Текст книги "Четверги с прокурором"

Автор книги: Герберт Розендорфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Девятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф. и продолжение истории о «Свидетельских показаниях»

– Не заставляйте меня приводить дни недели, по прошествии стольких лет я не могу этого помнить. Я просто реконструирую факты в том виде, в каком они представляют важность.

Как я упоминал, труп старушки был обнаружен через две-три недели после убийства. Это произошло летом, тут я вряд ли ошибусь, поэтому состояние трупа никак нельзя было назвать удовлетворительным. В результате не представлялось возможным установить с точностью момент наступления смерти. «Примерно две недели» – черным по белому стояло в заключении патологоанатома. Ах, так я уже говорил об этом? Ладно.

Был один любопытный субъект – председатель судебной коллегии на пенсии. Его напыщенный титул, хоть уже и упраздненный, все-таки в те времена еще производил впечатление. Чуть позже пришел федеральный министр юстиции, перед ним бургомистр Мюнхена, прославившийся тем, что решил все переиначить в пароксизме реформаторства. Он и изобрел эту реформу юстиции… Все так, но кто лучше меня мог знать, что юстиции реформа была необходима как воздух, как, впрочем, и сегодня… Но не об этом я хочу сейчас говорить. Уже хотя бы потому, что, уйдя на пенсию, я сменил юстицию на другое, хорошо известное вам занятие.

И земельный прокурор кивнул на футляр с инструментом.

– Значит, так: все до единой предпринимаемые до сих пор реформы системы правосудия проводились не с того конца. И реформы упомянутого мной ретивого новатора-министра в конечном итоге свелись всего лишь к упразднению титулов председателя судебной коллегии, хотя шума по этому поводу было много. Весьма экономная реформа. И новые титулы звучали приятнее – или нет? Тот, кого раньше называли старшим участковым судьей, стали называть ВСОНС.

– Простите, как?

– Нет-нет, у вас все в порядке со слухом – ВСОНС. «Второй судья, осуществляющий надзор за судопроизводством»… Но давайте лучше вернемся к нашему отставному председателю судебной коллегии, о котором я говорил. Титул за ним оставался, поскольку реформаторы решили-таки проявить гуманность в отношении пенсионеров и выдергивали у них из-под ног ковер благозвучных титулов… Был даже случай, мне это известно доподлинно, когда один почтенный председатель судебной коллегии отправился на покой надень раньше положенного срока и задень до вступления в силу упомянутого закона, предусматривавшего пресловутое титулярное оскопление, – с ним намеренно поступили так, чтобы не лишать его титула. И не напрасно, поскольку сохранить за собой титул было для него важнее даже размеров пенсионного содержания, которое вследствие досрочного отправления на пенсию могло быть существенно урезано, а это кое-что значит в судейских кругах.

Так вот… но я не о нем собрался вам рассказывать, а о другом его коллеге, ничуть не менее эксцентричном человеке. Представьте себе: вы председатель судебной коллегии, всемогущий председатель, и вдруг в один прекрасный день вы становитесь никем. Пенсионером. Тут уж кого угодно подкарауливает опасность свалиться в черную дыру. Ты – никто, и не каждый, знаете, способен…

Тут герр земельный прокурор доктор Ф. улыбнулся и указал на свою скрипку.

– …как бы там ни было, необходимо иметь какое-то занятие, и вот наш с вами председатель судебной коллегии занялся тем, что ежедневно, начиная с восьми тридцати утра до двенадцати тридцати дня и далее с четырнадцати тридцати до шестнадцати тридцати за исключением суббот и воскресений, обходил в Нойхаузене улицы и записывал номера автомобилей нарушителей правил парковки.

В понедельник в восемь пятнадцать утра, то есть перед началом очередного контрольного обхода, он выкладывал аккуратно написанный листок на стол дежурному полицейского участка. Со временем полиция привыкла к его вывертам, и скоро списки нарушителей, составленные отставным председателем судебной коллегии, отправлялись в архив, а не в мусорную корзину. Потому как бывший председатель судебной коллегии постоянно справлялся в суде о принятых мерах в отношении нарушителей, выявленных благодаря его бдительности.

Была у этого председателя и другая страсть – он любил по ночам обозревать местность в свой старенький армейский бинокль. Как впоследствии было отражено в протоколе, «для выявления нарушителей правил парковки в темное время суток». Когда я напомнил ему, что, дескать, в районе, где он проживал, всякие ограничения действовали лишь до 19.00, пенсионер тут же сослался на увлечение астрономией. Впрочем, оставим его и его наблюдения, не важно, что и кого он наблюдал в бинокль по ночам, но в тот роковой вторник, примерно за две недели до обнаружения трупа госпожи Кнепфмюллер, он заметил, как через сад дома вдовы пробежал мужчина, перелез через ограду за домом и исчез в следующем саду, примыкавшем к первому и куда более обширном, вероятно, окружавшем располагавшийся на параллельной улице дом.

Узнав об убийстве госпожи Кнепфмюллер, первое, от цветочницы и, второе, из местной прессы, он тут же сообщил о своем открытии куда следует. Был предпринят осмотр ограды на предмет обнаружения отпечатков пальцев – это было нетрудно, благо ограда состояла из железных прутьев, так и напали на след Глухоса. Его пальчики обнаружились на прутьях упомянутой ограды…

Глухоса взяли во время облавы на вокзале, он отсидел положенные трое суток в Штадельхаймской тюрьме за нарушение общественного порядка, а тут и подоспели эти самые отпечатки пальцев.

За ним водились кое-какие, не столь уж и опасные делишки – задержания на вокзале, где Глухое околачивался без определенной цели, попрошайничество, отсутствие документов, удостоверяющих личность, мелкое воровство, пара попыток проникновения в жилище, – в общем, мелкий воришка, бродяга и так далее. Никаких попыток совершения насильственных преступлений, если не считать выбитого зуба у одного из сообщников во время драки на почве личной неприязни.

Все допросы как две капли воды походили один на другой, Глухое вел себя как те писатели, которым после войны вменяли в вину пронацистские вирши. Сначала он клялся и божился, что его ноги в Нойхаузене не было, что он вообще не знает, где сей район находится, потом признавал, что все же бывал там, предъявляя алиби. Алиби после проверки лопалось, он признавался, что да, он был на той самой улице, а на очной ставке с нашим председателем судебной коллегии признал и незаконное проникновение в дом фрау Кнепфмюллер, но тут же заявил, что, дескать, «дамочка лежала мертвая».

Глухое, по его словам, и он заявлял это и в полиции, и позже во время следствия, когда ему предоставили защитника, проник в дом с целью стянуть что плохо лежало. Это он признает. Безоговорочно. Дескать, он подумал, что в этом доме вот уже несколько дней никого нет – ни света в окнах, ни разговоров, ничего. Он ведь не с бухты-барахты забрался туда, а понаблюдал. И он не собирался никого впутывать в это дело, никаких сообщников, которые только и норовят ухватить побольше, вот и решил действовать в одиночку. Осторожненько расспросил кое-кого из местных, и ему сказали, что живет там одна старушенция не из бедных, которая денежки хранит в чулке. Вот он и решил вломиться к ней – да, именно такого-то числа, в тот самый вторник… Но пожилую дамочку уже кто-то укокошил. Он до смерти перепугался, когда увидел ее труп весь в крови – уже засохшей; нет, она не воняла, просто картина была жуткая, к тому же дело было ночью, он тут же ноги в руки оттуда, даже ни к чему не притронулся: во-первых, в двух шагах ее труп, и, во-вторых, потому что он сразу же усек, что убийство повесят на него.

Никто Глухосу не поверил, включая и меня, честно хочу признаться. Хотя убийство никак не вязалось с его криминальной историей. Но, как говорится, кто знает…

С целью установления точного времени наступления смерти и соответственно времени преступления, опросили многочисленных свидетелей. Что касалось Глухоса, тот на момент, когда отставной председатель судебной коллегии углядел в бинокль перелезавшего через садовую ограду мужчину, располагал самым безупречным из всех алиби, таким, в которое даже я верил безоговорочно: он сидел в каталажке до утра понедельника. А вот на вторник алиби у него не было.

Опросили и владелицу молочной лавки, и хозяйку пекарни, и зеленщика, и соседей. Все в один голос утверждали, что видели фрау Кнепфмюллер в субботу, в воскресенье и в понедельник. Женщина из пекарни даже вспомнила, сколько и каких булочек приобрела у нее фрау Кнепфмюллер во вторник. «Наверное, – сокрушалась она на допросе, – и поесть их не успела». И пастор утверждал, что каждое воскресенье фрау Кнепфмюллер аккуратно являлась к службе в половине девятого и сидела на своем месте и что он всегда причащал ее.

Суд, о котором так много сплетничали, приговорил Глухоса к пожизненному заключению. Глухое до последнего отрицал, впрочем, с каждым разом все апатичнее, свою причастность к преступлению. Поскольку был суд присяжных, защиту вел не я, стажер, а лично мой наставник Узо, да будет мир его праху. Это мало что могло изменить, точнее, ничего не изменило. Слишком уж многое говорило за причастность Глухоса к убийству.

Забегу изрядно вперед. Когда я, как тогда это называлось, служил в должности первого прокурора, то некоторое время занимался и вопросами помилований. Естественно, что прокурору приходится заниматься и помилованиями, и если кто-то подает прошение о помиловании, прокурор поднимает старые дела, наводит справки о поведении заключенного в местах заключения и так далее, затем дает ответ на прошение или же направляет его в министерство, которое выносит окончательное решение.

Так было и с Дитером Глухосом. Его дело вновь оказалось у меня на столе. Я даже был тронут, если можно так выразиться. Передо мной встали прежние молодые годы и Узо как живой, хотя к тому времени он уже давно умер. Пролистывая страницы дела, я не раз натыкался на свою подпись. И на одно примечание, сделанное моей рукой. Некое указание на определенное обстоятельство. Могло ли оно сыграть роль, не могу утверждать, в конце концов, разногласия давних лет давно позабылись, но вот мое примечание…

Я обнаружил один протокол, на который в свое время совершенно не обратили внимания, кратенький такой протокольчик, который пронзил меня молнией.

Пожелтевший от времени лист бумаги, кое-где надорванный по краям и отпечатанный на машинке. Протокол допроса Кристофа Олангера, тогда восьми лет от роду, сына одной из соседок убитой. Вы помните, что днем совершения преступления считался вторник, а мальчишка утверждал, что уже начиная с субботы из трубы дома фрау Кнепфмюллер не шел дым и что ее кошка мяукала у запертых дверей в субботу утром.

Этот ребенок оказался самым наблюдательным. А все остальные, все остальные…

Ладно. У меня были все основания решить вопрос о помиловании Глухоса в его пользу, поскольку поведение заключенного было безупречным, кроме того, он был тяжело болен. И умер до того, как вопрос о его помиловании был решен. Может, и к лучшему, что все именно так и произошло? Или разве может быть смерть лучше жизни? Боже, если ты есть, прими душу его грешную, если таковая существует, и будь милостив к нему.

Этот случай имел продолжение и еще раз несколько лет спустя. При расследовании случая разбойного нападения одной банды на автозаправочную станцию был арестован некий Хельмут Варнхольц. При обыске его квартиры была найдена сберегательная книжка на имя Катарины Кнепфмюллер. В ходе следствия выяснилось, что Варнхольц не раз безуспешно пытался завладеть денежными средствами покойной и что он – племянник Убитой фрау Кнепфмюллер.

После того как он был приговорен к пожизненному заключению за участие в разбойном нападении на автозаправочную станцию и за убийство, он признался и в убийстве своей тетушки. Он иногда наведывался к ней стрельнуть денег. И в ту пятницу – заметьте, в пятницу! – тоже прибыл к ней. Тетя на этот раз ничего не захотела ему дать, после чего он убил ее и забрал все, что сумел обнаружить в доме.

Таким образом, к тому времени, когда и владелица молочной лавки, и хозяйка пекарни, и зеленщик, и соседи, и пастор якобы видели ее живой и здоровой, фрау Кнепфмюллер уже пала жертвой жестокого преступления, а расхлебывать все пришлось Глухосу, которого угораздило вскоре забраться в дом к старушке, которая на самом деле оказалась мертва на момент его проникновения в дом. Единственным, кто указал на два важных сопутствующих обстоятельства, был восьмилетний мальчик, остальные же проглядели.

А между тем практика показывает, что дети куда наблюдательнее взрослых. И еще одно: люди прочли в газетах о том, что Глухос убил свою жертву, проникнув к ней в дом во вторник. Это обстоятельство и заставило их на подсознательном уровне лгать, свято веря в то, что они говорят чистую правду. Ребенок же газет не читал и не попал в эмоциональную зависимость от сообщений прессы. И я не уставал повторять своим подчиненным, стажерам и молодым коллегам: ребенок, если только он не настроен соврать, всегда скажет правду. Ребенок свободен от многих предрассудков взрослых.

Некоторое время все молчали.

– Значит, произошла судебная ошибка, – нарушил тишину господи Гальцинг. – И сколько же их бывает?

Герр земельный прокурор ничего не сказал, лишь вздохнул.

– А что же произошло с той кошкой, которая с пятницы так и не смогла попасть домой? – полюбопытствовала фрау Шнайдер, сопрано.

– О ее судьбе мне ничего не известно, – ответил герр земельный прокурор доктор Ф. – Ведь когда я впервые услышал о факте ее существования, прошло много лет. У меня тоже возник тот же вопрос, надеюсь, что Баст [13]13
  Баст – в египетской мифологии богиня любви, радости и веселья, изображалась в виде кошки или женщины с кошачьей головой. Почиталась в г. Бубастис.


[Закрыть]простерла над ней свою покровительственную лапу и даровала ей теплое местечко где-нибудь еще.

В тот вечер исполнялся «Пастух на скале» Шуберта. И как всегда, герр земельный прокурор прослезился, слушая это произведение.

Двадцатый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он вместо намеченной им «История об общежитии на Вестендштрассе» рассказывает другую

– Хочу почтить светлую память Узо в кругу моих слушателей, – объявил земельный прокурор д-р Ф., собравшийся было рассказать о «приюте на Вестендштрассе», после того как герр Гальцинг обратился к нему с соответствующей просьбой, – и делаю это с удовольствием, ибо Узо или доктор юриспруденции Теодор фон Узоринак-Кохары был и останется одним из самых замечательных людей в моей жизни. А что до приюта на Вестендштрассе, он от нас никуда не денется.

Этому человеку я обязан не только любовью к Балканам и всему, что с ними связано, то есть к их культуре, истории, обычаям, не только знанием Кришевацких уложений, весьма любопытного устава славянско-византийского происхождения, регламентирующего питие и застолья, не только знанием единственного снадобья против решительно всех хворей, включая рак, – горячая сливовица с сахаром, но и своей концепцией и восприятием юриспруденции.

Узо не раз повторял мне, что, дескать, «можно, конечно, превратить адвокатскую контору в лавочку старьевшика (причем под лавочкой старьевщика он имел в виду абсолютно все торговые точки, включая универмаги), то есть думать исключительно о выгоде и звонкой монете… Или же организовать дело так, чтобы люди шли к тебе за помощью. И, скажу больше, не важно, правы они или же нет».

То же самое, как я понял тогда и не забываю сейчас, относится и к юриспруденции в целом. Хотя некоторые юристы порой забывают об этом… Те, у кого душонка старьевщика-лавочника.

«Терпение и труд все перетрут» – вот одна из поговорок, которой руководствовался Узо во время своих многочасовых бдений в конторе и обсуждений ходатайств со своими подзащитными, без устали излагавшими ему собственное видение справедливости. Временами Узо распутывал непростые дела, лишь внимательного выслушав собеседника. Мне вспоминается один случай, касавшийся пожилой особы, считавшей, что ее двоюродная сестра обирает ее. Речь шла о мнимых или же реально имевших место давних долгах, события разыгрывались на фоне того, что принято неоднозначно называть «семейными узами». Укутанная в меха старушка обрушила на Узо перечисление несправедливостей, чинимых ей кузиной, и, завершив перечисление, спросила Узо: «Я права? С юридической точки зрения?» На что Узо негромко ответил: «Нет». После этого старушенция, явно удовлетворенная, покинула контору Узо.

Как я уже упоминал, Узо принадлежал к числу «грандов с задворок Австро-Венгрии». Родным его языком был немецкий, вырос он в Вене, но его семья, о чем можно было судить уже по имени, корнями восходила к хорватам и венграм. Не без гордости Узо рассказывал, что ветвь дома Веттинов, называвшая себя Заксен-Кобург-Кохары, – родственная ему и даже хоть и весьма эпизодически, но все же украшала короны Болгарии, Португалии и Бразилии.

Ахиллесовой пятой Узо была его субтильная конституция. Должен сказать, она с лихвой возмещалась внутренним величием и твердостью этого человека. Но однажды мне выпало проехаться в автомобиле Узо – последний попросил меня отогнать машину в автомастерскую сменить резину. Сев на водительское сиденье, я уперся головой в потолок. Когда я поделился этим с механиком, тот, ухмыльнувшись, сообщил, что, дескать, по желанию хозяина сиденье водителя было специально поднято.

Узо в совершенстве владел сербскохорватским языком, как мне неоднократно приходилось слышать от сведущих людей. По-немецки же говорил с венским акцентом, даже с шёнбруннским выговором и с легкой и приятной славянской примесью. Всегда одетый с иголочки, с тщательно расчесанными на пробор волосами, Узо являл собой тип аристократа, никогда не кичившегося происхождением, человека, наделенного недюжинным чувством юмора и в то же время глубокого.

На его долю выпало немало горестей, вернее, одна горесть. Будучи еще молодым (ему в ту пору стукнуло тридцать) юристом, не лишенным и некоторой доли амбициозности, Узо в 1940 году направился в только что основанную и вышедшую из состава тогдашней Югославии Хорватию – королевство Хорватию. Насколько мне помнится, это была последняя из реставрированных монархий. Хорватия была правопритязательницей итальянской династии Савой, и итальянский принц по имени Эймон взошел на хорватский престол, правда, заочно. Нога его так и не ступила на землю Хорватии. «Он же не был самоубийцей» – так охарактеризовал Узо его поступок. И принц из-за этого удостоился прозвания «Томислав Невидимый». Дело в том, что принц Эймон избрал для себя имя одного из хорватских королей средневекового периода и до самого бесславного крушения своей мини-империи гордо величал себя Томиславом II.

Таким образом, Узо оказался в Хорватии и поступил там на должность чиновника в королевское ведомство гидротехнического и дорожного строительства. После того как югославские партизаны под командованием Тито при поддержке союзников упразднили королевство Хорватию, чей профашистский режим капитулировал едва ли не последним, даже после гитлеровского, и в столицу вошли победители, Узо и не думал скрываться или бежать, наивно полагая, что он, как чиновник столь мирного ведомства, может быть полезен и новым властям. Однако был арестован и приговорен к пожизненному заключению. Обоснование приговора так и оставалось для Узо загадкой, то есть буква его была предельно ясна, но вот дух… Во всяком случае, истинных причин, то есть ненависти к чистоплюям и жажды отомстить им, в нем указано не было. И Узо потерялся в лабиринте коммунистических застенков.

Следует упомянуть и еще одно обстоятельство предшествующего характера, а именно любовную историю. Да-да, не удивляйтесь, Узо был влюблен. И узнал я об этом не от него, он никогда на эту тему не распространялся, а от другого лица, которое я с большой неохотой ввожу в свое повествование, потому что рассказ, насколько я знаю себя, грозит выйти из берегов. Речь идет о давно умершем докторе Рудольфе Трофенике, бородаче, преданном кайзеру словенце, которого знал весь Швабинг, потому что в каждом из его постоянных питейных заведений, а их было немерено, оркестр должен был обрывать исполняемую мелодию и начинать играть при его появлении «Марш Радецкого», естественно, за щедрые чаевые. Пьяница он был хоть куда, но из тех, кого иногда трудно отличить от трезвого. Ему была свойственна некоторая ворчливость, что, впрочем, ничуть не мешало ему оставаться добряком.

Трофеник познакомился с Узо в Загребе, который последний называл не иначе как Аграм – странно, не так ли? Вы ведь не называете Рим – «Рома», Париж – «Пари»? В Загребе Трофенику принадлежало небольшое издательство. В отличие от Узо Трофеник вовремя смотал оттуда удочки и, перебравшись в Мюнхен, возобновил издательское дело. Он выпускал в свет научные труды по истории в особенности стран юга Европы, и изданные им работы на протяжении длительного времени служили единственным источником информации об этом в ту пору малодоступном регионе. Издательство обеспечивало ему недурную прибыль. Мир его праху. Я присутствовал на его похоронах. Разумеется, оркестр исполнил «Марш Радецкого».

И вот этот самый Трофеник поведал мне о том, что Узо по уши влюбился в жену одного немецкого дипломата, аккредитованного при посольстве Германии в Загребе (Аграме). Минутку, минутку, или же это был немецкий консул в Мостаре?… В общем, не суть важно, важно то, что любовь Узо не осталась безответной. Ее звали Марлен. Я знал эту женщину, она была уже не молоденькой, но все еще красавицей… И к тому же на целую голову выше Узо, что, впрочем, никак не отразилось на пылкости их чувств друг к другу.

Как обстояли дела в Загребе и Мостаре после прихода туда Тито, я знать не могу, поскольку об этом не было известно и Трофенику, одно было ясно – Марлен, поскольку разводиться с супругом не сочла нужным, отправилась за ним на Запад в надежде, что и Узо последует их примеру. Царила страшнейшая неразбериха, и в том хаосе проблематичным было даже оповестить друг друга о своем местонахождении. Я и сам не раз… Впрочем, это уже другая история.

Десять лет провел… вернее, тут следует прибегнуть к более высокому штилю, причем без всякой иронии, посему скажем так – томился Узо в тюрьмах Тито. Но воспоминания о Марлен не угасали все эти годы, все десять лет, в течение которых он о ней ничего не знал. Не знала о его бедах и она.

По прошествии десяти лет наступила политическая оттепель. Тито все явственнее дистанцировался от стран Восточного блока и из экономических соображений стремился в глазах Запада выглядеть гуманным лидером, поэтому решил даровать свободу некоторому количеству политических заключенных. В их числе оказался и Узо.

Его депортировали в Вену, и там Узо каким-то образом разузнал, что его давнего приятеля Трофеника занесло в Мюнхен. Он отправляется в Мюнхен и как снег на голову является домой к Трофенику. И – как потом мне рассказывал Трофеник – первым его вопросом был: «Где Марлен?»

Узо рассчитывал, что Трофеник определенно будет знать о местонахождении его возлюбленной, и не ошибся. Трофеник дал ему номер телефона Марлен в Штутгарте.

Узо тут же схватил трубку и с телефона Трофеника принялся названивать в Штутгарт.

Они, по словам издателя, проговорили битых два часа. У Трофеника камень с души спал, потому что… Не знаю, чего в этом больше – романтики или же все объяснялось простым стечением обстоятельств, но Марлен давно разошлась с первым мужем и теперь жила в гражданском браке с каким-то журналистом. После двухчасовой телефонной беседы она, в буквальном смысле бросив все, в том числе и своего журналиста, прямиком отправилась на вокзал и первым же поездом примчалась в Мюнхен.

Как я уже говорил, я был знаком с фрау Узоринак. Сотрудников нашего отдела и его начальника связывала искренняя теплая дружба, тем более что адвокатская контора Узоринака помещалась в том же доме, что и его личные апартаменты, и нередко фрау фон Узоринак спускалась вниз попотчевать нас несравненным турецким кофе («turska kava») – угольно-черным напитком, подаваемым в крохотных медных турках с длинной латунной ручкой.

Когда я впервые переступил порог конторы Узо, со счастливой встречи влюбленных успело миновать семь или восемь лет, однако супруги фон Узоринак относились друг к другу так, будто их медовый месяц только что начался.

Общительные супруги фон Узоринак приняли меня в свою компанию, и уже потом, будучи работником юстиции с солидным стажем, я бывал у них в гостях; именно там я и познакомился с уже упомянутыми мной Кри-шевацкими уложениями и обычаем стран юго-востока Европы подавать гостю рюмочку «на посошок» в передней, когда гости, одевшись, уже собираются уходить. Фрау фон Узоринак появлялась в передней с уставленным рюмками со сливовицей подносом – выпить «на посошок».

Следует отметить, что Узо, будучи человеком незаурядным, вообще отличался нестандартным подходом ко всему. Перенесенные им ужасы режима Тито не оставили на нем зловещей отметины – его суждения о маршале отличались объективностью, а в своей книге «Чародей из Бриони» Узо даже отметил бесспорно позитивные черты коммунистического режима Югославии. Правда, в Югославию Узо так больше и не наведался, хотя понимал, что оснований для опасения за свою участь у него не было.

Вот таким был Узо, доктор права Теодор фон Узоринак-Кохары – я многому у него научился, об этом я уже говорил, и в первую очередь тому, что к юриспруденции нельзя подходить с теми же мерками, что и к старьевщицкой лавке. Хотя следование этому принципу временами заставляло Узо попадать в гротескные ситуации. Однажды ему выпало представлять интересы одного провинциального виноторговца откуда-то с окраины Австрии, обвиненного в фальсификации вина, то есть в нарушении закона об ответственности за продажу населению недоброкачественных продовольственных товаров. Узо осуществлял защиту, хотя это было непросто, учитывая содеянное его подзащитным, и даже чуть ли не выиграл процесс. И что вы думаете? По завершении процесса виноторговец предложил выплатить Узо адвокатский гонорар… тем самым фальсифицированным вином. И как же поступил наш адвокат? Наш благородный коротышка? Он согласился и употребил вино по назначению.

Вот такие дела. Мир его праху. Но, мне думается, уже пора… Что там у нас сегодня? Ми минор Брамса? Вижу, хозяйка дома вне себя от волнения…

На этом заканчивается двадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф.