Текст книги "Четверги с прокурором"

Автор книги: Герберт Розендорфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

…Как я слышу, они все еще пережевывают идеи о том, кому достались неполных 23 миллиона: террористам, мусульманам-фундаменталистам, просто охочим до денег авантюристам, праворадикальным элементам, концерну «ИГ Металл», Ватикану…

Слышу, как земельный прокурор резюмирует:

– Загадка по-прежнему ждет своего решения. А заключается она в том, что федеральное правительство не только не проявило интереса к расследованию этого случая, но и всеми способами препятствовало ему. И все варианты, которые мы тут с вами прогнали, не подходят в качестве ключа к разгадке этой истории.

– Значит, федеральное правительство?

– Оно не станет само у себя красть деньги, – сказал земельный прокурор.

– Федеральная служба информации? Вспомните этих Файгенблатт и Линденблатт.

– Возможно, – уклончиво ответил земельный прокурор.

Заблуждение, говорю я.

Откуда мне это знать?

Кошки – животные математического склада. И давным-давно разделались с жалкой человеческой математикой. Решить что-нибудь в духе знаменитой теоремы Ферма или диофантовы уравнения под силу даже молоденькой кошке. Я запросто извлеку вам квадратный корень из минус единицы. Такого, поверьте, еще не удавалось ни одному представителю рода человеческого. А мы можем, поскольку мир наш не ограничивается тремя убогими измерениями.

Короче говоря, мне известно, кому… сколько… И так далее.

И мы ориентируемся не только в четвертом, пятом, шестом измерениях, но и выше, не скажу, что в двадцать седьмом, но уж в двадцать первом точно. Не говоря уже о том, что существуют и недоступные человеческому пониманию отрицательные измерения. Измерения со знаком минус. И первое измерение – вообще не первое, говоря по правде. Оно… подождите, дайте подумать… как минимум седьмое. И что же там такое происходит? Грубо говоря, там властвует отрицательная математика. Это каждой кошке известно. А откуда в таком случае наша уверенность, что мы всегда приземлимся на четыре лапы, и откуда эти наши девять жизней – факт, который даже человек сподобился признать?

Если бы человек мог воспользоваться этими отрицательными измерениями (назову их так удобства ради), ему даже конец света был бы нипочем. Вот только вопрос, стоило бы переживать конец света, даже прихватив с собой партитуру «Форельного квинтета»…

…копченая форель. От души надеюсь, что с вилки земельного прокурора упадет кусочек. Только без этого отвратительного хрена. Борис, мой брат и возлюбленный, однажды умудрился вытащить живую форель из пруда на ферме, где выращивали рыбу. Как же тогда разорялся этот коротконогий гном – хозяин фермы! «Он стащил у меня самый лучший экземпляр! Самый лучший!» Схватив первое, что под руку попало, он бросился вдогонку за Борисом, но куда там! Тот с рыбиной в зубах исчез, будто сквозь землю провалился. «Нет, эта дрянь где-то здесь! Некуда ему деться! Некуда!» – орал владелец фермы. А Борис между тем и на самом деле провалился сквозь землю, так сказать, решил покинуть мир привычных трех измерений.

Вам ни разу не приходилось сталкиваться с подобным загадочным исчезновением кошек? Ну вот видите!..

Вот так и знания наши: не стесненные границами, они свободно перетекают из одного измерения в другое, ни время, ни место не играют для них роли.

Итак, мне известно: это заблуждение.

Читающий мою книгу еще не стар. Он далеко не старик, хотя, одолев полпролета лестницы, кашляет, будто чахоточный. Тот, кто читает мою книгу, не страдает чахоткой. Напротив. Он толст, как… Не хочется опускаться до уровня его недругов (а их у него хоть пруд пруди), сравнивая его с толстозадым буйволом. Воспитание не позволяет мне прибегать к подобной лексике. Он приземист, толст, краснолиц и все время пыхтит. Лицо его всегда багровое, создается впечатление, что ворот его постоянно туго затянут. Но ворот вовсе не туго затянут. Как злословят его закоренелые друзья, просто шея у него растет быстрее (в толщину, разумеется, не в длину), чем он успевает приобрести новую рубашку. У него хватает денег покупать рубашки с более просторным воротом, ему ничего не стоит прикупить себе и рубашки с золотыми пуговицами. Или с бриллиантовыми. При двадцати трех-то миллионах в кармане! И он пыхтит, сопит носом, отчего лицо его багровеет еще сильнее. Узковат воротничок, узковат. А все оттого, издеваются «друзья» (а их у него немало), что шея растет не по дням, а по часам. В ширину. И уже почти слилась с телом. А все от жадности.

Он сопит от напряжения, но не потому, что вынужден взбираться по крутой лестнице, нет, а потому, что читает мою книгу. И называется эта книга: «Человек без шеи, или К чему приводит жадность». Он пыхтит, как паровоз, одолевая строку за строкой – тяжкий труд. И непривычный для него. И еще оттого, что я упомянула в ней о 23 миллионах. Толстяк отбрасывает книгу. Она летит под скамейку для коленопреклонений в стиле барокко, некогда пожалованную ему нунцием ко дню рождения. Но сие устройство редко используется по назначению. Собственно, никогда. Он вообще не большой охотник плюхаться на колени, потом так трудно бывает подняться. И наш толстяк звереет. «Я не имею к этому никакого отношения, повторяю, ни малейшего отношения!» – вопит он. Только никто его не слышит. Успокойтесь, почтенный, ведь все это вымысел. Фикция. Вся эта история – фикция, не более. Книга – чистейшая выдумка от начала и до конца. Кошки – страшные лгуньи: налгут вам с три короба, а то и с четыре. И, когда лгут, высказывают чистую правду. И это тоже одна из особенностей других, недоступных вам измерений…

…Есть! Вот и свалился у него с вилки кусочек филе форели.

На этом заканчивается двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Двадцать седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ом толком не рассказал ни одной истории

– Строго говоря, – продолжал земельный прокурор, – Маусбайгль был самым настоящим сутягой. Сутяги – неотъемлемая часть прокурорской деятельности. В мое время – как сейчас с этим обстоит, не знаю, – у каждого в нашем ведомстве имелся свойсутяга. У меня их было даже двое, причем обе дамы. Одна досталась мне в наследство от коллеги, которого я сменил в должности, другая… Дело было так, что начинал я свою юридическую карьеру в статусе асессора в одной из отдаленных провинций, и лишь после моей угрозы перебраться под крылышко финансового министерства, куда меня звали и куда я идти явно не горел желанием, я сумел добиться перевода сюда. Я был новичок, и любой сутяга, независимо от пола, имел возможность спокойно постучать в двери моего кабинета – терроризмом тогда и не пахло, а каждая дверца была предусмотрительно снабжена табличкой с указанием фамилии и должности обитателя кабинета. Так что сутяги располагали полной свободой в выборе жертвы. Особа, о которой я веду речь, была опасна уже потому, что, во всяком случае на первый взгляд, производила впечатление вполне вменяемой женщины. Конечно, следует признать, что сутяжничество всегда имеет под собой резоны. Однажды с человеком обошлись несправедливо, на самом деле несправедливо, однажды его оскорбили, глубоко и незаслуженно, пусть даже и не по злой воле… И вот в душе начинает расти дерево жажды отмщения, причем чувство это вовсе не обязательно направлено на конкретного обидчика. Нередко бывает, что устремления сутяги избирают совершенно иное направление.

Сутяжница, о которой идет речь, была еще относительно молодой женщиной. Одета очень скромно и даже с некоторым вкусом, неброская и, в общем, довольно симпатичная. В речи ее не присутствовало ни следа театральности или аффектации, свойственной сутягам, нет, говорила она негромко и спокойно. Может, именно в этом и состоял ее прием? Чтобы разобрать, что она говорит, приходилось невольно вслушиваться, и ты не сразу понимал, что все тобой услышанное и переваренное – бредятина от начала и до конца. За время моего пребывания в разных должностях я убедился, что сутяге необходимо выговориться, излить собеседнику душу. Ему нужна аудитория. И следовательно, надо побыть в роли его аудитории, пусть ты потратишь время, зато это избавит тебя от скорого повторного визита.

Сутяжница номер два, как я уже говорил, досталась мне по наследству от моего предшественника. Предшественник мой – не знаю, жив ли он сейчас, – принадлежал к числу тех, кто работает исключительно по вдохновению. В результате отдел на месяц, а то и два приходил в полное запустение – скапливались горы нерассмотренных дел и безответных жалоб. И все это происходило, как говорится, на вполне законных основаниях. Чтобы вам, дорогие друзья, лучше понять эту закавыку, мне снова придется немного отвлечься. Дело в том, что в Конституции Федеративной Республики имеется пункт, а именно статья 97-я, которая гарантирует неприкосновенность судей. Благородное устремление составителей основного закона, действовавших во благо развития демократических ценностей и сбалансированного разделения полномочий. Но о том, что судьи, единодушно поддержав эту в высшей степени благородную тенденцию, истолкуют ее в первую очередь как возможность освободиться от досадных рамок регламентированного рабочего времени, вот об этом отцы и составители основного закона не задумались. Периодически предпринимались попытки ввести и для судей четкие временные рамки рабочего дня, но, как это почти всегда бывает, они носили характер кампанейщины, и все усилия благополучно разбивались о твердыню Конституционного суда. Чему удивляться: и Конституционный суд состоит из судей. Даже мне часть карьеры пришлось пробыть судьей, впрочем, не очень долго, но это позволило мне соприкоснуться с этой кастой. Не стану утверждать, что свободный график работы способствует лени или нерадивости. Скорее, напротив, укреплению чувству личной ответственности, иногда даже куда сильнее директив, спущенных сверху. Каждый судья выполняет свою часть работы. И должен ее выполнять. Крайне неприятно, если у тебя на столе громоздятся кипы нерассмотренных дел. И напротив, если механизм рассмотрения дел отлажен, работается куда легче – отложенные дела всегда давят на судью. С моим утверждением согласится даже убежденный копуша, вздохнет, но согласится. Так что именно работа определяет количество отводимых для нее часов, а не наоборот, как это имеет место у большинства госслужащих.

Да, дорогие друзья, мне приходилось сталкиваться с судьями, неуклонно следовавшими принципу «Кто рано встает, тому Бог дает», и тот, о котором я хочу рассказать, был ярким представителем этой когорты. Бывало, в шесть, а то и в полшестого утра он уже корпит за своим столом, наслаждаясь тишиной и одиночеством в пустом здании суда, а в одиннадцать – все, отстрелялся и со спокойной душой может отправиться домой. Полной ему противоположностью был другой коллега, который, позевывая, появлялся в конторе лишь к полудню, обретал активность лишь к пяти часам и засиживался на работе нередко до глубокой ночи. Есть и регламентированная составляющая в работе судей – так называемые дни заседаний. К примеру, по вторникам и пятницам в распоряжении судьи зал заседаний под номером таким-то. Это не значит, что в этот день он непременно должен проводить судебное заседание. Он можетпровести его. И зачастую проводит, поскольку бывают дела, не терпящие отлагательства. И все-таки на какой именно вторник и на какую именно пятницу назначить заседание, целиком и полностью в его власти. Не говоря уже о времени начала заседания. Упомянутый мной любитель подниматься спозаранку имел обыкновение назначать первое заседание на семь утра. «Раньше не получается, – сокрушался он как-то в разговоре со мной, – здание заперто».

Но я не хочу сейчас распространяться о различных судейских подходах к распределению рабочего времени. Один предпочитает разделываться со всем одним махом, другой не торопится. Но в свою очередь, медлительность отнюдь не равнозначна обстоятельности и вдумчивости. Я склоняюсь к мысли, что как раз наоборот. Я знал одного судью, говаривавшего: «Судья получает, конечно, неплохо, но и не купается в деньгах. Зато юстиция дарует нам самое ценное: возможность свободно распоряжаться рабочим временем и тем самым выкраивать из него часть для себя». Конечно, все это при условии разумно организованной работы. Я всегда говорил своим стажерам: если вы во второй раз берете в руки папку с делом для рассмотрения, стало быть, где-то напортачили. Судья – не просто чиновник, хотя далеко не все так считают.

– Кто же он в таком случае? – спросила хозяйка дома.

– Судья есть судья. И хотя закон о судьях почти слово в слово текстуально совпадает с законом о госслужащих, он был и остается законом о судьях. Прокуроры – госслужащие. Но и они настолько приближены к судьям, что никому в голову не придет связывать их временными рамками жестко регламентированного рабочего дня. В противном случае карьера их представляла бы своего рода контрастный душ – ведь сколько судей по прошествии нескольких лет становятся прокурорами, а потом снова возвращаются в судьи. А менять с годами сложившиеся привычки, знаете, дело непростое. А тот коллега, о котором я вам рассказывал, работал, как принято говорить, запоем, Кстати, он принадлежал к числу страстных любителей бокса. И вот приходит он после нескольких дней или даже недель полной рабочей абстиненции в контору, видит заваленный бумагами стол, звереет, и начинается… Распоряжения, заявления, жалобы, претензии. Бумаги летают по конторе, словно растревоженные птицы. Канцелярия изнемогает, машинистки воют. День, второй, третий такой работы, и снова тишь да благодать. А коллега N может снова в свое удовольствие молотить кулаками боксерскую грушу.

И вот однажды, как раз в дни рабочей абстиненции, я и принял от него дела – целую груду нерассмотренных дел, а заодно и сутягу в женском обличье.

То, что эта дама – сутяжница, видно было невооруженным глазом. Ей было под семьдесят, она была жирна и бледна. Ее сальные волосы и туфли с задранными носами до сих пор стоят у меня перед глазами.

– Прощу прощения, что перебиваю, – вмешался герр Канманн, из которого обычно слова не вытянешь, – существует теория полого мира. Мир представляет не шар, а внутреннюю поверхность шара. Так что вселенная внутри, расстояния – не более чем оптический обман. Доказательство: носы туфель загнуты кверху. В противном случае они должны были бы загибаться книзу. Прошу прощения, просто хотел поделиться старым анекдотом.

– Вот только не помню, – продолжал земельный прокурор, – сопровождалось ли ее появление мерзким запахом, или он всего-навсего плод самовнушения. «Вы почуете ее присутствие издалека, – предупредил меня мой предшественник, – она вечно таскает за собой сумку на колесиках, и сумка эта гремит по полу коридора. Вы с ней не церемоньтесь, выставьте ее, и конец».

Однако просто выпроводив сутягу, от него не отделаешься. Уже несколько дней спустя после того, как я занял стол моего бывшего коллеги, до меня донесся характерный звук колесиков сумки. Впрочем, и без его предупреждения я все равно бы догадался, кто ко мне пожаловал.

– Наконец вижу человеческое лицо в этой конторе! – трубным голосом возвестила она. – Вот, прошу, неоспоримые доказательства.

И с этими словами раздернула молнию сумки на колесиках.

– Минуточку, – попытался вразумить ее я, – прежде чем мы с вами перейдем к рассмотрению доказательств, прошу вас, взгляните, просто взгляните вот на эту гору дел у меня на столе. Чтобы вы, так сказать, представляли себе объем работы, с которой мне предстоит разобраться.

– Я по поводу моего дяди, – будто не слыша меня, объявила она.

– Ага. Понятно. И вы хотите его обвинить?

– Увольте! Он давным-давно умер.

– Мои соболезнования, – сказал я.

Лицо дамы оставалось каменным, и она ни слова не произнесла в ответ.

– Дядюшки Конрада, – уточнила она после паузы.

– Ага. Понятно. Дядюшки Конрада. По материнской линии? Или по отцовской?

– Естественно, по материнской. Иначе его фамилия была бы не Вольбюр, а Ратгебальд-Пинетти.

– Простите мою рассеянность, – извинился я, – я не сразу вас понял. Значит, дядя Конрад Вольбюр – брат вашей матери, урожденной Вольбюр.

Дама воссияла (продолжая пахнуть):

– Вижу, нашелся человек, который понимает меня.

– И вы желаете заявить на скончавшегося герра Конрада Вольбюра?

– Откуда? Впрочем, все детально написано в представленных мной бумагах.

– Не хотелось бы повторяться, но вы видите эту гору дел? Я только что вступил в должность и не имею возможности изучить сразу все.

– Но мое дело не терпит отлагательства. Разве оно не снабжено соответствующей пометкой? Хочется надеяться.

– Несомненно, однако я еще не успел разделаться и с другими, не менее важными и срочными делами.

– Хочу ходатайствовать перед вами, – от дамы, казалось, исходило свечение, и запах усилился, я даже вынужден был распахнуть окно, – о том, чтобы мое дело было отнесено к первоочередной категории срочности.

– Но посудите сами, ваш дядюшка умер. Неужели для него может иметь значение срочность?

– Он был убит, – шепотом выдавила она. – Зверски и подло убит.

– Мало хорошего, разумеется, – ответил я. – Несчастный Конрад Вольбюр.

– Что вы толкуете? Тоже мне несчастный! Самая настоящая гадина. Пропил два доходных дома, вместо того чтобы передать их в наследство. И свою жену, тетю Софи, бил смертным боем.

– Значит, поделом ему, если нашелся кто-то, кто отправил его на тот свет.

– И это говорите вы?! Прокурор?!

Голос дамы достиг диапазона сирены воздушной тревоги. Я тут же захлопнул окно.

– Я сказал это в частном порядке, – попытался оправдаться я. – Так что прошу меня извинить.

– Я все же считаю, – продолжала дама уже спокойнее, – что кем бы он ни был, все же должна восторжествовать справедливость.

– Говорите, его убили? И когда же? Недавно?

– Где там недавно. В 1922-м.

– А сегодня у нас, если не ошибаюсь, 1964-й?

– Представьте себе, я помню, – строго произнесла она.

– Тут надо вспомнить о сроке давности. Все же, знаете, более тридцати лет…

– На такое убийство срок давности не распространяется! – категорически заявила дама. – Не должен распространяться!

– А кто его убил?

– Разумеется, дядя!

– То есть он решил сам свести счеты с жизнью?

– Свести счеты с жизнью! Свести счеты с жизнью! Разумеется, нет. Он пал от руки другого дяди. Дяди Конрада.

– Простите. Но я что-то не улавливаю…

– Моего второго дяди Конрада, но по отцовской линии. Конрад Ратгебальд-Пинетти. Он и есть убийца.

– Согласитесь, все это очень странно. Стало быть, убийца и его жертва были тезками?

– Наконец начинаете понимать.

– Но ведь не так просто это понять.

– Могу я пояснить кое-что? Так вот, непросто, конечно. Думаю, для юриспруденции несущественно, были они тезками или нет.

– Были, говорите? – глуповато переспросил я.

– Разумеется, были.

– Иными словами, оба – покойники?

– Естественно. Я все в точности указала.

– Гм… Все это весьма осложняет дело, – ответил я. – Если оба поджариваются в аду…

– Что? – в ужасе переспросила она.

– Да ничего, – ответил я, стараясь быть невозмутимым. – Если один был, как вы изволили выразиться, гадиной, да вдобавок поколачивал жену, там ему самое место. Как и второму, за совершенное им убийство. Может, для пущей острастки им отведут один и тот же котел.

Я понимал, что играю с огнем, построив беседу таким образом. Но верно угадал своеобразие этой дамы. Она моей иронии не почувствовала, даже в ужас пришла на всякий случай.

– Как? Говорите, один и тот же котел? Невероятно! Разве такое допустимо? В конце концов, оба – близкие родственники…

Как вы понимаете, друзья, я понял, что преимущество на моей стороне. И тут меня осенило.

– Поскольку оба мертвы, – сказал я, – они вне нашей юрисдикции. Для точного установления факта их нахождения в аду, а также в разные ли котлы их поместили, или в один и тот же, вероятно, уместным будет обратиться к его преосвященству архиепископу.

Секунду или две дама молча смотрела на меня. Потом вскочила, подхватила свою передвижную суму с неоспоримыми доказательствами и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Я снова распахнул окно. Прокуратура тогда располагалась на той же улице, что и епископат, по соседству, так сказать, через дом. Высунувшись в окно, я наблюдал, как фрау Ратгебальд-Пинетти – или как ее там, возможно, она все же успела побывать замужем – решительным шагом направилась к епископату, с грохотом волоча за собой сумку на колесиках.

Больше я с ней не встречался. А у его преосвященства стало одной сутяжницей больше. Да простят мне небеса мой поступок. Он диктовался исключительно самообороной.

С кем из моих читателей мне хотелось бы познакомиться? Могу ли я вообразить, что среди читателей моей книги, а я как уже говорила, пишу книги тяжелые, сложные, есть люди, с которыми мне не хотелось бы познакомиться? Неужели они способны взять в руки эту тяжелую книгу, вернее сказать – тяжелую по содержанию книгу, только из чувства личной симпатии ко мне? Пусть даже для того, чтобы, прочитав пару страниц, отложить ее?

Не знаю, тот молодой человек, похожий на студента– первокурсника, а может, даже и школьник, купил ли он мою книгу на свои скромные карманные деньги? Сидит в вагоне метро и читает. С портфелем на коленях. Я ошибаюсь, или у него один глаз голубой, а другой карий? Говорят, так бывает только у злых людей. (У кошек ничего подобного не бывает, во всяком случае, я ничего такого не слышала.) У меня не укладывается в голове, как это человек, даже если у него разные глаза, может читать мою книгу и быть при этом злюкой, к тому же если выложил за нее свои кровные карманные денежки. Вот он вдруг вскакивает, едва не роняя портфель на пол. Он так увлекся чтением, что едва не проехал свою остановку. У него даже нет времени сунуть книгу в портфель, и он, заложив пальцем страницу, бежит к дверям, которые вот-вот снова закроются.

Или, может, он получил книгу в подарок? Взял почитать в библиотеке? Нет, я специально посмотрела – на корешке нет характерной белой наклейки с цифрами и буквами, как у библиотечных книг.

Или подобрал ее где-нибудь? Может, кто-нибудь – кто? – забыл где-нибудь мою книгу? Забыл? А может, предпочел забыть? Оставил ее на произвол судьбы, и неизвестно, что бы с ней произошло, если бы этот молодой человек, кто он там, студент или школьник, не взял ее под свою опеку и вот читает теперь стоящую мне стольких нервов книгу, мою глубокую, даже глубокомысленную, тяжело понимаемую и тяжело читаемую книгу, а если уж быть до конца откровенным, мою вовсе не доступную пониманию книгу.

Мою книгу. Ведь раз я ее написала, стало быть, она моя, эта книга?

– И однажды та самая сутяжница, – решил вставить слово герр Гальцинг, сегодня лишь слушатель, но все же на всякий случай он прихватил с собой виолончель, хоть и не вынул ее из футляра, – это было еще до того, как герр доктор Ф. направил ее к епископу, едва ли не стала причиной самого настоящего публичного скандала.

Воспоминание вызывает улыбку герра земельного прокурора.

– Дело в том, что тогда в нашем учреждении царила скученность. Мы, прокуроры, сидели по двое, а то и по трое в одном кабинете. К счастью, у каждого из нас как минимум раз в неделю проходили судебные заседания, и мы в тот день в кабинете не показывались. Существовал даже особый жаргон «для служебного пользования». На нем такое отсутствие обозначалось так: «Он сидит». Эта лаконичная фраза употреблялась исключительно в стенах прокуратуры. «А где сегодня герр X.?» – спрашивал кто-нибудь, распахнув дверь кабинета. «Сидит», – отвечали ему. «Ладно, спасибо, зайду завтра». Был у нас один весьма рассеянный господин, герр К., добрейшая душа, но если он углублялся в бумаги, то ничего вокруг себя не слышал и не видел. И вот однажды в кабинет явилась та самая сутяжница, о которой я вам только что рассказал, и спрашивает: «Скажите, а где герр прокурор X.?» Герр К. по доброте душевной и отвечает ей: «Сидит». Сутяжница едва не свалилась в обморок от такой неожиданности, потом тут же кинулась в редакцию нашей «Абендцайтунг» сообщить, что, мол, прокурор X. арестован и находится в следственном изоляторе. Они уже успели отправить это сообщение в набор, но в последнюю минуту редактор, умный человек, все же решил проверить сообщение, позвонив в прокуратуру…

Сегодня вечером, это было в двадцать седьмой по счету четверг, исполнялись опус № 1 Бетховена и небольшое трио Гайдна ре-мажор.