Текст книги "Четверги с прокурором"

Автор книги: Герберт Розендорфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Тринадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказывать историю «Большого семейства»

– «Большое семейство», – продолжал земельный прокурор доктор Ф., – но не в том смысле, что «многочисленное семейство». Ко времени, о котором пойдет речь в моей печальной и даже – не побоюсь высокопарного эпитета – трагической истории, семейство насчитывало троих: овдовевшую мать, незамужнюю дочь и неженатого сына. Если бы я назвал вам истинные имена, вы бы сразу вспомнили обо всех сопутствующих внешних обстоятельствах и мне, по сути, нечего было бы вам рассказать. Но я не могу их назвать вам. Сын семейства живет и здравствует… впрочем, я чуть было не проговорился, указав на это… нет-нет, кто он сегодня, об этом я сообщать не намерен.

– А мать семейства? Что с ней? Умерла?

– Умерла, и довольно давно.

– А дочь? – полюбопытствовала хозяйка дома. – Уж не эта ли зарезанная бритвой красавица?

– Именно она, – признался доктор Ф. – Семейство это проживало в одном из самых респектабельных районов нашего города в доме, который даже виллой назвать язык не поворачивается, настолько он велик и роскошен. Семейство не принадлежало к числу древних, то есть тех, что фигурируют в «Готском альманахе» [8]8
  «Готский альманах» – генеалого-статистический сборник, издающийся ежегодно с 1762 г. в Готе.


[Закрыть]в подразделе «А» или, точнее, приведены в нем, хотя в XIX столетии обрело статус дворянского, однако не ему оно обязано нажитым богатством, а вполне законным и честным сделкам, насколько сделки вообще могут быть честны и законны – именно они и приумножали состояние при кайзере, в годы Веймарской республики, при нацистах и в годы «экономического чуда».

Однако к тому времени как красавица дочь угодила на железные носилки в прозекторском зале, все предприятия были уже проданы, правда, было решено все же сохранить самые прибыльные предприятия, по-моему, речь шла о каких-то оловянных рудниках в Южной Америке.

Семейство не принадлежало к числу тех, кто кичится нажитым, выставляя его на всеобщее обозрение. Тех, чьи фамилии и фотографии не сходят со страниц «Бунте», «Ганц приват» или вечерних бульварных газет. Куда более вероятным было встретить эту фамилию в списке пожертвовавших средства, например, на восстановление Национального театра или на приобретение статуи фараона для пополнения египтологической коллекции музея, или на выкуп писем Кафки. Такие объявления жирным шрифтом, как правило, не печатают.

О Южной Америке я упомянул далеко не случайно и не просто в качестве примера. Причины тому есть, ибо мать семейства происходит из немецкой ветви с сильным испано-аргентинским присутствием, тоже людей состоятельных и – что самое примечательное – римско-католического вероисповедания. Если и можно этому семейству поставить в вину расточительность, то дело как раз в католичестве. После ухода на пенсию я на протяжении довольно долгого периода времени консультировал нашего католического епископа по различным, иногда довольно запутанным юридическим вопросам… Вероятно, вам это неизвестно, но тема моего диплома – вопросы церковного права… Вот тогда, а возможно, даже и раньше я узнал о том, что является важнейшей предпосылкой для причисления к праведникам или к лику святых.

– Два или больше засвидетельствованных официально чуда? – поинтересовался герр Гальцинг?

– Ну, с чудесами как раз особых сложностей ожидать не приходится, как мы могли убедиться на примере основателя «Опус Деи», молниеносно угодившего в праведники с легкой руки Ватикана. Нет, решающую роль играют деньги.

– Презренный металл?

– Процесс причисления к лику святых исключительно дорогостоящее дело, и семейство, о котором мой рассказ, спонсировало некогда причисление к праведникам одной монахини из Южной Америки, некоей, скажем, матери Марии Либерианы, которая вообще-то приходилась двоюродной бабушкой этой… – сейчас в темпе изобрету имя и для нее, и все ради того, чтобы не нарушать динамику повествования – так вот, назовем ее… – тут земельный прокурор затянулся сигарой, – …назовем ее Ленфельд.

– Фон Ленфельд, – подсказала хозяйка дома. – Вы ведь сами обращали наше внимание на…

– Да-да. Фон Ленфельд, разумеется. Итак, монахиня, которую предстояло причислить к праведницам, приходилась двоюродной бабушкой или даже двоюродной прабабушкой престарелой госпоже фон Ленфельд, и семейство взяло на себя оплату всех связанных с причислением расходов. Правда, был ли сей процесс завершен и удалось ли ей, ракетой взлетев на небеса, перекинуться словцом с этим наглецом Григоровиусом, [9]9
  Григоровиус, Фердинанд (1821–1891) – журналист, писатель, историк культуры; наиболее известные произведения – «Римские дневники», «Странствия по Италии».


[Закрыть]мне доподлинно не известно. На тот период упомянутая монахиня удостоилась лишь титула «героически добродетельной».

– Какого-какого? – не понял герр Гальцинг.

– Титула «героически добродетельной», – повторил герр Ф. таким тоном, словно речь шла о чем-то хорошо знакомом присутствующим, хотя при этом лукаво усмехнулся.

– Могу поспорить, вы сами только что изобрели этот титул, – усомнился герр Гальцинг.

– Отнюдь, – возразил доктор Ф., – такой титул действительно существует. Торжественно клянусь, призывая в свидетельницы мою любимую морскую свинку. Это необходимая промежуточная ступень перед причислением к праведникам. Присваивается Ватиканом. Со всей надлежащей торжественностью. Но вернемся к моей истории, которую вам не терпится услышать. О неслыханно богатом и до мозга костей католическом семействе.

– И произошедшем убийстве, – добавил герр Гальцинг.

– Что ж, от подобного никто не гарантирован, – произнес хозяин дома.

– Но не семейство фон Ленфельд, – продолжал земельный прокурор д-р Ф. – Там считалось, что есть события, которые не должны случаться ни с кем из них, и не важно, приходится ли потом нести за них ответственность или нет. Сюда относится и убийство, причем уже хотя бы потому, что подобное событие не может не привлечь всеобщего внимания.

Я уже упоминал, что моя первая встреча, если можно так выразиться, с младшей и, к несчастью, на тот момент покойной представительницей семейства Ленфельд произошла незадолго до конца моей деятельности в ранге следственного судьи. Спустя несколько дней, что, собственно, было известно задолго, я был переведен в первые прокуроры и вступил в должность заместителя начальника отдела особо тяжких преступлений и уже в этом статусе вновь столкнулся с делом об убийстве молодой госпожи фон Ленфельд. Будучи следственным судьей, я уже занимался этим делом, настигло оно меня и в должности первого прокурора. Такое иногда случается. Но наоборот – никогда. Дело в том, что если ты угодил из прокуроров в судьи и тебе вновь приходится заниматься делом, которым ты занимался, будучи прокурором, то подобную практику закон воспрещает. Но это так, к слову.

Уже после первых встреч с госпожой фон Ленфельд, матерью семейства, и герром фон Ленфельдом, братом жертвы, у меня возникло странное ощущение. Ощущение того, что обоих, и мать, и сына, куда меньше волновало, будет ли найден убийца, нежели возможная огласка. Фрау фон Ленфельд предприняла шаги в этом направлении и действовала, надо сказать, весьма неуклюже. Она обходила редакции газет, предлагая деньги за молчание. Самые серьезные издания отказались от предложенных денег, однако при этом не опубликовали ни строчки о трагедии семьи Ленфельд. Но, как говорится, не буди спящую собаку. Отыскалась одна газетчица, бессовестная особа, сотрудница одного из двух выходящих в Мюнхене бульварных листков, мне и раньше приходилось иметь с ней дело; должен сказать, что она принадлежит к числу дур, и не просто дур, а дур набитых, да и фамилия ее была из самых что ни на есть заурядных, какую носят миллионы – то ли Майер, то ли Хубер, так вот она занялась этим делом и опубликовала статейку хоть и под так называемым броским заголовком, но совершенно бесцветную и малосодержательную, так что всеобщий интерес, к великому облегчению членов семьи фон Ленфельд, быстро угас. Однако упомянутый образчик журналистского слабоумия тем не менее в дальнейшем возымел действие.

Впрочем, странностей в связи с этим делом хватало. В один прекрасный день фрау фон Ленфельд пожаловала к некоему высокому прокурорскому чину, земельному прокурору, а перед этим она успела побывать и у министра. Последний оказал ей вежливый прием, ибо в свое время покойный ее супруг герр фон Ленфельд всегда поддерживал одну из ведущих партий страны, хоть и не выставлял это напоказ, но все же переадресовал ее к нам. И вот фрау фон Ленфельд явилась в Максбург, именно там помещалось наше ведомство, и жалась по углам, пока не попыталась в открытую всучить деньги… нет-нет, это не могло быть квалифицировано как дача взятки, как впоследствии вопили газеты, нет, фрау фон Ленфельд никогда не стала бы действовать столь примитивно, скорее все было обставлено как некое предложение оферты, что ли. Она сообщила, что желает основать фонд – фонд социальных нужд с солидным вложением, фонд Анны фон Ленфельд, но в обмен на это попросила бы «раз и навсегда закрыть это неблагопристойное дело».

Шеф призвал меня в свидетели, и я присутствовал при их беседе. Никогда прежде мне не приходилось видеть своего начальника, человека собранного, находчивого и приятного в общении, несмотря даже на его увлеченность спортом, таким беспомощным, как после предложения госпожи фон Ленфельд.

– Следовательно, вы не заинтересованы в обнаружении убийцы и его справедливом наказании, фрау фон Ленфельд?

– Я простила его. Это было нелегко для меня, но я его простила. Четыре часа ежедневно я молюсь за упокой души моей дочери и один час… о заблудшей душе убийцы…

«Тому наверняка ваши молитвы пригодятся больше», – подумал я, но вслух, разумеется, ничего подобного не произнес.

Невообразимо трудно было, сохраняя хладнокровие, убедить престарелую даму в необходимости соблюдения принципа, согласно которому прокуратура обязана возбуждать уголовное преследование во всех случаях совершения преступления, независимо от того, кем оно совершено. Упомянутый принцип – в противоположность принципу целесообразности, главенствующему для некоторых областей человеческой деятельности, – не терпит никаких оговорок.

Не хочу утомлять вас перечислением частностей нашей беседы с госпожой фон Ленфельд, завершившейся тем, что мы ее весьма церемонно выпроводили. И тогда отпали последние сомнения в том, что ни о каком сотрудничестве членов семейства со следственными органами речи быть не может, хотя ни мать, ни сын в открытую не чинили помех расследованию.

– А насколько успело продвинуться расследование дела? Когда и где был обнаружен труп? Что послужило…

– Вот об этом я как раз и собирался сказать. Труп молодой женщины, одетой в тонкую и очень дорогую ночную сорочку, был обнаружен на заднем сиденье принадлежащего ей автомобиля, сам же автомобиль стоял на лесной дороге в заболоченном районе Дахауэр-Моос. Дверцы были заперты, ключ отсутствовал. Утром труп сквозь запотевшие стекла разглядел бегун трусцой, из тех, кто спозаранку распугивает бедных косуль.

Кроме этого, на теле убитой были обнаружены ювелирные изделия – золотая цепочка на поясе, довольно увесистая штучка, и кольца на пальцах, одно из которых с бриллиантом, по стоимости равное скромному одно-семейному домику. Следовательно, убийство с целью ограбления исключалось. Как и изнасилование с последующим убийством, что выяснилось в результате проведенного вскрытия и подтверждалось характером раны на шее, – следов насилия не было отмечено. Профессор, проводивший вскрытие, еще тогда заявил мне, что предполагает, что в момент убийства жертва скорее всего спала. Однако подтвердить это результатами вскрытия не представлялось возможным.

– Либо во сне, – предположил тогда судмедэксперт, добавив еще – знаете, этой публике вследствие специфического характера работы свойственен некоторый цинизм, – либо жертва добровольно позволила зарезать себя!

Столь малоправдоподобный вариант, как вы понимаете, отпадал, поэтому оставалось принять убийство жертвы, находящейся в состоянии сна.

Неужели жертва так и спала на заднем сиденье автомобиля? В ночной сорочке?

Судя по результатам вскрытия, с момента смерти до времени обнаружения трупа прошло примерно тридцать шесть часов. Бегун трусцой не ежеутренне распугивал косуль – только через день, в противном случае он обнаружил бы труп на сутки раньше, то есть через двенадцать часов после наступления смерти, если предположить, что преступник доставил труп на место в районе Дахауэр-Моос непосредственно после убийства либо вскоре после него. Сразу же после осмотра места происшествия следователи с большой долей вероятности заключили, что убийство было совершено не в машине, что труп был помещен туда позже. Будь это не так, выходило, что покойная фройляйн фон Ленфельд, надев драгоценности и накинув полупрозрачную ночную сорочку, в одиночку отправилась на поиски приключений, и не куда-нибудь, а в Дахауэр-Моос?! Подобный образ действий никак не вязался с принадлежностью ее к семейству фон Ленфельд.

Излишне обращать ваше внимание, что, кроме отпечатков пальцев погибшей, в автомобиле не было обнаружено никаких подозрительных следов. Как и следов крови. Когда перерезают глотку, кровотечение бывает весьма сильным. Может, убийца привел в порядок салон автомобиля? Но даже при самой тщательной уборке хоть что-нибудь да осталось бы… Ничего! А эксперты земельного управления уголовной полиции весьма придирчиво осмотрели автомобиль.

Доносившиеся из соседней комнаты звуки сдвигаемых стульев и хлопанье раскрываемых пюпитров возвестили о скором начале главного события вечера. Земельный прокурор доктор Ф. прихватил свою скрипку, позабыв заглянуть в программу вечера – а' в ней стояло: фортепьянное трио. Какие уж тут скрипки?

– Фортепьяно, – пробурчал герр Гальцинг. – Инструмент тех, кому медведь на ухо наступил.

– Я тоже склоняюсь к этой мысли, – пробормотал в ответ доктор Ф., бережно укладывая скрипку обратно в футляр.

На этом заканчивается тринадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Четырнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он, после того как наконец исполнен скрипичный квартет ре-минор («Смерть и девушка»), продолжает рассказ о деле «Большого семейства»

– С чего в подобных случаях начинается расследование? – поинтересовался герр Бесслер, обычно довольно редкий гость в этих кругах, но посвященный герром Гальцингом в суть истории.

– Конечно же, с семьи, как я уже говорил, которая не жаждала помочь следствию.

– Что представляла собой эта дочь семейства? – спросил Бесслер.

– Красавица, – сообщил доктор Ф., – большего нам, к сожалению, установить не удалось, посему все исчерпывалось одним: красавица. Нет, она училась, все больше по части истории искусств, сначала в Мюнхене, потом в Безансоне, в Цюрихе и Киле – ей исполнился тридцать один год, когда она погибла, так и не доучившись до диплома. Судя по всему, фройляйн фон Ленфельд явно не рвалась приобрести профессию.

– Замужняя?

– Нет. И – что самое любопытное – ни любовника, ни возлюбленного, никаких тебе амуров…

– Лесбиянка?

– Стопроцентно нет. Если и да, то скрывала это весьма искусно – к такому выводу мы пришли на основе данных расследования. А как выяснилось позже: стопроцентно нет. К моменту убийства она должна была находиться в Киле, потому что семестр пока не закончился. Но, как я уже упоминал, она не воспринимала учебу слишком всерьез.

Овдовевшая мать, само собой, не имела никакой профессии, а сын – ну да… он-то уж мог заиметь таковую, к примеру, посвятить себя столь волнующей кровь деятельности не стесненного в средствах и посему независимого ни от кого домашнего ученого.

– Вот только завидовать не надо, – вставил герр Бесслер.

– Не стану кривить душой, да, завидую, хотя область исследований герра фон Ленфельда и далека мне: психология. Кроме нее, герр Ленфельд обожал автомобили. Их у него насчитывалось штуки четыре, а может, и пять, если не больше, временами он даже подряжался в тест-водители для одной солидной автомобилестроительной фирмы, разумеется, инкогнито. У его сестры был всего один автомобиль, дорогой, мать же для поездок в церковь нанимала шофера, кроме церкви, она никуда не ездила. А ежедневные прогулки совершала в своем парке позади виллы.

Я скорее проформы ради поинтересовался у матери с сыном насчет того, подозревают ли они кого-нибудь, были ли у них враги или конфликт с кем-нибудь незадолго до убийства – нет, нет и нет. Как удалось установить, дочь примерно за неделю до гибели приехала из Киля. Почему? Посреди семестра? Об этом в семье вопросы не задавались. За два дня до трагических событий они вместе с братом побывали в опере. Тело было обнаружено утром в четверг; если верить результатам вскрытия, смерть наступила во вторник вечером. Когда мать с братом в последний раз видели Анну? Во вторник во второй половине дня, сказала мать, они вместе пили чай. Что-нибудь бросалось в глаза? Нет. Брат: во вторник за завтраком, после этого он отправился в город и возвратился только к вечеру, так, всякие разные дела…

А не хватились ли мать с братом Анны? Во вторник? Оба подумали, что она решила вернуться в Киль. Как так? Не попрощавшись? Ну, в семье не было заведено вмешиваться в чужие дела, так что… Каждый сам знал, что делает. И стремление уберечь интересы каждого, не встревать ненароком в чужую жизнь порой трудно было отличить от равнодушия.

Следствие, как это нередко случается, встало перед, казалось, непреодолимой преградой. Убийство с целью ограбления исключается, преступление на сексуальной почве – тоже. Может, неудачная попытка похищения с целью получения выкупа? Либо похищения самого жестокого рода, когда жертву убивают еще до получения первой части вымогаемой суммы? Так сказать, предосторожности ради?

Этой версии придерживался один из главных следователей, мы рассмотрели и ее, хотя многое говорило против. Каким же образом похитителям удалось насильно вытащить Анну фон Ленфельд из постели и не оставить при этом ни единого следа на теле, к тому же незаметно для обитателей виллы (кроме матери и сына, там проживали домоуправитель с семьей, горничная и студент, исполнявший обязанности садовника)? И с какой стати удерживать заложницу в ее же машине? И самое главное, требования выдать сумму денег не поступило.

Но автор версии – тот самый главный следователь – считал, что требование как раз могло поступить, он не верил, что оно не поступило. И, видя реакцию семьи на происшедшее, ее поведение, он не без оснований полагал, что деньги как раз выплачены похитителям – за труп, чтобы все было, как говорится, шито-крыто, только ни сын, ни мать не собирались признаваться в этом полиции.

Я вновь встретился с сыном и матерью фон Ленфельд, намереваясь серьезно поговорить с ними, и у меня сложилось впечатление, что они готовы к такому разговору. Нет – никаких денег с них никто не требовал, поэтому нетрудно заключить, что ни пфеннига никому выплачено не было. «Если не верите нам, – заявил сын, – могу предоставить вам все необходимые полномочия для проверки банковских счетов, дать указания банкам доверить вам банковскую тайну…»

Я им верил. Впрочем, я знал, что никакого похищения не было и быть не могло. Тут речь шла о другом.

– Убийство из ревности? – высказала предположение хозяйка дома.

– В известной степени это так, однако речь идет о ревности весьма специфического свойства. Вспомните, я ведь упоминал, и не случайно, о том, что это была семья католиков.

– А что показали на допросах другие обитатели виллы? Или вы их не допрашивали?

– Разумеется, допрашивали. Всех до единого. Но и это ничего не дало. Семейство держало дистанцию, и – я чуть было не сказал «челядь» – весь обслуживающий персонал принимал это как должное. Студент, он же садовник, жил хоть и на территории, но все-таки имел свой отдельный вход и мало соприкасался с остальными обитателями виллы. Семья домоправителя проживала в отдельном домике у въезда на территорию виллы, а горничная, особа уже в летах, глупа как пробка.

– Такие, говорят, лучшие свидетели, – изрек герр Бесслер.

– Вы правы. И на самом деле, из слов горничной можно было выудить кое-что важное. Она показала, что на следующий день после приезда молодой госпожи из Киля ее посетил какой-то молодой человек. Мы, разумеется, попытались уточнить у Ленфельдов, кто это был, но они его не знали. Возможно, коллега по учебе. Впрочем, визит был непродолжительным, полчаса, не более. Что совпадало с показаниями горничной. Горничная не упомянула, поскольку не могла об этом знать, о том, что с молодой госпожой фон Ленфельд визитер общался от силы пять минут, а в основном вел беседу с пожилой госпожой фон Ленфельд. Но об этом нам удалось узнать лишь позже. Естественно, принялись искать этого молодого человека. Ни мать, ни брат не знали, как его фамилия. «Коллега по учебе…» Имя, правда, вспомнили: Альбин. В числе студентов Кильского университета Альбин не значился. Может, учился в другом университете? Были найдены и опрошены двадцать четыре студента по имени Альбин. И, как выяснилось, ни одного подходящего. Как мы узнали впоследствии, «наш» Альбин учился в одном из университетов в Дании.

– А о чем шел разговор, вы так и не узнали? – поинтересовался герр Бесслер.

– Да нет, узнали. Так, ничего особенного. Поговорили о том о сем, по словам матери и брата Анны фон Ленфельд. Ложь, конечно, но тогда мы этого еще не понимали. Убийство так и не было раскрыто. Поскольку не удалось установить, кто убийца, не было и процесса; убийца – будь то мужчина или женщина, не важно, – продолжал разгуливать на свободе. Возможно, даже свысока поглядывая на окна нашего учреждения и втайне посмеиваясь над нами. А мы, между прочим, были связаны по рукам и ногам.

Должен внести поправку: все именно так и было, кроме разве того, что убийца разгуливал на свободе, не говоря уже о том, что он не поглядывал свысока на окна прокуратуры.

– Вы сказали – мужчина или женщина…

– Ну, вы небось уже все угадали, да? Так вот, расследование забуксовало, мы практически не сдвинулись с мертвой точки, пока в один из вечеров, это было уже два года спустя после описанных событий, в один из холодных январских вечеров я не отправился в оперу. Если уж вам известен исход дела – я говорю «исход», а не «ход распутывания», – вы, несомненно, усмотрите иронию судьбы в том, что в тот знаменательный вечер давали именно «Валькирию».

В Национальном театре есть одна ложа, представляющая собой своего рода реликт и служащая нам напоминанием о том, что некогда упомянутый театр был придворным. Вы же понимаете, Бавария, как она себя величает, вольное государство на территории Германии, то есть республика, по сути, не что иное, как замаскированная монархия. Вот отсюда и подобные реликты виттельсбахианства – иногда броские, иногда нет. Вы только не подумайте, что я настроен против подобных реликтов и ратую за их упразднение, отнюдь. Несмотря на то что, окажись я в монархическом государстве, я слыл бы ярым республиканцем, теперь, когда мы с вами обитаем в этой бесцветной республике, я искренне рад любому раритету, способному хоть как-то оживить общественную жизнь.

Именно к таким раритетам и относится упомянутая мной ложа в Национальном театре, закрепленная за домом Вит-тельсбахов. Каким образом получают там места и по какому принципу, этого мне знать не дано. И в тот вечер на «Валькирии» я представления не имел, кто занимал ложу, хотя сидел в непосредственной близости от нее. Я догадался, что она занята, потому что ее обслуживал капельдинер, как и во времена правления Виттельсбахов.

Я этого капельдинера знал, поскольку часто бываю в опере и предпочитаю сидеть на ярусе. Мне и раньше приходилось беседовать с ним, потому что он, как мне казалось, и впоследствии это подтвердилось, стоял особняком среди остальных своих коллег. Сейчас он уже умер, поэтому я со спокойной душой могу назвать вам его настоящее имя, оно запечатлелось у меня в памяти, потому что этот человек имел довольно-таки необычное имя – Вермут. Да-да, Вермут Греф, точнее – Курт Вермут Греф.

Тогда он был уже в годах. По образованию Греф был художником-декоратором, долгие годы успешно проработал им, хотя и в небольших театрах, а затем поддался искушению попробовать себя в области моды, потерпел неудачу, к этому следует прибавить и распавшийся брак, и злоупотребление спиртным – последнее обстоятельство в его ситуации представляется мне почти оправданным. Но этот человек нашел силы вернуться на сцену, однако годы взяли свое, вернее, администрация театров считала, что годы взяли свое.

В свое время Греф не позаботился об отчислениях в пенсионный фонд, так что единственным спасательным кругом оставалась работа капельдинером. Хотя бы желанная его сердцу атмосфера подмостков…

Он был отнюдь не бесталанным художником. Однажды даже смог организовать выставку своих работ в адвокатской палате. Я приобрел одну из картин Грефа, она до сих пор висит у меня: «Закат на Иль-де-Ре». Он создал ее в память о лучших своих днях.

«Герр земельный прокурор, – обратился тогда ко мне Греф, он знал, кто я и как меня зовут, – могу я после спектакля сказать вам кое-что? По службе! – подчеркнул он. – По службе!»

Молодой доктор Шварц, ученый-исламист и прекрасный виолончелист, нетерпеливо настраивал инструмент.

– Да, – сказал доктор Ф., поднявшись, чтобы взять футляр с альтом, – думаю, нет необходимости говорить о том, что я, сидя весь спектакль как на угольях, дожидался, пока Греф сменит униформу капельдинера на обычный костюм. После этого мы отправились в «Кулисы» – заведение, которое долгое время было моим вторым домом, поскольку располагалось в двух шагах от театра. Греф начал рассказ еще по пути в «Кулисы». А что он мне рассказал – об этом милости прошу узнать в следующий раз.

На этом заканчивается второе продолжение истории «большого семейства». Как мы видим, доктор Ф. заставил пребывать всех в неизвестности до следующего четверга и с нетерпением дожидаться минуты, когда в музыкальной гостиной зазвучат первые ноты скрипичного квартета ре-минор («Смерть и девушка»).