355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герцель Новогрудский » Товарищи китайские бойцы » Текст книги (страница 10)
Товарищи китайские бойцы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 20:30

Текст книги "Товарищи китайские бойцы"


Автор книги: Герцель Новогрудский


Соавторы: Александр Дунаевский

Жанры:

   

История

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

16. Побег

итайские бойцы дрались разрозненными группами в разных частях города. Ими командовали в одном месте Су Ло-дю, в другом – Лю Фа-ляй, в третьем – Лю Си. А комбат? Где был комбат в это время?

– С нами не был, – сказал Ли Чен-тун. – Он сильно занятый был перед тем, когда бои начались. Мы его в казарме почти не видели.

А Ча Ян-чи подтвердил:

– Верно, не было командира в казарме. Он на съезде сидел.

– На каком съезде?

– Кто знает… Что-то мы, кажется, даже голосовали тогда за комбата, куда-то мы его тогда выбирали…

Больше о съезде, на который якобы бойцы делегировали Пау Ти-сана, старый Ча сказать ничего не мог.

Пришлось снова и снова обратиться к нашему обычному, неизменному, но не всегда утоляющему жажду источнику – старым газетам.

Номера владикавказских газет за первые дни августа 1918 года выглядели не совсем обычно. Мало телеграмм, приказов, статей, корреспонденций, мелкой хроники, объявлений. Полосы в основном заняты отчетами о 4-м Терском народном съезде.

Вот оно!.. Вот на какой съезд был делегирован командир китайского батальона.

Но Ча Ян-чи говорил об этом не слишком определенно. Надо удостовериться.

Попробовали найти списки делегатов съезда. Списков в архиве не оказалось.

Попробовали разыскать участников съезда. В осетинских, ингушских и чеченских селениях такие люди нашлись. Они присутствовали на съезде, слышали взволнованную речь чрезвычайного комиссара Юга России Серго Орджоникидзе, видели Якова Бутырина, Кирилла Кесаева, Асланбека Шерипова, Хизира Арцханова… И про Пау Ти-сана слышали. Его народ знал.

Только был ли он на съезде – сказать не могут. Может быть, был, может быть, не был… Со всего Терека делегаты собирались. Разве запомнишь…

Кое-что дала попытка установить, как избирались на съезд делегаты от Красной Армии. Выяснить это помогли газетные отчеты и немногие разрозненные протокольные записи, уцелевшие в архивах. Делегаты выбирались на конференциях армейских частей. Значит, Ча Ян-чи прав: за комбата, видно, действительно голосовали, и комбат на съезде, по всем данным, действительно присутствовал.

А раз Пау Ти-сан был участником съезда, то он мог оказаться среди тех делегатов, которые вместе с Серго во время мятежа ушли в Ингушетию.

Известно, что съезд заседал в расположенном на окраине Владикавказа кадетском корпусе, что оставшиеся на ночь в помещении корпуса делегаты, когда вспыхнул мятеж, оказались отрезанными от города и что Орджоникидзе увел их в Ингушетию поднимать горцев на борьбу за освобождение города.

Нет. Свидетели тех дней, отвечая на наши вопросы, отрицательно качали седыми головами. Пау Ти-сана в Ингушетии не видели.

Значит, тупик. Все наши старания узнать, где был, что делал китайский командир, когда начался мятеж, натыкались на плотную завесу времени.

Последняя надежда оставалась на Павла Иосифовича Кобаидзе, уехавшего куда-то отдыхать. Может быть, он, вернувшись, поможет рассеять наши сомнения.

Так и случилось. При встрече с загоревшим и помолодевшим полковником нам еле хватило блокнота, чтобы записать все интересное, что он рассказал.

– Армейцев, – вспоминал Кобаидзе, – было на съезде человек тридцать – тридцать пять. Пау Ти-сан присутствовал, мы с Костей рядом сидели.

Жарко было! Не в смысле наружной температуры, а в смысле политического накала. Страсти разгорались до того, что казалось, вот-вот все взлетит в воздух, как паровой котел, не выдержавший страшного давления. Исключительно вызывающе вели себя представители казачьей верхушки. Они все время выдвигали ультимативные требования, угрожали. Кто-то из них даже бросил такую фразу: «Что не решит съезд, решит оружие».

Самые горячие, надо сказать, хватались за оружие даже в самом зале. Вот и с Костей так случилось: чуть-чуть свой именной маузер не пустил в ход. Это когда он с Фальчиковым схватился.

– Фальчиков? Кто такой?

– Есаул. Возглавлял казачью делегацию.

– А Пау Ти-сан какое к нему отношение имел?

– Никакого. Все произошло из-за того, что Фальчиков позволил себе грубый выпад против китайцев… Вернее, он поддержал какого-то сунженца, вахмистра, который выступил и заявил, что Советская власть держится на китайских штыках.

Председательствующий резко оборвал вахмистра, а Костя тоже не стерпел и спокойно, но внятно бросил с места в зал реплику. Он сказал что-то о казаках с типичной психологией царских опричников.

Тогда взвился Фальчиков. «Желтая собака! – крикнул он Пау Ти-сану. – Казаков смеешь оскорблять!..»

Делегацию Красной Армии отделял от казаков проход. И то, что произошло дальше, заняло буквально мгновение. Я никогда не видел Пау Ти-сана таким. Глаза его загорелись темным огнем. Он побледнел, вскочил и трясущимися от ярости руками стал отстегивать кобуру маузера. Видно было, что человек себя не помнит.

Я обхватил друга: «Что ты, что ты, Костя, не дури». – «Пусти, – вырывался он, – говорю тебе – пусти!»– И все пытался выхватить маузер.

А с Костей, надо сказать, еще два китайских делегата были. Не помню их фамилии. Они не очень хорошо говорили по-русски, но, что произошло, поняли. И тоже вместе с Пау Ти-саном вскочили, тоже побелели от оскорбления, тоже схватились за оружие. И у казаков, смотрю, в руках пистолеты поблескивают. В зале шум, вахмистра гонят с трибуны, из рядов крики: «Долой!» Председательствующий пытается навести порядок, но его звонка не слышно. «Ну, – думаю, – сейчас начнется стрельба, только этого не хватает».

Дело, однако, до стрельбы не дошло. Обстановку разрядил… мулла. Да, среди делегатов съезда было несколько мусульманских служителей культа. Большинство их не скрывали ненависти к Советам. Но тот мулла, о котором я говорю, член чеченской делегации, придерживался других взглядов. Это можно было понять из его речи, произнесенной как раз незадолго перед тем, как произошел конфликт между Пау Ти-саном и Фальчиковым. В своем выступлении чеченский мулла – человек средних лет, в чалме – призывал к единению трудящихся, к поддержке горскими народами Советской власти.

И вот под сводами зала, перекрывая шум, вдруг разносится: «Ля Илляха иль Алла!» – Нет бога, кроме бога. Во всем мусульманском мире муэдзины обращаются так к верующим, призывая к намазу.

Надо сказать, что большинство делегатов горских народов свято соблюдали часы молитвы и из уважения к их обычаю съезд на это время устраивал перерыв.

Услышав муллу, присутствовавшие в зале мусульмане встали со своих мест. Между нашей армейской делегацией и делегацией казаков, разделенными проходом, невольно образовалась на несколько минут живая стена. А нам, товарищам китайских делегатов, большего и не нужно было. Мы их успокоили, напомнили, что, поддавшись на провокацию Фальчикова, они сыграют только на руку врагам. Костя первый пришел в себя, перевел дух, отнял руку от маузера, бросил яростный взгляд в сторону Фальчикова и что-то сказал по-китайски своим бойцам. Те покорно сели на место.

Инцидент был исчерпан. Я взглянул на часы и понял, что чеченский мулла призвал верующих к намазу раньше обычного.

Мы спросили, когда произошел инцидент.

– За день или за два до мятежа, – ответил Кобаидзе.

– А когда бои начались, где был Пау Ти-сан?

Полковник задумался.

– Не знаю. Наверно, дома… Во всяком случае, с первыми выстрелами он так же, как и я, побежал к своим бойцам и так же, как я, попал к белым в плен.

– В плен?!

– Ну да. Благодаря Косте, собственно говоря, мы и беседуем сейчас с вами. Если бы не он – лежать бы мне в могиле во дворе Харламовской церкви… Вместе бежали…

История, услышанная нами, такова.

Вечером 5 августа Павел Кобаидзе, молодой комиссар 1-го Красногвардейского полка, усталый, полный впечатлений, перебирая в памяти все услышанное за день в зале заседания, вернулся со съезда домой и рано лег спать. Проснулся он под утро от звуков винтовочной и пулеметной стрельбы и буханья орудий.

Быстро одевшись, комиссар выскочил на улицу и побежал по направлению к Апшеронским казармам, в свой полк.

Стрельба доносилась со всех сторон. Разобраться в том, что происходит в городе, кто в кого стреляет, где свои, где враги, не представлялось никакой возможности. Но если говорить о том районе, где находился Кобаидзе, то он казался спокойным. Здесь никто не стрелял, никто даже не показывался. Улица будто вымерла.

Это спокойствие было только кажущимся. «Пятая колонна» не дремала. Из-под спущенных оконных занавесок, сквозь «глазки» в дверях и воротах за комиссаром следили десятки вражеских глаз. Следили и ждали подходящего момента. Когда он, замедлив шаг, проходил мимо какого-то сонного, с наглухо закрытыми ставнями домика, двери распахнулись, Кобаидзе почувствовал удар по голове, несколько дюжих казаков навалились на него, стали крутить назад руки.

Еще мгновение – и руки оказались связанными. Казаки, сидевшие в засаде, разделились: двое вернулись в тихий домик, а двое, ругаясь и колотя оглушенного Кобаидзе рукоятками наганов по спине, повели его в сторону шумевшего неподалеку Терека.

Вот и знакомый узкий перекинутый через реку дощатый. пешеходный мост – кладка, как зовут его владикавказцы. За ним – заречная сторона, широкая зеленая Михайловская улица, виднеющаяся вдали Харламовская церковь.

Туда, к этой церкви, и направились казаки, подталкивая пленного.

Когда комиссара ввели в церковный двор, подъесаул, распоряжавшийся там, спросил казаков:

– Что, хлопцы, еще одного большевичка привели? Кто такой, не знаете?

– Кто его знает, – равнодушно ответил казак, всю дорогу особенно рьяно колотивший Кобаидзе по спине. – Видать, из начальников… Кольт держал… Кольт у них только начальникам положен… – Казак вынул из кармана и показал блеснувший вороненой сталью пистолет, который еще полчаса тому назад находился в руках комиссара.

– Так, так, разберемся, какой начальник… – многообещающе произнес подъесаул. – Тут вот перед вами «главного китайца» привели, то действительно птица… Его здесь весь город знает.

Кобаидзе обернулся. В нескольких шагах от него, прислонившись спиной к стволу дерева, молча стоял Пау Ти-сан. Павлу Иосифовичу хотелось крикнуть: «Костя!», броситься к другу, но, увидев его предостерегающее движение, сдержался. Комиссар понимал: Пау Ти-сан заботится не о себе. Его все равно опознали, да и не могли не опознать: слишком уж приметен. А Кобаидзе пока не знают. И лучше ему не выдавать себя, не показывать, что они близки.

Казаки, сопровождавшие Кобаидзе, ушли. Подъесаул тоже куда-то скрылся. Павел Иосифович огляделся. Церковный двор, превращенный белогвардейцами в лагерь военнопленных, представлял собой обширную территорию, обнесенную со всех сторон массивной полутораметровой высоты оградой в виде железных пик с заостренными наконечниками, укрепленных на кирпичном фундаменте. У ворот ограды с наружной стороны стояли двое часовых. По двору сновали станичники, не обращая никакого внимания на пленных красноармейцев, которые молча, тесной группой сидели в холодке позади церкви. Их было не много, человек пятнадцать.

Пау Ти-сан подошел к Кобаидзе, стоявшему у ограды, недалеко от часовых, но в разговор не вступал.

Так прошло минут двадцать. Из церковной сторожки появился подъесаул, за ним двое казаков с грудой лопат в руках. С грохотом сбросив лопаты на землю, они подошли к красноармейцам, что-то сказали им. Красноармейцы встали, взяли каждый по лопате и принялись в глубине двора рыть яму. С десяток белогвардейцев, встав позади и поигрывая винтовками, молча наблюдали за их работой.

– Могилу роют, – тихо бросил Пау Ти-сан. Затем, помолчав, так же тихо произнес: – Бежим, Павел, все равно пропадать.

Кобаидзе не успел ничего ответить. Все дальнейшее произошло с ошеломляющей быстротой. Присев и напружинившись, как тигр перед прыжком, китайский командир вдруг крикнул, с непостижимой ловкостью перемахнул через забор и побежал, пересекая улицу, в сторону реки.

– Костин крик передать невозможно, – вспоминал полковник. – Вы не представляете себе, что это было. Какой-то дрожащий горловой звук на невероятно высоких нотах. Крик кочевника в пустыне, крик охотника в дебрях Азии, крик степного всадника, бешено скачущего на низкорослом коньке и готового пустить стрелу во врага… Не знаю, с чем его сравнить и откуда у Кости, выросшего в большом городе, в культурной среде, объявилось умение кричать с такой непривычной для нашего уха потрясающей силой.

Потом уже, много дней спустя после августовских событий, я как-то спросил Костю, какую цель он преследовал своим криком.

– Поразить хотел, – ответил Пау Ти-сан.

– И он действительно поразил. Оглушенные, растерянные, ничего не понимающие казаки какое-то мгновение тупо смотрели, как убегает от них китайский командир. Я сначала тоже опешил, но тут же пришел в себя, судорожно ухватился за прутья забора, подтянулся и прыгнул вниз. Прыгнул не очень удачно: край гимнастерки зацепился за острие пики. Я почувствовал, что вишу между небом и землей. Но так продолжалось долю секунды. Гимнастерка не выдержала, треснула, я упал на землю, вскочил и, побежав через улицу, заскочил в чей-то двор, там снова забор, двор, забор… И наконец Терек. Кубарем скатываюсь в реку. Сзади стрельба, крики… А Терек меня подхватил и несет. Воды в тот август в реке было много… Но и камней тоже много. Меня ударило о них раз, другой. Как оказался на другом берегу, как подобрали меня красноармейцы, я уже не помнил. Пришел в себя в казарме. Отлежался час-другой, и – в бой. Прохлаждаться не приходилось: каждый человек нужен был.

Мы спросили про Пау Ти-сана.

– Его снесло много ниже того места, где меня выбросило, – ответил полковник. – Он все августовские дни в Курской слободке воевал.

Узнав точный адрес, нам было уже не трудно восстановить картину августовских боев в тех местах, где воевал Пау Ти-сан. Речь шла о Курской слободке. Там в те дни за Советскую власть дрались не только красноармейские подразделения и наспех вооруженные рабочие дружины, но буквально все население от мала до велика. Женщины, старики, дети шли под огонь вражеских винтовок и пулеметов, подносили бойцам патроны, пищу, возводили оборонные сооружения, занимались разведкой.

Бойцы Пау Ти-сана воевали на том отрезке широкой Госпитальной улицы, которая причудами гражданской войны была превращена в линию фронта. Улица выглядела здесь довольно уныло. Один за другим тянулись два длинных глухих каменных забора – госпитальный и городской тюрьмы. Вдоль них и залегла цепь красноармейцев. В распоряжении комбата находились бойцы, участвовавшие в «войне этажей», и еще десятка три других китайцев красноармейцев, разными путями попавших в дни мятежа в Курскую слободку.

Вместе с китайцами этот участок фронта держали также часть дружинников Павла Огурцова, подразделение осетинского отряда Кирилла Кесаева и группа бойцов из грузинского отряда Саши Гегечкори.

Участок был важный. Здесь через канаву, проходившую вдоль всей Госпитальной улицы и отлично выполнявшую роль естественного защитного сооружения, был переброшен вровень с мостовой небольшой, ничем не огражденный мост. Он-то и привлекал усиленное внимание белых. Именно сюда мятежники направили свой удар.

В качестве решающей силы они использовали броневик.

Ощерившись пулеметами, поливая все впереди себя смертоносным огнем, бронированная машина надвигалась на цепи красноармейцев. Скоро она уже была на мосту. Шум мотора все приближался. Ветер доносил до бойцов запах бензинового перегара, пули били о стены ближних домов, о насыпь окопов.

Трудно сейчас сказать, кто был тот герой, который незаметно подполз к броневику и с короткого расстояния бросил под колеса гранату: дружинник ли из рабочей гвардии, спешившийся ли конник из осетинской сотни, боец ли из отряда Саши Гегечкори, или китайский доброволец из батальона Пау Ти-сана. В горячке боя никто на это не обратил внимания. Однако граната решила судьбу бронированной машины. Мотор заглох, пулеметы замолчали. Белогвардейцы бросили ее и отползли к своим.

Броневик был заманчивым трофеем. Не успели белые оглянуться, как несколько бойцов кинулись к подбитой машине. Белоказаки поняли маневр, открыли по смельчакам бешеный огонь, но поздно, дело сделано: автомобиль взят на буксир.

Понадобилось много выдержки, смелости, да и просто физических сил, чтобы под пулями белых подтянуть с помощью каната броневик к своим позициям.

В Курской слободке можно было слышать в те минуты русское «Взяли!.. Еще взяли!», и голоса китайцев, и темпераментные выкрики на осетинском и грузинском языках.

Бронированный автомобиль оказался в руках красных. Через два часа его привели в порядок. И вот уж один из рабочих сел за руль, за пулеметы встали осетинский и китайский бойцы. Машина, которая еще утром была устрашающим орудием в руках белогвардейцев, в полдень двинулась на их позиции.

На двенадцатый день мятеж был ликвидирован. 20 августа владикавказский телеграф передал в Москву В. И. Ленину срочную телеграмму. Серго Орджоникидзе докладывал:

«…После одиннадцатидневных упорных боев мятежники разгромлены, сбежали из города. За время боев Красная Армия вела себя выше всякой похвалы, грудью защищала Советскую власть».

Советский остров на Северном Кавказе с честью выдержал первый грозный натиск разбушевавшейся контрреволюционной стихии.

17. Фальшивая пятирублевка

осле жарких августовских дней во Владикавказе наступило затишье. Жизнь настолько вошла в колею, что появились даже обычные, сопутствующие скучному мирному казарменному существованию случаи нарушения воинской дисциплины. Об этом говорила служебная записка сорокалетней давности. Записка гласила:

«Командиру китайского батальона т. Пау Ти-сану.

При сем препровождается красноармеец Шоу Чжен-вуан, задержанный на вечернем базаре и доставленный в комендатуру, как пытавшийся сбыть фальшивый знак пятирублевого достоинства, что не подтвердилось.

Считая данный случай недоразумением и не придавая ему значения, комендатура вместе с тем обращает внимание на факт хождения красноармейцев по базарам, как явление нежелательное и требующее в дальнейшем решительного пресечения.

Дежурный по комендатуре – (подпись неразборчива)

Владикавказ, 23/IX 1918 г.»

Листок, извлеченный из старых папок, сколько-нибудь значительного интереса не представлял. Так, всего-навсего мелкий бытовой штришок. Этакое вещественное напоминание о том, что даже в великие годы революционных потрясений люди оставались людьми и, совершая героические дела, не отбрасывали от себя дел маленьких, обыденных, житейских.

Вот и у бедняги Шоу возникли, видно, какие-то заботы, связанные со злосчастным вечерним базаром. Пау Ти-сан не принадлежал к числу командиров-либералов, потворствующих нарушителям дисциплины, и, надо думать, строго наказал Шоу.

В отряде царил дух. сознательной дисциплины. Малейшее нарушение ее становилось предметом разбирательства самих бойцов. Бойцы же выносили решение о том, чего заслуживает провинившийся. Чаще всего дело сводилось к общественному порицанию или выговору перед строем. В ходу была также такая форма воспитания и воздействия, как «признание, продумывание и осознание». В этих случаях нарушитель дисциплины выступал перед товарищами с изложением своего проступка, а затем пояснял, насколько он его продумал и к чему, осознав, пришел. Если товарищи находили, что человек продумал и осознал свою вину в достаточной степени, вопрос считался исчерпанным, больше к нему не возвращались.

Мы уже собрались предать комендантскую записку забвению, но знакомство с Габо Карсановым и Син-ли заставило нас отнестись к эпистолярному произведению, вышедшему некогда из-под пера дежурного коменданта, с интересом.

Расскажем о Карсанове. Высокий, статный, прямой, с гордо посаженной головой, с орлиным профилем, – он и сейчас, в свои семьдесят шесть лет, красив присущей старикам-кавказцам мужественной скульптурной красотой. А уж о том, каким молодцом выглядел Карсанов в прежние годы, говорить не приходится. В своем Заманкуле среди осетинских парней Габо был, конечно, первым.

Не без гордости подтвердив наше предположение, старик заметил, что жилось ему все же плохо. В самом деле, что за жизнь могла быть в крестьянском хозяйстве, где на девять отпрысков семьи, не считая отца и матери, то есть на одиннадцать ртов, приходилось три десятины земли.

Юношей Габо ушел в Минеральные Воды на ремонт железной дороги. Жил тяжело, ходил оборванный, по двенадцать часов в сутки не выпускал мотыги из рук, но не унывал, бодро смотрел на мир: его время придет.

И оно пришло, когда пришла первая русская революция. Всеобщая забастовка, волнения, митинги, горячие речи, пламенные слова о свободе, стычки с карателями. Габо с головой кинулся в это бушующее море. Но после того как революционная волна спала, когда на смену ей наступил мертвый штиль реакции, пылкому молодому кавказцу стало невтерпеж. Немало мешала и отметка в паспорте «политически неблагонадежен». С такой – ни на хорошую работу поступить, ни жизнь толком наладить. Помытарившись, Карсанов зашил в тряпицу горсть родной осетинской земли и уехал на Дальний Восток.

Поработав некоторое время в угольных копях Сучана, он за тридцать рублей купил у пьяницы-пристава «чистый», без сковывающих пометок паспорт и подался в Японию.

Ясной цели Габо не имел. Просто жаждал просторной, вольной жизни. Япония показалась ему для этого мало подходящей. Почти каждый день из Иокогамы, куда он попал, уходили суда в Америку. Легкий на подъем, Карсанов устроился на одном из них и через 10 дней очутился по ту сторону океана.

Восемь лет прожил Габо в Соединенных Штатах. Всего насмотрелся. Видел Америку с тыла, видел и с фасада, жил плохо, жил и хорошо. Очень помогла его способность к языкам. Года не прошло с тех пор, как долговязый осетинский парень высадился на американской земле, – и уже болтал по-здешнему совсем свободно. Он даже работал одно время переводчиком в суде. Работа была легкой, судья себя не утруждал, за час решал иной раз несколько дел. И за каждое – переводчик получал по три доллара. Переведешь десяток фраз с русского на английский – три доллара в кармане. Чем не бизнес!

Мы рассказываем так подробно о лингвистических успехах Габо потому, что в дальнейших событиях они сыграли существенную роль.

События эти были связаны уже не с Северной Америкой, а с Северной Осетией.

Да, как ни глушила прошлое шумная американская жизнь, Карсанов помнил о зашитой в тряпицу и бережно хранимой во всех скитаниях горстке родной осетинской земли. И когда вопли газетчиков на улице донесли до него весть о Февральской революции в России, Габо потерял покой. Он задыхался, он дня больше не хотел оставаться на чужом берегу.

Приложив всю свою энергию, Карсанов добился разрешения на выезд. Англия, потом Швеция, потом Петроград, потом поезд с мешочниками, медленно, с бесконечными остановками ползущий на юг.

Возмужавший, наученный жизнью, повидавший мир, Габо вернулся домой.

Он не очень хорошо разбирался в политике, наш друг Габо. Не все ему было ясно в спорах политических партий. Но то, что не должно быть такого порядка, когда крестьянская семья имеет на одиннадцать ртов три десятины скудной земли, а один заманкульский помещик Хаджи Хуцистов – сотни десятин тучной пашни, Габо знал твердо. Знал твердо и другое: трудящемуся человеку – что в России, что в Японии, что в Америке, что в Англии или Швеции – всюду плохо. Габо это видел своими глазами, испытал на собственной шкуре. Не годится людям та система, которая называется капитализмом.

* * *

За правильными выводами должны следовать правильные действия. И именно в действиях Карсанов был силен. В бурные дни 1918 года Владикавказ увидел «американца» Габо, как звали его друзья, командиром осетинской конной сотни. Сотня стояла сравнительно недалеко от центральной улицы, посреди которой тянется неширокий, но тенистый бульвар.

Вот шел как-то летним вечером 1918 года Габо Карсанов по аллее бульвара и услышал английскую речь. Не вымученную книжную, на которой изъясняются гимназисты – сынки местных буржуев, щеголяя перед барышнями образованностью, – а настоящую, живую, природную. Натренированным ухом Габо определил и то, что разговаривают не американцы, а англичане. Они шли небольшой группой впереди Карсанова, поглядывали по сторонам, обменивались короткими незначительными фразами.

Откуда взялись эти мистеры в большевистском Владикавказе?

Габо пошел за англичанами. Они зашли в городской сад, он за ними; они устроились за столиком кафе, он – за соседним.

Англичане держались достаточно осторожно. Хотя в кафе народу почти не было, хотя сидевший за ближним столиком Габо, со своим орлиным обветренным лицом, в черкеске с газырями и кинжалом в серебряных ножнах на тонком поясе, выглядел до того коренным горцем, что его можно было заподозрить в чем угодно, только не в знании английского языка, – разговоры их никаких служебных тем не касались.

Но кое-что они все же раскрывали. К концу вечера Карсанов уже не сомневался: перед ним английские офицеры, хотя и одетые в штатское; они приехали из Тифлиса; они относятся ко всему советскому с презрением и ненавистью.

Габо не отстал от чужеземцев и после того, как те покинули кафе. Следовать за ними, правда, пришлось недолго. Свернув через два квартала на Лорис-Меликовскую, они зашли в дом-особняк, принадлежащий, как знал Габо, одному из местных богачей.

Так что же все-таки нужно здесь переодетым, враждебно настроенным к Советской власти английским офицерам? Знают ли в штабе о них?

Взбудораженный, встревоженный, полный смутных подозрений Карсанов направился к тому, с кем за последнее время уже не раз встречался – к чрезвычайному комиссару Юга России Серго Орджоникидзе.

Несмотря на позднее время, Орджоникидзе сидел в своем кабинете и работал. Габо попросил секретаря доложить о нем.

– Что у тебя, Габо? – спросил комиссар, когда Карсанов вошел. – Почему не спишь?

– Дело есть, товарищ Серго, – сказал Габо. – Я не знаю, может быть – пустяк, может быть – не пустяк. Во Владикавказе англичане появились. Офицеры. Плохие люди.

– Почему знаешь, что плохие?

– Слушал, как разговаривали.

– Они что, по-русски говорили?

– Нет, по-английски.

– Как же ты понял?

– Я по-английски хорошо говорю, товарищ Серго. Не хуже, чем по-русски. Может, даже лучше.

– Вот как?!

Серго внимательно посмотрел на Карсанова, внимательно выслушал его рассказ, потом устало откинулся к спинке кресла, закрыл глаза, помолчал.

– Это офицеры из английской миссии, – сказал он после паузы. – Они перебрались сюда из Грузии. Туда немцы пришли, там им оставаться нельзя.

– Значит, все правильно с ними, товарищ Серго?

– Как сказать… Ты верно угадал. Очень не любят они нас. Очень хотят, чтобы нас не было. И, надо думать, кое-что для этого делают. Но сплеча рубить нельзя. Надо смотреть за ними и надо терпеть, чтобы международного скандала не получилось. Дипломатия, дорогой товарищ, дело тонкое. – Серго на минуту снова замолчал. – Знаешь, Габо, – продолжал он, – это просто отлично, что ты говоришь по-английски. Нам как раз нужен в миссии свой человек. Ты-то им и будешь.

– Я?.. Но в качестве кого, товарищ Серго? – удивился Карсанов.

– В качестве переводчика, охранителя, доверенного лица… В общем, вроде офицера связи.

После этого разговора Габо стал много часов проводить в особняке на Лорис-Меликовской.

Члены миссии относились к Карсанову с хорошо разыгрываемым радушием и плохо скрываемым недоверием. С ним шутили, вели пустые разговоры, его угощали египетскими сигаретами, но дальше холла или гостиной не пускали, от всего, чем жил особняк, тщательно отгораживали.

Однажды Габо, посидев у англичан, отправился по каким-то их делам в штаб и встретил там китайского комбата. Между ними произошел запомнившийся Карсанову разговор.

– Здравствуй, Габо, ты как раз мне нужен, – обрадовался Пау Ти-сан, относившийся к командиру осетинской сотни с дружеской приязнью. – Вопрос к тебе есть.

– Какой?

– Насчет твоих англичан.

– Моих?! Могу их тебе уступить. Совсем задаром. Бери, пожалуйста!

Пау Ти-сан рассмеялся, сказал, что ни даром, ни за деньги англичане ему не нужны, и перешел к тому, что его интересовало. Он хотел узнать, есть ли среди сотрудников английской миссии люди, говорящие по-китайски.

– Зачем тебе? – удивился Карсанов.

– В последние дни ко мне несколько бойцов приходили, одну и ту же историю рассказывают. – Пау Ти-сан понизил голос, подошел ближе к Карсанову. – Кто-то, понимаешь, пытается установить с ними связь, провокационные разговоры ведет.

– На китайском языке?

– Да. Болтает еле-еле, но, в общем, объясняется. Вопросы задает одни и те же: откуда боец, не взяли ли его в Красную Армию насильно, не заставляют ли служить против воли, не приковывают ли китайцев во время боя цепями к пулеметам.

– Вот идиот! – вырвалось у Карсанова.

– Именно. А еще спрашивает, нет ли у бойцов настроения вернуться на родину. Кто, говорит, хочет уехать, можно устроить. И деньги будут, и документы. Сначала на пароходе до Сингапура довезут, а там – в Китай.

– Так ты считаешь, что это кто-то из англичан?

– Почти уверен. Один из бойцов, с кем провокатор заговаривал, – шанхаец. Он утверждает, что с ним беседовал англичанин. У шанхайцев на англичан глаз наметанный.

– А как англичанин выглядит, тебе бойцы описали?

– Да, невысокий, рыжий, кривые ноги, слева в челюсти золотые зубы.

– Кептэн Боб! – вырвалось у Габо. Он знал этого офицера. Рыжий капитан действительно рассказывал, что несколько лет жил в Китае.

– Ну, так вот, передай своему кептэну Бобу, чтобы он к моим ребятам не приставал, – наставительно произнес Пау Ти-сан. – Бойцы сказали так: если в следующий раз рыжий к кому-нибудь из них пристанет, они его заведут в тихий угол и… поговорят по душам.

– Смотри, Костя, международный скандал будет… – встревожился понаторевший в дипломатических тонкостях Габо.

– Пустяки, можешь не беспокоиться… – пренебрежительно махнул рукой китайский комбат.

На этом разговор в штабе закончился. Дня через два, когда Габо в очередной раз явился в миссию, он увидел кептэна Боба с куском пластыря на лбу и солидным припудренным синяком под глазом.

– Хелло, кептэн, что с вами? – участливо справился Карсанов.

– Ничего. Ночью в темноте на дверь наткнулся, – мрачно ответил англичанин.

– И знаете, – говорил нам Габо, озорно, по-мальчишески улыбаясь, – после того, как кептэн Боб ушибся об дверь, никто уже больше не заговаривал с китайцами на плохом китайском языке, не задавал глупых вопросов, не делал провокационных предложений. Будто ножом отрезало. Удивительно, верно?

Из-под седых усов блеснул ряд крепких зубов, все морщины на лице пришли в движение. Старик умел смеяться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю