Текст книги "Александр Гумбольдт"

Автор книги: Герберт Скурла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

В стране ацтеков

Тогдашним вице-королем Мексики (между прочим, пятьдесят шестым по счету за трехсотлетнюю историю испанского владычества над этой страной) был дон Хосе Итурригарай – тот самый, кто пять лет спустя ввиду угрозы восстания креолов пытался устранить эту опасность, предоставив им равные с испанцами права: однако он был схвачен своими же соотечественниками и отправлен в Испанию, власти которой по-прежнему думали, что способны удержать колонию в своих руках, и назначили туда нового вице-короля.

К затее Гумбольдта Итурригарай, надо отдать ему должное, отнесся на удивление благосклонно и во многих его начинаниях оказал немецкому ученому просто неоценимую помощь. Не стоит докапываться, насколько искренне вице-король считал «достойными особой признательности и уважения тех людей, которые посвящают свою жизнь делу важных естественнонаучных исследований во благо человечества», как об этом говорилось в его приветственном письме Гумбольдту, однако же содействие его было поистине щедрым – о таком в совете по делам Индий в Мадриде никто и думать не мог. Вице-король обеспечил Гумбольдту доступ к материалам, без которых ему никогда бы не написать свой фундаментальный политико-географический труд, при том, что передача таких данных иностранцам и посторонним лицам по-прежнему сурово каралась законом. «Никакая книга, никакой справочник не могли бы дать мне тех сведений, в которых я испытывал нужду, – писал Гумбольдт в предисловии к этому труду, – но в моем распоряжении находились ценнейшие архивы и множество разных рукописных материалов».

Изучение источников шло у него рука об руку с изучением природных особенностей Мексики; обществовед и географ трудились в его лице не менее напряженно и плодотворно, чем ботаник и геолог, этнограф и специалист по естественной истории.

Картины рабства и подневольного труда, обычные, в сущности, для любой колонии, открылись Гумбольдту в его спутникам уже в самом Акапулько, где нищие и больные индейцы надрывались на погрузке тяжеленных слитков серебра: они втаскивали их на парусники, державшие курс на Филиппины.

Что до серебра, то Гумбольдт потом подсчитал: «2028 миллионов пиастров, или две пятых всего золота и серебра, вывезенных из Нового Света в Старый за период испанского господства к началу XIX века, были добыты в Мексике (наполовину – в золотоносных районах Гуанахуато, Сакатекас и Каторсе). Золотые копи и серебряные рудники, находившиеся преимущественно в частном владении испанцев, разрабатывались самым хищническим образом. На их разграблении испанской метрополией обогащался каждый, кто только мог. Так, одна-единственная копь в Валенсиане, как пишет Гумбольдт в этом труде о Мексике, в течение сорока лет приносила своим владельцам более трех миллионов чистого дохода ежегодно. С тех пор этот доход вырос до шести миллионов; семейство же Фагоага в Сомбререте ухитрилось за несколько месяцев получить двадцать миллионов».

Тем временем трое наших путешественников находятся уже на полпути в столицу Мексики. В Таско они ненадолго задерживаются, чтобы осмотреть серебряные рудники. Нечто любопытное повстречалось и их ботаническому взору: на плоскогорье между Чильпансинго и Теуилотепеком, на высоте 1200–1400 метров над уровнем моря, в местности с мягким и освежающим климатом они видели, как среди кипарисов и древовидных папоротников растут ели и дубы. Переходы по веревочным мостикам, перекинутым через бурные горные реки, заставили их вспомнить кое-что из их прежнего опыта. Здесь они свиты из бутылочной тыквы и агавовых веревок. Пройдя Куэрнакару и Кучилакве, где стоял густой туман, застилавший им вид на все окрестности, они добрались наконец до Мехико – спустя целых шесть недель после прибытия в Акапулько.

Останавливался Гумбольдт и на том месте, где в 1519 году последний император ацтеков Монтесума приветствовал и осыпал подарками испанского завоевателя Кортеса, а потом, подобно вождю инков Атауальпе, был брошен в тюрьму и вынужден сдаться на милость «Его католического величества» в Мадриде, – на том месте, где оскорбленный в своих религиозных чувствах народ восстал «in noche tristi» – «в печальную ночь» на 1 июля 1520 года и прогнал чужеземных захватчиков до побережья, – на том месте, которое потом Кортес разрушил до основания, когда годом позже хитростью и вероломством возвратился в столицу ацтеков. Путешественникам показали также индейское селение у подножия горы, где добывалась руда для тех ножей, которыми Кортес упражнялся в искусстве бритья, холм в Чапультепеке, где некогда возвышался дворец Монтесумы, «плавающие сады» в Санта-Анита и Истакалько – крошечные островки на озерах, где выращивали экзотические овощи. В остальном же от выстроенного здесь на сваях древнего города Теночтитлана, столицы ацтеков, насчитывавшей, по рассказам, две тысячи храмов, мстительные и жестокие завоеватели не оставили камня на камне.

Деспотизм, насаждавшийся пришельцами, прекрасно уживался с религиозным фанатизмом католической церкви. Епископ Сумарага, францисканец, велел безжалостно уничтожать храмы, священные надписи, любые письменные документы, вообще все, что хоть малейшим образом могло напомнить о языческих верованиях ацтеков, об их истории и культуре. А его собратья по «пастырскому призванию», ссылаясь на авторитет Библии, с легкой душой благословили рабство как вполне богоугодное дело.

Гумбольдту, вероятно, не раз припоминался грот погибшего племени в Атаруипе, когда он теперь со своими спутниками обратился к поискам чудом уцелевших памятников культуры ацтеков. Многое отыскать или даже открыть ему, однако, не довелось; только кое-где попадались развалины храмов в форме пирамиды, стороны которой проходили строго по линиям географической параллели и меридиана, да еще некоторые надписи, похожие на иероглифы; удалось также разобраться в ацтекской системе отсчета времени, основывавшейся, как оказалось, на простом и точном календаре. Сопоставляя свои наблюдения, сделанные здесь сейчас и тогда, в Южной Америке, Гумбольдт выдвигает любопытную гипотезу, долго потом занимавшую воображение и мысли ученых, о том, что культура ацтеков вместе с культурой инков в Перу и муисков в Боготе – это составные части одной большой культуры, созданной единой человеческой расой, – гипотезу, подтверждаемую, по его мнению, цветом кожи, формой и строением черепа этих людей и другими фактами. Широкое распространение письменности у ацтеков Гумбольдт относил на счет дешевизны бумаги, производившейся из листьев магея. Магей – это волокнистое растение из семейства агавовых, используемое человеком в самых разнообразных целях: из его нитей изготавливаются добротные канаты, пригодные для корабельных снастей и веревочных мостов; из его корней фармацевты делают мазь для лечения сифилиса; его шипы применяются вместо наконечников стрел и гвоздей; его листья идут в пищу и используются в качестве кровельного материала; а из его почек добывают сладковатый сок, идущий на изготовление пульке – освежающего и чуть пьянящего национального напитка мексиканцев.

Магей и по сей день остается растением, имеющим огромное значение в жизни народов Мексики и Центральной Америки. Гумбольдту оно послужило хорошим подтверждением его идеи о зависимости некоторых особенностей жизненного уклада того или иного народа от природных условий.

Этнографические и культурно-исторические наблюдения Гумбольдта в Мексике были, к сожалению, эпизодическими и отрывочными, а его тамошние находки носили скорее случайный характер. Это и понятно: на Мексику у него было отведено ограниченное время, а «программа» была обширной. Да и испанцы основательно преуспели в уничтожении ацтекской культуры – настолько, что изучение доколумбовых культур Америки остановилось на мертвой точке на целые века. О раскопках же во времена Гумбольдта нечего было и думать, а целые поля, усеянные руинами на полуострове Юкатан, еще только-только попали в поле зрения европейских ученых. О трудностях, с которыми приходилось сталкиваться археологам, работавшим на территории королевства Новая Испания, говорит хотя бы один такой факт: монахи-доминиканцы, задававшие тон в испанском университете Мехико, собственноручно засыпали землей обнаруженное в 1790 году святилище ацтеков и только после настойчивых призывов одного отличавшегося веротерпимостью епископа весьма неохотно его откопали (Гумбольдту довелось осмотреть это святилище и сделать несколько эскизов).

Оно было сооружено из базальтового порфира; знаменитый же пирамидообразный храм в Холуле, занимавший территорию свыше ста тысяч квадратных метров, был выстроен толтеками из необожженного кирпича. Пристальный интерес Гумбольдта к таким, казалось бы, сугубо прозаическим вещам, как строительные материалы, из которых было возведено то или иное древнее сооружение, позволил ему сделать несколько любопытнейших наблюдений и догадок, натолкнувших археологов на ряд плодотворных мыслей.

Гумбольдта – геолога, горного инженера и экономиста – интересовали в Мексике в первую очередь две темы, связанные с местными природными условиями: во-первых, руды и прежде всего, пожалуй, благородные металлы как источник богатства этой испанской колонии, а во-вторых, вулканы и их влияние на состояние возделываемых земель и тем самым на степень удовлетворения местного населения продуктами питания.

Два месяца Гумбольдт провел в районе рудников Реаль-дель-Монте и Гуанахуато, исследуя геологические условия местности и горнотехническое состояние шахт. Осмотрел он и дал свой отзыв водоотводному туннелю, пробитому в скале в Уэуэтока ценой огромных материальных затрат, через который предполагалось спускать воду, собирающуюся в долинах вокруг Мехико, в реку Монтесума. Он отваживался на спуск в заброшенные шахты «ножевой горы», расположенной неподалеку от некогда существовавшего Теночтитлана, где ацтеки добывали сырье для изготовления оружия и предметов повседневного обихода, с живейшим интересом осматривал незаконченные образцы доколумбового кузнечного искусства, которые ему удавалось разыскать под вековым слоем земли и камней.

По-прежнему неудержимо тянуло Гумбольдта к вулканам, особенно к находящемуся юго-восточнее столицы Мексики Попокатепетлю – «дымящейся горе» (5452 метра), – возвышающемуся на 4200 метров над равниной Морело, и его меньшему брату, расположенному в пятнадцати километрах от него, – Истаксиуатлю (5286 метров). Гумбольдт, между прочим, ошибочно считал, что Попокатепетль выше пика Орисаба (5700 метров) – самой высокой горы Центральной Америки. Кратер Попокатепетля оказался неприступным – «дымящаяся гора» была покорена позднее, лишь в 1827 году. Гумбольдт со своими спутниками и здесь провел множество геодезических замеров.

Лучшие результаты дала более ранняя поездка во внутренние районы страны и изучение вулкана Хорульо, возникшего в сентябре 1759 года буквально за одну ночь и достигшего высоты 500 метров. Друзья спускались на глубину около 80 метров в его кратер, окруженный примерно двумя тысячами дымящихся отверстий, осматривали его стены и дно, брали пробы воздуха. Возникновение этого вулкана посреди плодородной равнины было, по словам Гумбольдта, «одним из самых удивительных явлений, отмеченных в анналах истории нашей планеты». Александр придерживался мнения, всячески потом оспаривавшегося, что шесть конусов вулкана следует рассматривать как «конусы поднятия» на краю большой трещины, образовавшейся в земной коре после того, как та вздулась и «лопнула» в результате подземных толчков. Не менее удивительными явлениями, чем этот вулкан, были hornitos (горны) – холмики высотой 2–3 метра, напоминавшие печки и извергавшие водяные пары; ко времени более поздних работ других исследователей они вследствие выветривания большей частью уже потеряли первоначальную форму, а в то время они тысячами покрывали пустынную область вокруг Хорульо.

Колеся вдоль и поперек по Мексике, Гумбольдт повсюду проводил барометрические измерения высоты, уточнял географические координаты чем-либо примечательных точек местности. Часть своих инструментов, изношенных или поврежденных от интенсивного употребления в сложных условиях, он заменил другими, полученными во временное пользование от бывшего соученика по фрейбергской академии Дель Рио, работавшего теперь в горной школе Мехико. К 7 марта 1804 года, когда в порту Веракрус трое путешественников взошли на борт испанского фрегата, чтобы отплыть в Гавану, Гумбольдт успел не только сделать топографическую съемку столицы и многих других важных пунктов, но и произвести все замеры, необходимые ему для составления подробной карты Новой Испании и карты ее земного рельефа. Бонплан тоже преуспел немало. Он существенно пополнил свои гербарии, а семена мексиканских растений уже находились на пути в европейские теплицы.

Отвращение к рабству

После второй, примерно с месяц, остановки на Кубе Гумбольдт с Бонплан ом и Монтуфаром 29 апреля 1804 года отправляются в обратный путь, с заездом в Соединенные Штаты Америки. 20 мая, совершив сравнительно недолгое, но весьма опасное плавание по штормящему океану, они пришвартовываются в Филадельфии. Проведя больше месяца в североамериканских штатах, 30 июня в Ньюкасле под Делавэром они снова погружаются на корабль «Фаворит» и через месяц с липшим – 3 августа 1804 года – входят в гавань Бордо.

Во время непродолжительного визита в США Гумбольдт внимательно присматривался к положению дел в бывшей английской колонии, отвоевавшей себе независимость, и сравнивал здешние условия с условиями жизни в испанских владениях Центральной и Южной Америки. Его желание встретиться с тогдашним президентом США Томасом Джефферсоном, чьи либеральные идеи и статьи он хорошо знал, исполнилось: он получил приглашение в Вашингтон и имел оживленную беседу с этим прогрессивным государственным деятелем, отличавшимся необычайной широтой интересов. Демократические институты молодого американского государства и его быстрое экономическое развитие, безусловно, произвели на немецкого ученого благоприятное впечатление, однако он осудил убожество духовной жизни страны, повсеместный недостаток интереса к культурным ценностям, а также бросающееся в глаза неуемное стремление к наживе. Но прежде всего и суровее всего – сохранявшееся в стране рабство, которое считал несовместимым ни с духом конституции, ни с соображениями политического здравомыслия. Много позднее, будучи уже на склоне лет, он счел своим долгом вмешаться в острую дискуссию, разгоревшуюся в Соединенных Штатах во время очередной предвыборной кампании (поводом для дискуссии послужили выдвинутые им ранее обвинения по поводу рабского положения негров в стране).

Что касается второй остановки Гумбольдта на Кубе, то он целенаправленно посвятил ее углубленному изучению социально-политического и политико-экономического положения населения Антильских островов. Основной темой его статьи «Опыт о политическом положении на Кубе», написанной на французском языке, – по той же схеме, что и работа о Мексике, – и вошедшей в опубликованные позднее (в 1826 г.) путевые заметки, было, по его собственным словам, историческое развитие работорговли и ее тогдашнее состояние, а также вопросы использования труда рабов в испанских владениях и на юге США.

Количество негров, вывезенных из Африки и доставленных в качестве рабов на Антильские острова за период с 1670 года по 1825 год, приближалось, по подсчетам Гумбольдта, к пяти миллионам; число же рабов-негров, живших на Вест-Индских островах к 1825 году, достигало 2400 тысяч человек. Их доля в населении Антильских островов составляла в среднем 40 процентов, на Кубе – 36, на английской части этих островов – 81, а на Ямайке – 85, то есть рекордную цифру. Для сравнения стоит сказать, что население Соединенных Штатов Америки в 1823 году состояло на 16 процентов из негров-рабов.

«Покидая Америку, – писал Гумбольдт, – я исполнен такого же отвращения к рабству, какое я испытывал и в Европе. Напрасно изощряются некоторые хитроумные писатели в попытках приуменьшить и прикрыть жестокость рабства фарисейскими словесами, вроде: „негры – крестьяне на Антильских островах“, „бесконечная преданность чернокожих“, „патриархальная идиллия“ и т. п. Все это лишь прискорбные факты профанации благородных свойств нашего духа и нашей мысли, постыдные уловки, оскорбительные для нашего человеческого достоинства. И если эти люди заявляют, что положение чернокожих в Америке ничуть не хуже положения крепостных в средние века или даже нынешнего положения отдельных классов на севере и востоке Европы, то неужели они думают, что одного такого сравнения достаточно, чтобы перестать сочувствовать неграм? Подобные сравнения, словесная эквилибристика и эта высокомерная досада, с которой здесь отметают даже самое надежду на постепенное смягчение рабства, в наше время – оружие бесполезное. Глубочайшие перемены, последовавшие одна за другой с начала XIX века на Американском континенте и Антильском архипелаге [17]17
  Имеются в виду освободительные войны и выход из-под колониальной зависимости бывших испанских и португальских колоний, вначале ничего не изменивших в системе рабовладения.


[Закрыть], оказали серьезнейшее воздействие на идеи и образ мыслей в тех странах, где рабство еще сохраняется. Многие рассудительные люди, а также те, кто заинтересован в сохранении мира и спокойствия на этих островах, чувствуют, что путем свободных договоренностей с рабовладельцами, путем принятия соответствующих мер, исходящих от людей, знающих местные условия, можно избежать кризиса, опасность которого из-за равнодушия, беспечности или упрямства хозяев только усиливается».

В 1856 году в Америке вышел на английском языке «Опыт политического состояния острова „Куба“, в котором отсутствовала седьмая глава, где речь шла именно о рабстве. Гумбольдт счел своим долгом опубликовать в 1856 году свой протест по этому поводу в журнале „Всеобщее землеведение“». «Этой части моих публикаций, – заявил он, – я придаю гораздо большее значение, чем скрупулезным астрономическим измерениям координат, магнитометрическим опытам и статистическим выкладкам». Он снова повторил свою мысль, высказанную им в 1826 году, что «даже старое испанское законодательство не столь бесчеловечно и сурово, как законодательство рабовладельческих государств Американского континента как севернее, так и южнее экватора» [18]18
  Имеются в виду южные штаты США и Бразилия.


[Закрыть]. Свой протест он заключил словами: «Я, как убежденный и настойчивый защитник предельно свободного выражения мыслей, постоянно заявляющий об этом устно и письменно, никогда бы не позволил себе сетовать на эти вещи, если бы сам подвергся яростным нападкам за свои мысли; однако я думаю, что имею право требовать, чтобы люди и в свободных государствах Американского континента могли читать то, что в испанском переводе стало общедоступно с самого момента выхода книги в свет».

Конечно, протест Гумбольдта, опубликованный в географическом журнале, мог дойти лишь до ограниченного круга читателей. И все же он имел желаемый резонанс даже в Соединенных Штатах Америки, где он был перепечатан, в частности, уже тогда довольно авторитетной газетой «Нью-Йорк геральд». На Кубе, правда, на распространение этой книги на испанском языке уже в 1827 году был наложен запрет.

«Утверждая единство рода человеческого, – говорится в гумбольдтовском „Космосе“, – мы выступаем против неприемлемого тезиса о высших и низших расах. Есть более образованные, облагороженные духовной культурой, но не более благородные народы. Быть свободными – их общее предназначение; в грубые эпохи человечества эта свобода является достоянием частного индивида, в условиях же развитой государственности и развитых политических институтов она становится достоянием всеобщим».

«Benemerito» Центральной и Южной Америки

Гумбольдт, как мы уже писали, не был революционером в подлинном смысле слова в отличие от его старшего друга Георга Форстера, который неутомимо и бесстрашно боролся за свободу соотечественников и готов был отдать жизнь за свои идеалы. Гумбольдт же анализировал, обличал, обвинял, но в настоящую борьбу не включался. Он был деятельным ученымг-энциклопедистом, зорким и критичным наблюдателем, но не профессиональным политиком и борцом. Однако поскольку он занимался наукой не ради нее самой, а рассматривал ее как занятие, в конечном счете идущее на благо всему человечеству, то его анализ политического состояния испанских колоний, возможностей их экономического развития и природных их особенностей, важнейшие мысли, высказывавшиеся им в этих «Политических опытах» и во многих устных беседах, бесспорно, имели политическое значение и политический резонанс.

Идеи Гумбольдта сыграли свою роль и в тот период, когда спустя несколько лет после его отъезда в Европу в испанских колониях развернулась борьба за независимость от испанской метрополии. «Испанскую Америку» Гумбольдт расценивал в этом смысле как «вполне созревший плод». Письменно и устно он постоянно выступал против системы эксплуатации колоний и против вест-индской системы хозяйства, основывавшейся на рабовладении. Что же касалось экономических перспектив этих колоний, то он считал, что эти обширнейшие края не только таят в себе необъятные возможности такого развития, но и непременно должны развиваться целенаправленно и самостоятельно. Подобную точку зрения до него, по сути, не выдвигал никто, тем более столь обоснованно. Но ему были ясны и причины общей отсталости этих территорий и препятствия, мешавшие им двигаться вперед, – он слишком ясно видел реакционную суть насквозь прогнившего испанского режима, чтобы, лелеять какие-то надежды на то, что совет по делам Индий в Мадриде окажется способным или хотя: бы захочет провести реформы в духе его идей. Поэтому, между прочим, Гумбольдт и отказался съездить в Испанию по возвращении в Европу. К возможности революционного развития событий в Южной Америке и завоевания колониями независимости он относился скептически. Хотя он и познакомился во время американского путешествия со многими революционно и патриотически настроенными людьми, все же у него не создалось впечатления, что эти малочисленные силы, рассеянные по всему континенту, были в состоянии решить крупномасштабные политические и экономические задачи.

Это мнение Гумбольдт выразил однажды в парижском салоне мадам Дервье дю Вийяр (что была родом из Венесуэлы), где он частенько бывал после возвращения из Америки. Однако у племянника этой аристократки, еще мальчиком привезенного в Мадрид и жившего теперь в Париже, мнение на этот счет было совсем иное. «Когда народы, – заявил он, – в какой-то момент начинают осознавать необходимость стать свободными, они становятся сильны, как сам господь бог, ибо он вселяет в них свой дух». Молодым человеком, произнесшим эти слова, которому недавно исполнился двадцать один год, был не кто иной, как Симон Боливар.

Боливар был представителем старинного испанского рода, давно уже обосновавшегося в Каракасе; он рано остался сиротой. По наследству ему достались кое-какие земли и медный рудник. Он с детства зачитывался книгами Руссо, вдохновлялся идеей борьбы за права человека и лозунгами французской революции, мечтал об их осуществлении у себя на родине. В 1807 году он вернулся в Каракас и через три года – двадцати семи лет от роду – начал героическую борьбу за освобождение испанских колоний и создание крепкого демократического государства на севере Южноамериканского континента.

Обстановка в этих колониях его великим замыслам никак не благоприятствовала. Если население британских колоний в Северной Америке было сравнительно однородным по составу – это были в основном выходцы с Британских островов – фермеры и ремесленники, почти одинаково заинтересованные в ликвидации колониальной зависимости, тормозившей развитие молодой промышленности и вельского хозяйства, то испанские владения в Южной Америке представляли собой весьма пестрое образование и в демографическом и в политико-экономическом отношении. Тут были и «серебряные страны», вроде Мексики и Перу, поставлявшие в Испанию главным образом благородные металлы в неочищенном виде, и страны аграрные, вроде Венесуэлы и Вест-Индских островов, где ходкие «колониальные товары» производились на крупных сельскохозяйственных предприятиях. Ни промышленности как таковой, ни ремесел там, по существу, не было. Производство важнейших товаров было монополизировано и находилось в руках либо государства, либо крупных собственников, владевших рудниками или обширными земельными угодьями. Эти крупные собственники особенно упорно сопротивлялись испанским колониальным властям, ограничивавшим их влияние и лишавшим старых привилегий в административной и военной сфере. Явно не по вкусу богачам были и те мизерные уступки метисам, индейцам и неграм, которые позволяла себе испанская корона в целях сдерживания антииспанского движения. Беднейшие же слои населения – негры-рабы, индейцы-поденщики, мелкие арендаторы, дикие и полудикие племена в джунглях и на равнинах – вообще были лишены всякой возможности высказывать свое мнение. В этом плане скептицизм Гумбольдта относительно пользы отделения колоний для трудящегося люда был понятен. По всему было видно, что в случае отделения этих южноамериканских владений от испанской метрополии у королей рудников и латифундистов будут развязаны руки и ничто не помешает им превратиться в безраздельно господствующий класс. Для них важнее всего была прибыль, а освобождать народ от колониального феодализма не только не входило в их планы, но, наоборот, прямо противоречило их исконным интересам. К национальной независимости и одновременно к революционному преобразованию общественных отношений стремились лишь небольшие группы патриотов-республиканцев. Это были преимущественно представители интеллигенции: адвокаты, учителя, восторженно приветствовавшие французскую революцию молодые люди из старой аристократии, небольшая часть офицерства и просвещенного духовенства. Эти группки, рассеянные по всей стране, находившиеся далеко одна от другой и не имевшие постоянных связей между собой, сосредоточивались большей частью в культурных центрах на огромной территории колониальной империи. Главой и движущей силой одной из таких групп в Каракасе и стал Симон Боливар.

Когда в Европе Наполеон замахнулся на испанскую корону, а заодно и на ее владения в Южной Америке, ситуация усложнилась. Две крупные политические группы решили, что их час пробил.

Влиятельное большинство креолов, в том числе владельцы шахт и рудников и латифундисты, добивались неограниченной власти лишь для себя. От имени же патриотов, объединившихся в «Sociedad patriotica» – в политическую партию типа французского революционного клуба, выступал Боливар; он требовал, чтобы «единство нации стало наконец свершившимся фактом». «Нас объединяет общая воля отвоевать свободу», – заявлял он. Ураган, сбросивший с ветки тот самый «созревший плод», разразился.

Главной целью Боливара была независимость от Испании, видевшаяся ему в образе единой сильной республики, в конституции которой были бы закреплены основные права человека, провозглашенные два десятилетия тому назад в Париже. Первое южноамериканское федеративное государство, состоявшее из семи автономных провинций, было создано по североамериканскому образцу и приняло конституцию, которая хотя и предоставила право участвовать в выборах каждому свободному человеку, однако право быть избранным в органы правления получили только люди состоятельные. Вопреки воле Боливара и всех патриотов власть в молодом государстве оказалась в руках крупной буржуазии и латифундистов. В других частях Южной Америки дела обстояли не лучше. Конституционные свободы остались только на бумаге.

Ожесточенная борьба за власть между роялистами и республиканцами, феодалами, объединившимися с крупной буржуазией, и патриотами, борцами за свободу и испанскими солдатами началась уже в момент рождения «свободной» Южной Америки; она открыла собой целую эпоху гражданских войн, диктаторских режимов и военных переворотов, которым и по сей день не видно конца.

Поддерживаемый немногими верными единомышленниками, молодой полковник Боливар предпринял смелую попытку завоевать свободу в борьбе с испанскими колониальными войсками и одновременно с влиятельными реакционными группами, а из множества малых республик создать одну-единую крепкую республику, хотя бы только в северной части Южной Америки. После нескольких героических выступлений, проходивших с переменным успехом, «Либертадору» то есть «Освободителю», как его называли сочувствующие и его сторонники, к 1824 году удалось окончательно изгнать испанцев. Когда он как верховный глава республики Венесуэлы провозгласил отмену рабства, крупная буржуазия и латифундисты объявили ему войну. Тем временем он объединил Новую Гранаду, Венесуэлу и Эквадор в единую республику, освободил Нижнее и Верхнее Перу, которое в его честь стало называться Боливией.

Стоит особо подчеркнуть, что предоставленными ему диктаторскими полномочиями Боливар никогда не злоупотреблял, а бескомпромиссные меры против роялистов и реакционеров были продиктованы исторической необходимостью. Несколько раз он хотел уйти с президентского поста, чтобы снять с себя подозрения в том, что он жаждет стать южноамериканским Наполеоном. Он заключил договоры о взаимопомощи и обороне со многими республиками континента. Но Боливару хотелось большего. Он желал объединить всю Южную Америку в единый и дружный союз государств и всем его гражданам предоставить равные права. Этой смелой идее не суждено было осуществиться из-за упорного сопротивления имущих слоев, хитростью и силой защищавших свои классовые интересы, а также из-за противодействия правительственных клик в отдельных государствах. На первой панамериканской конференции, проходившей в 1826 году в Панаме, Боливару стало ясно, что средствами дипломатического искусства ему своих целей не достичь. Он попытался применить силу там, где в борьбе за единство и независимость родины не действовали другие средства. В неру и Колумбии народом ему была предоставлена неограниченная власть, однако теперь сопротивление богатых классов еще обострилось, приняв форму заговоров и покушений.

Боливар понимал, что его силы на исходе. Когда же государственный совет в Боготе предложил ему корону, то он воспринял это как предательство его основополагающих политических принципов со стороны тех, кто боролся вместе с ним. Он чувствовал, что недоверие к нему, к его «последним», «тайным» замыслам росло, что даже его ближайшие соратники стали бояться «императора Анд», как называл его простой народ, и его неограниченной власти. Утомленный, смертельно больной, ожесточившийся против всех, Боливар на заседании Национального конгресса в Боготе в 1830 году сложил с себя все полномочия. В том же году, когда он устранился от государственных дел в надежде, что его добровольный уход с высокого поста поможет изжить междоусобицу, борьбу за власть и добиться единства, он умирает от туберкулеза.