не таясь, посматривали в сторону базоркинцев, а базоркинцы все ближе подходили к ольгинцам. Две толпы еще не слились в одну, но уже стояли рядом, знакомые перебрасывались словами, кто-то протягивал руку для пожатия.

Мир между осетинами и ингушами был восстановлен.

Вернувшись обратно, Ли младший рассказал земляку о том, чему был свидетелем в Ольгинском, и Ли старший был потрясен его рассказом.

«Какой человек! – думал он о Кирове, – Как верит в правду своих слов. Ведь он шел почти на верную смерть и не дрогнул, не поколебался. Почему? Потому что для него интересы революции важнее собственной жизни.

А он, Ли Чен-тун, поддался болезни, физической слабости, минутным настроениям. Он хотел вернуться на родную землю, где спокойно, где не стреляют. Но разве Октябрьская революция не его революция? Ведь Киров говорил, что будущее мира решается сейчас на полях России, что победа угнетенных над угнетателями здесь приведет к победе угнетенных над угнетателями в других странах».

Оба Ли считали, что, говоря о других странах, Киров в первую очередь имеет в виду Китай. Им очень хотелось, чтобы после России именно в Китае была установлена Советская власть.

Но это могло произойти только в том случае, если русская революция одолеет своих врагов. Суровое время настало для Советов. Каждая пара рук имеет сейчас значение.

Ли Чен-тун решил снова взять винтовку в руки, стать солдатом революции. Вместе с Ли младшим он пошел туда, куда шли тогда многие китайцы, живущие во Владикавказе, – в казарму, где размещался китайский батальон.

– Я – Ли, сын Чена из Мукдена, я умею стрелять и хочу стрелять, – сказал Ли Чен-тун.

– В кого ты хочешь стрелять? – спросил командир.

– В белых. Они мои враги.

– Почему они твои враги? – спросил командир.

– Потому что они за старую жизнь, а я за новую жизнь. Я хочу, чтобы революция победила. Если она победит здесь, она победит и в Китае.

– Правильно говоришь, – сказал командир. – И ты правильно сделал, что пришел к нам. Ты нам подходишь.

Такой был первый разговор у Ли Чен-туна с командиром китайского батальона Пау Ти-саном. Ли рассказал нам о нем спустя сорок лет.

– Зачислили меня по приказу; как полагается, – продолжал свой рассказ Ли, – дали винтовку, обмундирование и приказали нести дежурство у входа в штаб, никого без пропуска в здание не допускать.

Мы пытались выяснить у Ли подробности о Пау Ти-сане. Что он знает о его прошлом, о том, как Пау попал во Владикавказ, как стал командиром?

Ли подробностей не знал. Он знал только, что Пау Ти-сан был родом из Мукдена – «солдаты его мукденцем звали»– и что бойцам комбат приходился по душе. Им нравилось, что мукденец говорит по-русски не хуже любого русского, что у него среди русских командиров много друзей, что он читает русские газеты, толстые русские книги и обо всем, что ни спросишь, – знает.

– Но, – говорил Ли, – наш командир не делал из своих знаний подставки, чтобы возвыситься над солдатами, или перегородки, чтобы отделиться от них. Нет, солдаты всегда видели в мукденце старшего товарища. Он и выслушать человека мог, и совет дать мог, а если нужно было, то отчитать как следует тоже мог.

Более обстоятельно о китайском комбате сумели рассказать нам старые владикавказцы: друг Пау Ти-сана. ныне полковник в отставке, Павел Иосифович Кобаидзе; старая большевичка Александра Ильинична Сологуб, в боевые августовские дни 1918 года работавшая связной между китайским подразделением и другими отрядами, дравшимися в Курской слободке; бывшие красногвардейцы Звягин, Неуворуев, Козыров, Кучиев и многие другие.

Людей, знавших Пау Ти-сана, мы встречали не только в Орджоникидзе. В Тбилиси нам рассказала о нем Вера Эрнестовна Гегечкори – жена грузинского героя гражданской войны Саши Гегечкори, в Ереване – генерал-майор Алексей Кириллович Кесаев, начавший свой боевой путь подростком в революционном осетинском отряде своего отца – знаменитого Кирилла Кесаева, в Ташкенте – Ида Львовна Турич, муж которой Богдан Макарович Балаев в двадцатых годах был комиссаром Владикавказского китайского батальона, в Москве – Тамара Михайловна Резакова, в прошлом сотрудница издававшейся во Владикавказе большевистской газеты «Народная власть».

Так, на основе многих описаний сложился у нас образ Пау Ти-сана. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, крепкий, быстрый, порывистый, излучающий энергию, с живым интеллигентным лицом и прямым смелым взглядом проницательных черных глаз. Всегда подтянутый. Поверх черной кожаной тужурки – маузер, подарок С. М. Кирова. И всегда – зажатая в зубах короткая пенковая трубка.

В отличие от других своих соотечественников, заброшенных ветром революции к подножью Казбека и обходившихся полутора – двумя десятками русских слов, Пау Ти-сан говорил по-русски совершенно свободно.

Это поражало всех встречавшихся с ним. Нам излагали биографию Кости – так звали друзья китайского командира – в самых различных вариантах, хотя точно никто ничего не знал. Говорили, что какой-то царский генерал не то после Боксерского восстания, не то после русско-японской войны привез Пау Ти-сана подростком в Тифлис, что Костя учился там в гимназии, а потом бежал из генеральского дома, попал в Петроград и в Петрограде примкнул к революции…

Слышали мы и то, будто Пау Ти-сана, когда он был ребенком, привез в Петербург ученый путешественник, не то географ, не то геолог.

А еще кто-то рассказывал, что Пау Ти-сан в юности жил во Владивостоке, был матросом на судах дальнего плавания, объездил весь мир, знал английский язык не хуже русского.

Словом, много чего рассказывали, и трудно было установить, что в толках о прошлом Пау Ти-сана было правильным и что неправильным.

Просто, видимо, никто из тех, с кем мы встречались, по-настоящему Пау Ти-сана о его юных годах никогда не расспрашивал.

Зато его боевые дела проходили на глазах у всех. И тут разнобоя в мнениях не было: здорово воевал; удивительной отваги был человек; и организатор прекрасный.

Расспрашивая о командире китайского батальона, мы одновременно расспрашивали и о его комиссаре. Ли Чен-тун рассказал нам, что первым комиссаром был русский товарищ, которого бойцы из-за очков называли «комиссар четыре глаза». Фамилии его Ли не помнит. Помнит только, что молодой был и очень старательный, целые дни проводил с бойцами. Бывало, как кончатся строевые занятия, придет в казарму, позовет переводчика и читает газеты, рассказывает что-нибудь, на разные вопросы отвечает. Или принесет картинки, вырезанные из журналов, и показывает: вот в такой-то стране люди так живут, а в такой – так… Много чего узнали от него солдаты.

Нам долго не удавалось установить фамилии первого комиссара Владикавказского китайского батальона. Но однажды мы получили письмо из Киева от Екатерины Кузьминичны Черненко. Узнав через «Литературную газету» о наших поисках, она внесла в этот вопрос ясность. В 1918 году Екатерина Кузьминична служила во Владикавказском китайском батальоне медицинской сестрой, хорошо помнит многих. Помнит и комиссара батальона – Евгения Еленевского. Ему было тогда года 23–24.

– Долго был у вас «комиссар четыре глаза»? – спросили мы Ли.

– Нет, мало. Его перевели в другую часть, и он уехал в Грозный. Не встречал его больше… А нового комиссара нам не дали. Неоткуда было взять, должно быть… И Пау Ти-сан, кроме командирской, комиссарскую работу выполнял. Двойную поклажу вез. Его на все хватало.

Ли Чен-тун помолчал и стал рассказывать о другом комиссаре, который часто бывал у них в казарме и которого он называл большим комиссаром. То был Киров. Он вручил китайским бойцам батальонное знамя и произнес речь.

Мы спросили, может ли вспомнить Ли, о чем говорил Киров.

Ли ответил, что может. Конечно, очень приблизительно, но может. Киров говорил тогда, что, воюя на стороне красных здесь, китайские бойцы воюют не только за то, чтобы революция победила в России, но и за то, чтобы она победила в Китае, что придет час, когда на их родине тоже грянет гром пролетарской революции.

– А бойцы как его слова приняли?

– Мы кричали: «Тогда наш батальон туда пойдет». И Киров пообещал, что пойдет с нами.

– Киров, должно быть, это в шутку сказал?

– Зачем в шутку? – рассердился на нас старик. – Разговор серьезный был.

Дальше в беседе выяснилось, что Сергей Миронович приходил к китайским бойцам на первомайский праздник. В тот день в гости к китайцам собрались красноармейцы из других владикавказских подразделений – русские, осетины, украинцы, грузины, ингуши… Далеко по улицам города разносились звуки многоголосого красноармейского хора.

Сергей Миронович пел вместе со всеми. Пел весело, с подъемом. Переиначив на свой манер, бойцы ласково называли Кирова «Товарищ Дзи Ла» и, когда он ушел, говорили о нем так: «У Дзи Ла есть мудрость и простота. Только по-настоящему большие люди бывают такими».

Через месяц с небольшим после Первого мая в батальоне Пау Ти-сана отмечался праздник «Дуань-у» – «Две пятерки». Он празднуется в Китае в пятый день пятого лунного месяца.

«Дуань-у» – двойной праздник: праздник дракона – повелителя влаги, защищающего поля от засухи и недорода, и день памяти певца народной печали поэта Цюй Юаня, жившего свыше двух тысяч лет назад. В Китае в этот день все от мала до велика собираются на берегах рек, бросают в воду чжунцы – рисовые треугольные печенья, завернутые в кукурузные листья, устраивают гулянья, поют песни, танцуют под звуки тростниковых дудочек и размеренные удары барабанов.

С тех пор, как бойцы Пау Ти-сана попали в Россию, «Две пятерки» отмечались впервые. Не в рабочих же бараках, куда их загоняли к вечеру, как скот, и не под плетками петлюровцев и деникинцев было отмечать китайцам свой праздник!

Зато во Владикавказе, по словам Ли, китайские красноармейцы отвели душу. Батальонные повара раскатали, как положено, на длиннейшие полосы лапшу-чанмянь и нажарили треугольных печений; батальонные искусники соорудили из красного кумача, обручей и шестов изображение дракона, растянувшегося метров на пятнадцать. Немало сил стоило добиться того, чтобы огромная страшная пасть повелителя влаги выражала одновременно свирепость и доброжелательность. Искусники добились этого.

Дракона хотели пронести по городу, но Пау Ти-сан, сначала одобривший такой план, потом отменил его.

– Напугаем людей, – говорил он. – Да и для суеверных слухов дадим пищу. Не стоит…

Повелитель вод остался во дворе казармы, а батальон, закончив строевые занятия и сдав караульные посты, в полном составе во главе с командиром двинулся к Тереку. Здесь, на берегу бурной горной реки, китайские бойцы плясали, пели песни, прыгали через костры. Праздник получился на славу. Все было, как на родине.

Сергея Мироновича очень ждали, но он не пришел.

– Почему нет товарища Дзи Ла? – спрашивали бойцы Пау Ти-сана.

– Он уехал, – ответил комбат.

– Далеко?

– В Москву, к Ленину, по важному делу…

Командир китайского батальона не вдавался в подробности, хотя знал, что именно побудило Кирова поехать в Москву.

Дело было действительно важным. Дни решающих боев приближались, а оружия во Владикавказе не хватало. В новых подразделениях одна винтовка приходилась на трех бойцов. Еще хуже обстояло с патронами. Для учебной стрельбы их совсем не отпускали. Солдаты Пау Ти-сана ходили на базар и покупали из-под полы у горцев и станичников по десятку – полтора патронов.

Именно за оружием и поехал Киров в Москву.

О многом передумал Ли Чен-тун в день, когда отмечал на берегу Терека праздник «Дуань-у». Он больше не чувствовал себя на чужбине, у него больше не щемило сердце, когда, глядя на величественную вершину Казбека, он вспоминал очертания гор, знакомых с детства, или, прислушиваясь к шумному Тереку, старался угадать в его голосе голос родных рек, или, вбирая в себя ароматы прикавказских степей, сравнивал их с запахами цветущих полей Маньчжурии.

11. Так учил полководец Сунь-цзы

азарма китайского батальона размещалась в двухэтажном здании, в центре города. Порядки здесь не были похожи на те, к которым Ли привык, пока служил в Петроградском отряде. Там все держалось не столько на четко отработанной воинской дисциплине, сколько на чувстве долга.

А Пау Ти-сан нечеткое выполнение требований воинской службы искоренял беспощадно. Он был педантично требователен к соблюдению всех тонкостей устава строевой службы. Павел Иосифович Кобаидзе помнит, как Пау Ти-сан говорил ему:

– Мы, китайцы, любим порядок и дисциплину. Это в нас заложено. Посмотри, как китайцы сажают руками каждое пшеничное зернышко в отдельности, как корзинами таскают землю, чтобы создать поле там, где поля нет, и ты поймешь, какая огромная внутренняя собранность нужна для подобного адского труда.

Но пахарь остается пахарем, кули есть кули; чтобы сделать из них воинов, нужно напрочно привить им навыки воинской службы. Боец должен понимать: воинская служба – это то же, что и землепашество: хорошо ухаживай за землей – и ты будешь хорошим крестьянином, хорошо выполняй все требования устава воинской службы – и ты будешь хорошим солдатом.

Слово у Пау Ти-сана не расходилось с делом. Китайский батальон считался во Владикавказе образцовым.

Строго размерен был ход жизни в китайской казарме: строевые занятия, политбеседы, охранная служба, отдых. На все имелись свои часы. И только время от времени, как вспоминал Ли Чен-тун, в установленном распорядке дня происходили изменения. Это случалось, когда во Владикавказ доставлялись оказией из Москвы листовки на китайском языке.

В такие дни намеченная программа политбесед отменялась. В этот час вслух читались листовки. По-иному складывался и отдых. Снова и снова листовки переходили из рук в руки.

Со слов Ли, мы отчетливо представляли себе, какой громадной притягательной силой обладали эти отпечатанные в далекой Москве и с невообразимыми сложностями доставленные во Владикавказ листки с затейливым рисунком иероглифов.

Большинство бойцов читать не умели. Но листовку старался подержать в руках каждый. Она бережно переходила от одного к другому. Бойцы поражались тому, как мало она весит («один винтовочный патрон тяжелее ста бумажек») и какую большую силу заключает в себе. Они здорово бьют в цель, эти напечатанные на листке черненькие значки. Артиллерийский снаряд столько не сделает, сколько такой значок. А их на листке тысячи. Пусть только попадут в Китай – ого!..

Но попадут ли?

Между бойцами начинался спор. Ли, к голосу которого в батальоне прислушивались, склонялся к тому, что листовки должны попасть в Китай. Из Москвы сюда они доходят? Доходят. Значит, и до Мукдена могут дойти, и до Тяньцзиня, и до Пекина, и до Шанхая. И по ним в Китае узнают правду о России, о революции, и о том, что китайцы здесь не стоят в стороне, а тоже борются.

Правда, настоящих боев здесь еще не было, но дело к этому шло. Обстановка на Тереке заметно усложнялась.

Вражеская петля вокруг Советского Терека затягивалась все туже. Связь Владикавказа с центром почти прервалась. На Дону хозяйничал казачий атаман Краснов, к Пятигорску рвался недобитый Шкуро, в Грузии господствовали меньшевики с немцами. Правитель меньшевистской Грузии, словоохотливый Ной Жордания подтягивал войска к перевалам, мечтая расправиться с владикавказским рассадником «большевистской заразы».

Советский Терек стал островом среди океана бушующей контрреволюции. Но и на нем, на острове, не было спокойно. Беспокойство вносило контрреволюционное офицерство, представлявшее собой внушительную силу.

– Царских офицеров во Владикавказе было тогда свыше трех тысяч, – рассказывал нам Павел Иосифович Кобаидзе. – Сначала они играли в нейтралитет, уверяли, что стоят в стороне и не собираются поддерживать ни красных, ни белых, но к лету тысяча девятьсот восемнадцатого года подняли голову.

Бесчисленные слухи – первый признак поднимавшегося брожения – ползли по городу, сеяли смуту, сбивали людей с толку. На базарах, в шашлычных, духанах, церквах, мечетях упорно говорили: «К красным шло оружие из Москвы, да не дошло. Ждали они солдат, да не дождались. А без оружия и солдат какая у Советов власть?.. Такую власть толкни – упадет».

Будь подобные слухи порождением мелкого злопыхательства обывателей, на них никто бы не обращал внимания. Но источник был другой. Здесь проявляла себя не пассивность обывателя, а активность врага. Используя слухи, белые готовили почву для внезапного выступления.

Трудность заключалась не в том, чтобы разобраться во вражеских замыслах, а в том, чтобы их обезвредить.

Но как? Идти на открытое столкновение с местной контрреволюцией в тот период было нецелесообразно.

– Почему? – спросили мы Павла Иосифовича.

– По тактическим соображениям. Сил мало имели.

– В каком это месяце происходило?

– В июне. Примерно во второй половине.

– В июне?..

Да, в июне 1918 года вооруженных сил на Советском Тереке действительно было мало. Мы вспомнили запись Филиппа Махарадзе, подтверждающую это обстоятельство; ту запись, что явилась, как знает читатель, отправной точкой наших поисков.

«Во Владикавказе (во второй половине июня 1918 года), – писал Махарадзе, – красных войск в то время не было вовсе, были только красноармейцы, наполовину вооруженные, имелся также маленький батальон из китайцев, на который Советская власть и опиралась в первую очередь».

Итак, «маленький батальон из китайцев» представлял собой в те дни на Тереке основную опору Советской власти, а враг – грозный и многочисленный – бряцал оружием. Надо было его припугнуть.

Пау Ти-сан сумел это сделать как нельзя лучше, и то, что он сделал, свидетельствует о его несомненном воинском даровании.

Мы не знаем, доводилось ли китайскому комбату читать более чем двухтысячелетней давности трактат о военном искусстве, принадлежащий перу его соотечественника Сунь-цзы и считающийся одним из древнейших в мировой литературе, но план, с которым Пау Ти-сан явился ясным июньским утром к военкому Терской республики Бутырину, был очень близок к той части рас-суждений прославленного китайского полководца, где говорится об умении вводить противника в заблуждение.

Замысел Пау Ти-сана, по рассказу полковника Кобаидзе, сводился именно к этому. Комбат пришел к Бутырину и сказал:

– Яков Петрович, хорошо бы сделать так, чтобы белые думали, будто у нас китайских бойцов раз в десять больше, чем на самом деле.

– Хорошо-то хорошо, – ответил Бутырин, – но почему нужно удесятерять в представлении белых численность именно китайского батальона?

Пау Ти-сан пояснил:

– Потому что нас здесь плохо знают, потому что мы кажемся всем на одно лицо. С помощью моих бойцов легче будет обмануть врага.

Пау Ти-сан изложил свой план.

– Ох, и хитер же комбат! – восторженно произнес Бутырин, выслушав Пау Ти-сана. – Здорово придумал! Сегодня же доложу Ною – и будем действовать.

– Главное, железнодорожников подготовить, – предупреждал Пау Ти-сан. – Чтобы эшелон вовремя подали, вовремя отправили, чтобы по графику всюду, где нужно, прошел.

– Не беспокойся, сам съезжу на станцию, прослежу.

Ночью, когда весь город спал, от казармы к вокзалу в полной походной форме двинулись китайские добровольцы. То была вторая рота под командованием Лю Фа-ляя. Бойцы же первой роты несли в тот день усиленную караульную службу и патрулировали по городу в самых людных местах.

Да и сам Пау Ти-сан, которого горожане теперь уже хорошо знали, тоже без конца мелькал на своем иноходце то тут, то там.

– В тот день, куда я ни шел, Костя всюду мне на глаза попадался, – вспоминал Павел Иосифович. – В конце концов при очередной встрече я не выдержал и спросил: «Костя, можно подумать, будто тебе делать нечего. Что ты все скачешь взад-вперед?» – «Я не просто скачу, а со смыслом скачу», – с шутливой многозначительностью ответил Пау Ти-сан. И больше тогда ничего не сказал. Только уже потом поделился со мной подробностями.

А дело было так.

Смысл показной бурной деятельности, которую комбат развил в тот день, смысл усиленного патрулирования китайцев по городу заключался, оказывается, в том, чтобы все население могло видеть: китайские добровольцы по-прежнему находятся во Владикавказе и никуда отсюда не ушли.

Но в городе на самом деле находилась только одна китайская рота, а другая, под командованием Лю Фа-ляя, отправилась, как мы знаем, ночью на станцию и расположилась в поданном ей воинском составе. С наступлением утра паровоз медленно, не торопясь, потянул эшелон от Владикавказа к Беслану, от Беслана к Дарг-Коху, от Дарг-Коха к Муртазово и дальше.

За один день эшелон с китайскими бойцами побывал на многих железнодорожных станциях Терской республики, прошел мимо десятков аулов и станиц. Тысячи горцев и казаков, работавших в поле, пасущих скот, толпившихся на привокзальных платформах, глазели на мелькавшую мимо длинную цепь товарных вагонов, битком набитых китайскими солдатами.

Китайцы сидели на подножках, стеной стояли в широко распахнутых дверях теплушек, даже свешивали любопытные головы с железных, нагретых солнцем крыш.

– Ну и ну… – говорили казаки, глядя на эшелон с китайскими бойцами. – Аж в вагонах не помещаются…

А горцы, провожая взглядом состав, только покачивали головами и задумчиво причмокивали.

Никому в голову не приходило, что это всего-навсего ложная демонстрация и что, если не считать красноармейцев, Висящих на подножках и закрывающих собой проемы вагонных дверей, теплушки в составе пустые.

Ночью эшелон вернулся во Владикавказ. Лю Фа-ляй построил роту и снова повел ее по уснувшим улицам города к зданию казармы.

Утром базары, шашлычные, духаны, церкви, мечети полны были слухов о крупных воинских пополнениях, присланных из центра в распоряжение Терского правительства. Со всей достоверностью утверждалось, что в город прибыло не менее десяти тысяч китайцев.

Древний полководец Сунь-цзы был прав. Ловкий обман противника стоит иной раз выигранной битвы. Белогвардейцы, окопавшиеся во Владикавказе, поверили тому, что на помощь Терской республике пришли новые крупные части. Это возымело свое действие. В городе стало спокойней.