355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герберт Скурла » Александр Гумбольдт » Текст книги (страница 8)
Александр Гумбольдт
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 23:31

Текст книги "Александр Гумбольдт"


Автор книги: Герберт Скурла



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

В кратере пика Тейде

Александр Гумбольдт – брату

Пуэрто Оротава, у подножия пика на Тенерифе, 23 июня, вечер

«…Вчера поздно вечером вернулся после восхождения на вершину пика. Какой вид! Какое наслаждение! Мы спускались в кратер – вероятно, глубже, чем какой-нибудь другой путешественник до нас… Все это не так уж опасно, но вот усталость от чередования жары и холода одолевала нас: в кратере мы прожгли себе дыры в одежде, попадая под раскаленные серные газы, и тут же у нас стыли руки, хотя было вроде не так холодно – 2° по Реомюру (-2,5° по Цельсию).

Боже, какие удивительные ощущения на этой высоте в 11 500 футов! [11]11
  Точная высота вулкана Тейде составляет 3711 метров.


[Закрыть]
Над головой – густо-синий купол неба, а под ногами – застывшие потоки лавы; всюду – картины разрушения и запустения; на три квадратных мили вокруг – сплошная пемза, голое место, окруженное венцом лавровых деревьев, а ниже – виноградники, на границах между которыми растут банановые пальмы, – и так до самого моря; крошечные изящные деревеньки у берега; море и семь островков, на двух из них имеются очень высокие вулканы, и все это – под тобой как географическая карта!

Кратер, где мы побывали, испускает струи серных газов, земля раскалена до 70° по Реомюру (87,5 °C). По бокам кое-где прорывается лава. Есть и маленькие кратеры, как те, что два года назад освещали весь остров. За два месяца до извержения была слышна подземная канонада, камни размером с дом взлетали на высоту до 4 тысяч футов. Я сделал тут кое-какие важные минералогические наблюдения. Вулкан представляет собой базальтовую гору, на которой имеются отложения порфиритового сланца и обсидианового порфира. В нем неистовствуют огонь и вода. Я видел, как отовсюду вырываются водяные пары. Почти все участки застывшей лавы – это расплавленный базальт. Пемза образовалась из обсидианового порфира, у меня есть куски, которые представляют собой наполовину то, наполовину – другое.

Неподалеку от кратера, среди группы камней, которые здесь называют „la Estancia de los Ingleses“, у основания застывшего потока лавы на высоте 1200 туазов [12]12
  Tyas – старая французская мера длины; 1 туаз равен 1,949 метра. – Г. Ш.


[Закрыть]
над уровнем моря мы провели ночь под открытым небом. В два часа утра мы снова двинулись в путь к последней вершине. Небо было чистым, звезды сияли, мягко светила луна. Но так продолжалось недолго. Поднялся сильный порывистый ветер, и нам даже приходилось крепко цепляться за зубцы кратера. Резкие порывы ветра отдавались в расщелинах гор раскатами грома. Потом облака отделили нас от остального мира. Мы карабкались наверх и чувствовали себя одинокими и затерянными в тумане. Этот быстрый переход от мягкого лунного света к мрачной туманной мгле и ветру производил весьма необычное впечатление.

Добавление. В Вилья Оротава есть драконовое дерево 45 футов в обхвате. Таким же толстым, как и сейчас, оно было и четыреста лет тому назад, еще во времена гуанчос. Я собираюсь в дорогу почти со слезами: мне хотелось бы здесь поселиться. Увидел бы ты здешние луга и тысячелетние сады лавров, этот виноград и эти розы! А абрикосами здесь откармливают свиней. На дорогах полно верблюдов.

Совсем скоро, 25-го, мы отплываем».

Прибытие в Новый Свет

Пока «Счастливые острова» медленно отдалялись от шедшего под парусом фрегата, Гумбольдт возобновил наблюдения за звездным небом и морскими течениями. Одновременно хотелось систематизировать новые впечатления, сопоставлять и обдумывать их.

Действительно ли острые зубцы Грациозы давали совершенно новый для науки материал? Были ли базальт и порфиритовый сланец так уж уникальны и намного ли отличались от базальтов на Рейне и фонолитовых вершин на Рене и Вестервальде, а вулканические газы на Тейде от тех, которые вырываются из кратеров в других местах? Похоже было, что нет. А вот о флоре «Счастливых островов» этого сказать было нельзя. Здешняя растительность не только отличалась от той, к которой Александр привык в Европе, она еще менялась на глазах в зависимости от высоты: внизу – цветущие банановые, финиковые и кокосовые пальмы и другие тропические растения, а у горных вершин – лишайники и мхи, подобные тем, какие живут в холодных регионах Лапландии. Казалось, климат и высота над уровнем моря диктовали закон распределения растительности на земле. Наблюдения над местной флорой рождали мысли, легшие потом в основу географии растений.

Какими бы ни были выводы, к которым приходил молодой ученый в своих сопоставлениях относительно тех или иных явлений в живой и неживой природе в различных частях света, повсюду он видел движение и взаимодействие, причину и следствие, взаимосвязь общего и частного, особенного, позволявших объединить массу единичных наблюдений над органической и неорганической природой в некую систему, в единую «физику земли».

Гумбольдт начал вести научный дневник; материалы наблюдений он старался располагать в строгом порядке, чтобы потом, по возвращении домой, их легко можно было бы обработать. Кроме того, попадая в новую для себя местность, он стремился всякий раз запечатлеть ее облик на бумаге. Он рисует и делает записи, стараясь точно передать в словах целые ландшафты, ибо, считает он, «когда путешественнику приходится описывать высокие горы, большие реки, горные долины Анд, он рискует утомить читателя монотонностью своего восхищения. Рельеф местности лучше всего удается передать тогда, когда схватываешь отдельные его черты, сопоставляешь их и таким путем стараешься понять, в чем секрет того очарования, которое исходит от величественной картины природы».

Каюта на испанском паруснике, где размещались оба путешественника, постепенно превращалась в нечто среднее между кабинетом ученого и лабораторией.

Незадолго до того, как на горизонте появилось южноамериканское побережье, на борту «Писарро» вспыхнула эпидемия. Надо было как можно скорее добраться до ближайшего порта. До Каракаса, тогдашней резиденции генерал-капитана испанской провинции Новая Андалусия и нынешней столицы Венесуэлы – далеко, гораздо ближе – Кумана, город на берегу длинного морского рукава, глубоко вдающегося в сушу. С высадкой в Кумане их настоящая цель – Куба – отодвигалась на неопределенное время. Из вест-индской экспедиции получалось нечто большее, чем предполагал Гумбольдт. Так началось полное приключений «Путешествие в равноденственные области Нового Света», продолжавшееся пять лет и получившее название «Нового открытия Америки».

16 июля 1799 года исследователи сошли на берег. Перед ними простирался неизведанный мир, полный тайн и неожиданностей. С мыслью как можно быстрее попасть в Каракас пришлось расстаться. На полных четыре месяца друзья вынуждены были застрять здесь; они бродили по Кумане и ее окрестностям, исключая несколько дней, проведенных на полуострове Арая, и три недели морского путешествия к индейцам-каймасам, которое прошло без сколько-нибудь примечательных событий, кроме разве что небольшого землетрясения 4 ноября и метеоритного дождя, наблюдавшегося ими 12 ноября у побережья Венесуэлы.

Чудеса за чудесами

Из писем и записей Александра Гумбольдта:

«С той же долей везения, с какой нам удалось ускользнуть из-под бдительного ока англичан и добраться до Тенерифе, мы завершили наше морское путешествие. В пути я все время работал, особенно же много успел по части астрономических наблюдений. Несколько месяцев мы пробудем в Каракасе; это – божественная и изобильная земля. Чудесные растения, электрические угри, армадилы, обезьяны, попугаи, полудикие индейцы – очень красивая и интересная человеческая раса.

Куману из-за близости заснеженных гор можно считать, наверное, самым прохладным и самым здоровым местом в Америке. Климат тут как в Мексике. Уголок этот до сих пор остается, пожалуй, самым малоизученным на земле, несмотря на визит Жакена, – стоит только чуть-чуть углубиться в горы. Если что-то, кроме очарования этой волшебной природы (со вчерашнего дня, например, мы не видели ни одного растительного или животного продукта из Европы), и заставляет нас задерживаться здесь, в Кумане, в двух сутках морского перехода от Каракаса, – так это весть о появлении в прибрежных водах английских военных кораблей…

За двадцать пиастров в месяц мы сняли совсем новый симпатичный домик, да еще с прислугой – двумя негритянками, одна из которых даже умеет готовить. Недостатка в еде мы не испытываем, жаль только, что нет ничего мучного, похожего на хлеб или сухари. Город все еще наполовину лежит в развалинах, так как знаменитое землетрясение, разрушившее Кито в 1797 году, не пощадило и Куману, несмотря на огромное расстояние между ними. Город этот расположен на берегу залива, красивого, как залив в Тулоне, и как бы в центре огромного амфитеатра, образованного полукруглой громадой гор (5–8 тысяч футов высотой), густо поросших лесом. Все дома здесь построены из дерева местных пород, преимущественно из атласного. Вдоль речушки (Рио де Кумана), похожей на нашу Заале под Йеной, вытянулись цепочкой семь монастырей с прилегающими плантациями, как две капли воды похожими на английские сады. За чертой города живут краснокожие индейцы; почти все мужское население ходит нагишом. Хижины у них сделаны из бамбука и покрыты листьями кокосовых пальм. Я зашел в одну и застал мать с детьми за трапезой: в руках у каждого – миска из скорлупы кокосового ореха, а в ней – рыба. Стол и стулья заменяют им грубо выделанные куски кораллового известняка. Плантации все открытые, на них можно заходить свободно. В большинстве домов двери не закрываются даже ночью, настолько добродушен здешний народ. Настоящих индейцев в этих краях больше, чем негров.

…Мы все еще носимся здесь как ошалелые; в первые три дня нам не удается заняться ничем серьезно – хватаемся то за одно, то за другое. Бонплан уверяет, что сойдет с ума, если чудеса не прекратятся. И все же прекраснее любого из этих чудес то впечатление, которое производит здешняя растительность в целом – пышная, исполненная силы и в то же время легкая, бодрящая, мягкая. Я чувствую, что буду здесь очень счастлив и что эти впечатления останутся незабываемыми на всю жизнь…»

«Когда путешественник из Европы впервые вступает в леса Южной Америки, ему открывается совершенно неожиданная картина. Все, что он видит, лишь отдаленно соответствует описаниям природы в книгах знаменитых писателей, побывавших на берегах Миссисипи, во Флориде и других частях Нового Света с умеренным климатом. Каждый шаг напоминает ему, что он находится не на границе тропической зоны, а непосредственно в ней самой, не на одном из Антильских островов, а на огромном континенте, где все имеет гигантские размеры: горы, реки, буйная растительность. Если он восприимчив к красоте ландшафта, то ему трудно разобраться в обилии своих ощущений. Он не может сказать, что удивляет его больше – красота природных форм и их контрасты или же буйство и пестрота растительного мира. Кажется, будто почва слишком перегружена растениями и они задыхаются от тесноты. Стволы деревьев прячутся под плотным зеленым ковром, и если взять, например, и аккуратно рассадить в землю все орхидеи, перечные и другие растения, живущие на одной-единственной робинии или американском фикусе, то их хватит на целый участок. Или вот лианы – то ползут по земле, то вдруг взлетают наверх, до самых вершин деревьев, и там, на высоте более сотни футов, перебираются с одного дерева на другое. Повсюду вперемежку бездна растений-паразитов, с ними ботанику надо быть предельно внимательным, чтобы в хитросплетениях листьев, соцветий и плодов не перепутать, какому виду что принадлежит.

Несколько часов мы провели под сенью этого зеленого шатра, сквозь который едва-едва проглядывает голубое небо. На фоне сочной тропической зелени с характерным чуть коричневатым оттенком синева неба отдает глубоким индиго. Горы покрыты крупным древовидным папоротником, значительно отличающимся от Polypodium Arboreum Антильских островов. Здесь нам впервые попались на глаза странные гнезда в форме бутылки или мешочка, подвешенные к ветвям низкорослых деревьев. Создатели этих сооружений – дрозды, чье пение беспрерывно перемежается сиплыми криками обычных попугаев и ара. Ара, известные повсюду благодаря яркому оперению, летают только парами, в то время как другие – стаями по нескольку сотен. Надо пожить в этих краях, особенно в жарких областях Анд, чтобы поверить тому, что крики этих птиц порой перекрывают оглушительный шум низвергающихся со скал горных рек».

«Невыразимо глубоко, ни с чем не сравнимо впечатление, остающееся у нас от первого землетрясения, даже если тому не сопутствует подземный грохот. Проистекает оно, я думаю, от нахлынувшего не столько страха и предчувствия ужасающих картин смерти и разрушения, которые воображение услужливо рисует нам по рассказам очевидцев или виденному собственными глазами. Дело скорее в другом: в тот момент мы испытываем разочарование, теряя устойчивость и врожденную веру в надежную неподатливость прочной земной коры.

С самого раннего детства мы привыкаем к контрасту между подвижностью водной стихии и неподвижностью земли. Все органы наших чувств неизменно нас убеждают в этом. И когда почва вдруг начинает колебаться у нас под ногами, мы отчетливо ощущаем, что в игру вступает неведомая природная сила, сотрясающая все неподвижное. Одно мгновение разрушает иллюзию всей предшествовавшей жизни. Мы разочарованы тем, что спокойствие природы, увы, обманчиво, и перестаем доверять земле, по которой ходим. Мы начинаем сознавать, что находимся в сфере мощных разрушительных сил. Каждый шорох, каждое легкое движение воздуха напрягает наше внимание. Необычность явления вызывает и у животных боязливое беспокойство. Больше всего захватывает паника свиней и собак; крокодилы в Ориноко, обычно молчаливые, как наши маленькие ящерицы, покидают русла рек и с ревом устремляются в лес.

Человеку землетрясение видится чем-то вездесущим и беспредельным. От кратера, возобновившего свою активность, от потока лавы, движущегося к дому, можно уйти, а при землетрясении человеку кажется, что, куда ни беги, все равно остаешься внутри очага разрушения и гибели. Такое душевное состояние, идущее из самых затаенных глубин нашего естества, продолжается, однако, недолго. Если в каких-то областях слабые подземные толчки следуют друг за другом сериями, то у жителей этих мест почти напрочь исчезает всякое чувство страха. На побережье Перу, где не бывает дождей и люди не знают ни града, ни молнии, ни раскатов грома, последнее им заменяет подземный грохот, сопровождающий сотрясения земли… Многолетняя привычка и очень распространенное мнение, что опасные землетрясения бывают якобы не чаще двух-трех раз в столетие, ведут к тому, что в Лиме, например, на слабые подземные толчки обращают не больше внимания, чем в зоне с умеренным климатом на град…

Подземный грохот и гул, если они не сопровождаются ощутимыми толчками, производят особенно острое впечатление даже на тех, кому случалось жить в районе частых землетрясений. Внутренне сжавшись, люди ждут, что же последует за подземной канонадой. Самый яркий и ни с чем не сравнимый пример беспрерывного грохота, за которым не последовало никакого землетрясения, представляет собой явление, известное на мексиканском плоскогорье под названием „подземного грома“ Гуанамато (Гуанахуато). Этот знаменитый и богатый город находится вдали от всех действующих вулканов. Подземный грохот начался ночью 9 января 1784 года и продолжался около месяца. Казалось, что под ногами жителей города ходят тяжелые грозовые облака; медленные раскаты сменялись резкими короткими ударами. Грохот раздавался на ограниченном пространстве: стоило отойти на несколько миль, и на базальтовых участках почвы никакого шума уже слышно не было.

Так разверзаются и смыкаются невидимые бездны в глубинах Земли».

Вокруг Куманы

Друзья без устали собирали растения, насекомых, ракушки и многое другое. У Бонплана к декабрю 1799 года коллекция тропических растений перевалила за шестнадцать сотен. Немало ему пришлось потрудиться и над описанием многих новых видов и семейств растений, над дополнением и уточнением французского каталога флоры мира. Собранная попутно коллекция семян была послана в Париж для пробного рассаживания в теплицах; заокеанские семена, как потом выяснилось, уверенно пустили ростки и стали украшением королевского сада, а впоследствии обрели почву и в других странах Европы.

Пока Бонплан ботанизировал, систематизировал, анатомировал, Гумбольдт старался сделать побольше заметок и наблюдений, касающихся закономерностей распространения растений. Он исследовал зависимость характера флоры от климата и почвы, изучал влияние этих условий на земледелие и вообще на человеческое общество. Он часто проводил химический анализ атмосферного воздуха (и тут ему очень пригодились познания в области химии), удивительно высокий процент влажности которого давал повод к предположению, что именно в ней наряду с жарой надо искать еще одну причину меньшего, чем в зонах с умеренным климатом, коэффициента преломления света.

Инструменты и приборы, которые Гумбольдт приобрел и испробовал в Европе, отлично себя зарекомендовали. Ночью, когда в «прозрачность, красоту и великолепие» тропического неба приходилось напряженно всматриваться, помогала Венера – она заменяла Луну. Ее венец светился «чистейшими цветами радуги, даже когда воздух был совершенно прозрачен, а небо – густо-синим». Порой бывало настолько светло, что Гумбольдт легко мог через лупу различать деления на шкалах своего маленького секстанта. В работе с этим инструментом Гумбольдт мог проводить целые дни, определяя местоположение интересующих его точек на земле, собирая данные для составления карты внутренних районов континента или измеряя высоту солнца над горизонтом. Результаты своих замеров он посылал друзьям в Европу для проверки.

28 октября, в день солнечного затмения, он так увлекся измерениями, что получил солнечный удар. Записки, касавшиеся извержений здешних вулканов и землетрясений, тоже были отправлены в Германию, с ними и любопытная заметка о том, что вулкан Тунгурагуа, жертвами извержения которого два года назад пали тысячи людей в Кито, «выбрасывал больше горячей воды и грязи (terre pateuse), чем лавы, и что он являет собой тот вулкан, посредством которого природа хочет помирить и объединить нептунистов с вулканистами».

Открывая все новые и новые «чудеса», пользуясь скромным набором инструментов, оба молодых исследователя мужественно делали свое дело, несмотря ни на какие неудобства. В общении с местным населением у Гумбольдта и Бонплана проблем не было. Как велико было доверие, которое они завоевали за несколько недель у этих обездоленных людей, не затронутых цивилизацией, показывает один мелкий эпизод, имевший место во время землетрясения. Когда вечером 4 ноября 1799 года в Кумане резко усилился подземный шум и стало ясно, что в третий раз на день можно ждать новых опасных толчков, то к бесстрашно трудившимся у своих приборов пришельцам прибежали озабоченные индейцы, чтобы спросить, действительно ли будет новое землетрясение.

Эти люди, «мирные индейцы и карибы», – «интереснейший, – по словам Александра, – объект научного изучения, какой только может существовать для естествоиспытателя», влекли его в район обитания индейцев-каймасов, где хозяйничали испанские миссионеры-капуцины. В отличие от доверчивых и гостеприимных индейцев-дикарей, приглашавших Гумбольдта на ночевку в свои хижины, испанские монахи нередко не проявляли к нему никакого интереса, а то и относились с неприкрыто враждебным недоверием к его «еретическим» замыслам, несмотря на королевские паспорта и широкие полномочия. «Как можно вообще поверить в то, что вы покинули свою родину, – сказал им один такой миссионер в Уруане (это было позднее, когда они уже путешествовали по Ориноко), – и объехали полсвета ради того, чтобы здесь, на этой реке, отдавая себя на съедение москитам, обмерять землю, которая вам не принадлежит?» А глава первой миссии, которую посетил Гумбольдт в Южной Америке, удостоил их инструменты презрительной улыбкой. «Говядина, – мечтательно произнес сей достойный сеятель веры, – не считая сна, – самое изысканное наслаждение в жизни».

«Золотая Кастилия»

21 ноября 1799 года после трехдневного плавания вдоль побережья Гумбольдт и Бонплан прибыли в Каракас, рассчитывая дождаться там благоприятной погоды (стояла пора кануна дождей) и двинуться оттуда далеко в глубь континента, но смогли начать это путешествие лишь в первой декаде февраля 1800 года.

Их прибытие в город не только не осталось незамеченным, но и вызвало живейший интерес и любопытство у местной аристократии. Путешественники не успели оглянуться, как оказались втянуты – глубже, чем им хотелось бы, – в круговорот светской жизни, в интенсивное общение с господами, привыкшими все на свете оценивать с точки зрения материальной выгоды, а к «еретическим» новшествам вроде естественных наук выказывавшими полнейшее равнодушие. Ни одному из местных испанцев, к примеру, не приходило никогда в голову взойти на Силья де Каракас, гору неподалеку от города, которая так манила пытливого Гумбольдта.

С нетерпением ждали друзья окончания сезона дождей. Ждали – но не сложа руки. Так, например, чтобы только попытаться проследить отдельные фазы орбиты Юпитера, им пришлось не спать двадцать семь ночей – и все понапрасну. Успешнее было восхождение на Силью и экспедиция в район, лежащий между побережьем и озером Валенсия. Плантации какао в низинах Арагуа, хлопчатника у Куры, сахарного тростника у Мантеролы, золотые копи в долинах Туи дали массу материала для наблюдений аграрно-экономического и социально-политического порядка; обилие новых впечатлений молодые ученые вынесли от осмотра горячих источников в Мариаре и Тринчере, от встречи с молочным деревом на подходах к «одному из красивейших портовых городов» – Пуэрто-Кабельо, откуда они направились на юг по суше, от первого перехода через «льяносы» (так называют здесь степи) и, наконец, от ловли электрических угрей, состоявшейся в Калабосо.

Первое знакомство с рабовладельческими фермами и с образом жизни крупных испанских землевладельцев в Валенсии и ее окрестностях не вызвало у них ничего, кроме стыда и негодования. Хищническому растранжириванию колонизаторами здешних природных богатств вполне отвечала и свирепая эксплуатация негров, которые после почти полного истребления коренных жителей Вест-Индских островов сотнями тысяч вылавливались в джунглях Африки и переправлялись через Атлантику; колониальные власти Каракаса использовали их главным образом на плантациях пшеницы, хлопка, табака, сахарного тростника и какао.

Гумбольдт, как-никак прусский дворянин, вопреки местным обычаям не видел совершенно ничего зазорного в том, чтобы делить ночной отдых с чернокожими рабами, работавшими на плантациях, и проводить ночь под открытым небом, расположившись рядом с ними на подстилке из воловьей кожи. С удивлением выслушивал он жалобы испанских арендаторов, проклинавших низкую продуктивность табачного хозяйства в этой провинции, когда-то названной «Castilia del Oro» – «Золотая Кастилия». Хозяева по-прежнему мечтали о золоте, почти у каждого испанца был свой золотой рудник в горных районах, пусть даже заросший деревьями и папоротником, подобно тем рудникам, которые Гумбольдт видел у Туи. Вполне же реальным золотом в руках латифундистов были чернокожие рабы, трудившиеся не разгибая спины от зари до зари в самый нестерпимый зной, в то время как в обычае богатых рабовладельцев было дважды в день принимать ванну, трижды – пищу и три раза погружаться в сон. Да и могло ли быть иначе? Оказывается, могло, я такое видел Гумбольдт в горной долине Арагуа, где трудолюбивые и жизнерадостные люди старательно обрабатывали свои участки, пусть не очень большие, но вполне отвечавшие возможностям их рабочих рук. Просто одному испанскому графу пришло в голову отдать часть своих земель вольноотпущенным неграм в свободное владение под низкие проценты.

Но вернемся к растительному миру. В той же долине оба путешественника впервые увидели дерево, на котором росли диковинные плоды с крылышками, – «Volador» – единственный экземпляр на всем их пути. А еще им случалось испытать странное чувство, когда они воочию убедились в существовании того, что почиталось ими за вымысел аборигенов, – дерева, из которого при надрезе выступает жидкость, по вкусу очень похожая на молоко. «Несколько капель этого сока, – писал Гумбольдт о молочном, или коровьем, дереве, распространенном в прибрежных районах Венесуэлы, – дает нам повод лишний раз удивиться богатству и животворной силе природы. На иссушенном зноем склоне скалы растет дерево с сухими и жесткими листьями; его толстые, массивные корни с трудом проникают в каменистую почву; многие месяцы в году стоит оно без капли дождя, его ветви выглядят засохшими и отмирающими; однако стоит сделать углубление в стволе, как из него выступает приятное на вкус молочко. Утром, на восходе солнца, этот источник питательной влаги богаче всего: в это время и сходятся сюда со всех сторон негры и коренные жители с большими сосудами. На свету молочко желтеет и покрывается пленкой. Одни выпивают его тут же, под деревом, другие относят собранный сок детям. Эта картина напоминает пастырей, желающих напитать молоком свою паству».

Целью другой экскурсии Гумбольдта была река Апуре, до которой он решил добраться в месте ее северного изгиба, невдалеке от Сан-Фернандо. Этот путь пролегал через совершенно иной ландшафт: никаких гор, только бесконечные равнины Калабосо, простирающиеся от прибрежной горной цепи у Каракаса до самых лесов Гайаны – бескрайние степи, голые, почти без деревьев, безлюдные: лишь изредка встречаются пастухи-кочевники – «льянеросы». Что же до здешнего животного мира, то самые острые впечатления у Гумбольдта остались от ловли электрических угрей. Поскольку местное население их крепко побаивалось – мы знаем теперь, что этот род «электрических» рыб способен наносить удары силой до 300–400 вольт, – то Гумбольдт внял советам индейцев поохотиться на угрей в заводях и заболоченных участках Калабосо с лошадьми.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю