Текст книги "Истории, рассказанные шепотом. Из коллекции Альфреда Хичкока"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

Соавторы: Артур Чарльз Кларк,Роальд Даль,Альфред Бестер,Брайан Уилсон Олдисс,Уильям Фрэнсис Нолан,Джон Лутц,Джон Данн Макдональд,Стенли Эллин,Джек Ричи,Билл Браун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Брайан Олдисс
БЕДНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ВОЯКА!

Клод Форд хорошо знал, что это такое – охотиться на бронтозавра. Ты не слишком осторожно крадешься по траве под ивами, среди первобытных цветочков с зелеными и бурыми, как футбольное поле, лепестками, по грязи, жидкой, как косметический лосьон. Ты выглядываешь и видишь в тростниках огромную тварь, в которой столько же грации, сколько в чулке с песком. Бронтозавр лежал там, мягко вдавленный гравитацией в болото, как в мокрую пеленку, и его ноздри, смахивающие на кроличьи норы, пробегали полукруг в футе над землей: всхрапывая, искал он стеблей посочнее. Он был прекрасен: здесь ужас достиг своих пределов, описал полный круг и уткнулся в собственный задний проход. Его глаза блестели мертвенно, точно большой палец на ноге трупа недельной выдержки, а его компостное дыхание и шерсть в грубых ушных полостях следовало особо порекомендовать тому, кто имеет склонность неумеренно восхвалять труд матушки-природы.

Но когда ты, маленькое млекопитающее с одним отстоящим от других пальцем и крупнокалиберной, самозарядной, полуавтоматической, двуствольной, компьютеризованной, нержавеющей, сверхмощной винтовкой с оптическим прицелом, зажатой в твоих лишенных иной защиты лапах, когда ты подло проскальзываешь под давно почившими ивами, первое, что привлекает твое внимание, – это шкура громадного ящера. Она испускает запах столь же насыщенный и резонирующий, как басовая нота фортепьяно. Эпидермис слона по сравнению с нею – кусок мятой туалетной бумаги. Она сера, точно моря викингов, и незыблема, словно фундамент собора. Как достучаться до костей, чтоб утолить безумье этой плоти?[2]2
  Парафраз строки из стихотворения «Шепот бессмертия» Т. С. Элиота.


[Закрыть] По ней скачут – они заметны даже отсюда! – маленькие бурые вши, что живут в тех серых стенах и каньонах, беспечные, как привидения, и жестокие, как крабы. Если такая тварь прыгнет на тебя, она запросто сломает тебе спину. А когда одна из них останавливается, чтобы задрать ногу над позвонком бронто, ты замечаешь – ведь ты уже близко, так близко, что тебе слышен стук примитивного сердца чудовища, таинственная перекличка желудочка с предсердием, – что на ней пасется свой выводок любителей легкой жизни, каждый величиной с омара.

Время слушать оракула миновало; тебе уже не до предвещаний, теперь ты движешься к смерти, его или своей; суеверия отыграли на сцене раньше, а сейчас только твое шальное мужество, подрагивающий ком мускулов, путано переплетенных под орошенным потом щитком кожи, да низкая жажда убить дракона дадут ответ на все твои молитвы.

Ты можешь выстрелить сейчас. Подожди только, пока шурующая над травой головка вновь остановится, чтобы проглотить очередной сноп камыша, – и одним невыразимо банальным хлопком ты покажешь всему этому равнодушному юрскому миру, что он стоит, глядя в дуло шестизарядного венца эволюции. Но ты медлишь и знаешь почему, хотя и не признаешься себе в этом: в тебе зашевелился старый червяк-совесть, длинный, как бейсбольная подача, замшелый, как древняя черепаха, – вот скользит он по всем сферам твоего восприятия, глист чудовищней змеи. В душе – говоря: ты нашел подсадную утку, ну так стреляй, англичанин! В разуме – шепча, что скука, этот ненасытный ястреб, снова примется за работу, едва ты закончишь свое черное дело. В нервной системе – ехидничая, что, когда иссякнет адреналин, начнется рвота. В штаб-квартире командующего сетчаткой – нарочито преувеличивая красоту зрелища.

Избавьте нас от этого словесного обноска – красота; мама родная, да неужто мы угодили прямиком в научно-популярный зоогеофильм? Теперь мы видим, что на спину гигантской тварюги уселась круглая дюжина – обратите внимание, я не зря говорю «круглая»! – птиц с роскошным оперением всех цветов, какие только могут радовать глаз на роскошном, сказочном пляже Копакабана[3]3
  Копакабана – пляж в Рио-де-Жанейро.


[Закрыть]. Они кормятся тем, что перепадает им от большого босса, – вот почему они так круглы. Смотри же, смотри на это чудо! Вот бронто поднимает хвост… Какая прелесть – оттуда вываливается шмат величиной по меньшей мере в две скирды. Да, это настоящая красота, прямая поставка от потребителя к потребителю. А птицы уже дерутся над кучей. Эй, ребята, там на всех хватит, да вы и так скоро лопнете от обжорства… Ведь что вам потом делать – только вскочить обратно на толстое гузно и ждать следующей порции. И теперь, когда солнце смердит на юрском западе, мы молвим: «Питайтесь и множьтесь, о други…»

Нет, ты тянешь резину, как делал всю жизнь. Застрели зверя и выбрось его из круга своих мучений. Сжав свой железный кураж в руках, ты поднимаешь его на уровень плеча и щуришься в прицел. Но тут раздается громовой раскат; ты почти оглушен. Дрожа, озираешься; а чудище продолжает жевать, испустив ветры, способные выгнать из штилевой зоны корабль Старого Морехода[4]4
  Герой поэмы С. Кольриджа.


[Закрыть].

Разозленный (или это какая-то более тонкая эмоция?), ты выскакиваешь из кустов и стоишь перед ним, открытый со всех сторон – положение, в которое обычно ставит тебя твоя внимательность к окружающим. Внимательность? Или опять нечто более тонкое? Разве ты должен смущаться лишь потому, что явился из запутавшейся цивилизации? Но об этом можно поразмыслить и позже, если это «позже» наступит, а два болотообразных глаза, пялящихся на тебя с близкого расстояния – доплюнуть можно, – как будто утверждают обратное. Да не челюстями едиными, о чудище, – истопчи меня ногою своею, а коли пожелаешь, расплющь боком – пусть будет смерть сагой, торжеством, «Беовульфом»!

За четверть мили от тебя раздается странный звук, точно дюжина бегемотиц в школьных юбочках резво выскочила из первобытной трясины, и в следующий миг над твоей головой со свистом проносится хвост – длинный, как воскресная служба, и увесистый, как мошна миллиардера. Ты ныряешь вниз, но зверь и без того промахнулся, потому что с координацией у него, оказывается, туговато; впрочем, и ты проявил бы себя не лучше, если б попытался прихлопнуть долгопята универмагом «Вулворт». На этом ящер, видимо, считает свой долг выполненным. Он забывает про тебя. Как бы ты хотел вот так же легко забыть о себе сам – ради чего, собственно, и проделан этот далекий путь. СБЕГИ ОТ ВСЕХ И ВСЯ! – восклицала брошюра о путешествиях во времени, что в твоем случае значило: сбеги от Клода Форда, не оправдавшего надежд мужа невыносимой женщины по имени Мод. Мод и Клод Форд, которым не удалось ужиться ни друг с другом, ни с миром, где они родились. А разве в их мире, как он сейчас есть, может найтись более подходящая причина для того, чтобы отправиться стрелять громадных ископаемых, – если, конечно, ты достаточно глуп и веришь, будто сто пятьдесят миллионов лет в любую сторону могут хоть что-нибудь изменить в путанице мыслей, которыми полна твоя черепная коробка!

Ты пытаешься оборвать эти дурацкие, сентиментальные размышления, но по-настоящему они не прекращались ни разу с далекой кока-коллаборационистской поры твоего отрочества; о молодость, не существуй ты, тебя следовало бы выдумать! Понемногу ты успокаиваешься настолько, чтобы снова поднять глаза на гигантскую тушу жуткого травоядного, в чье общество ты явился, полный такой странной тяги одновременно к смерти и жизни, обуреваемый всеми эмоциями, на которые способен человеческий орга(ни)зм. На сей раз страшилище реально, Клод, а ведь этого ты и хотел; и на сей раз ты должен напасть на него прежде, чем оно повернется и посмотрит на тебя снова. И ты опять поднимаешь свою чудо-пушку, выискивая глазами уязвимое место.

Яркие птицы качнулись, вши заскакали, как псы, застонала топь – это бронто пошевелился и запустил свою маленькую головку на змеиной шее в тошнотную светлую жижу, ища там еды погрубее. Ты наблюдаешь за этим; ты никогда не пугался так в своей полной испугов жизни и надеешься, что теперешний катарсис до последней капли и раз навсегда выжмет страх из твоей нервной системы. Порядок, снова и снова бессмысленно повторяешь ты про себя – и куда только делось все, чем обогатило тебя миллионодолларовое образование двадцать второго века! – порядок, порядок. И когда ты говоришь это бог знает в который раз, голова супостата полоумным экспрессом выныривает из воды и пялится в твою сторону.

Пасется в твою сторону. Ибо пока чавкающая челюсть с тупыми коренными, похожими на бетонные тумбы, движется вверх-вниз, ты видишь, как болотная жижа выливается из безгубого ртища, обрызгивая тебе ноги и затопляя землю. Камыши и коренья, торф и тина, листья и лилии – все это попеременно мелькает в жующей пасти, а еще там бьются, скачут и мечутся рыбешки, лягушки, мелкие ракообразные, которым тоже суждено быть перемолотыми, перетертыми и, напоследок, переваренными. И под это безостановочное хрум-хрум-хрумканье неотрывно следят за тобой слизистые немигающие глаза.

Эти зверюги живут до двухсот лет, утверждает рекламная брошюра, и данному экземпляру явно недалеко до предельного возраста, потому что в его взгляде отражаются целые века, десятилетия за десятилетиями валянья в тяжеловесной бессмысленности, которое преисполнило его чикчирикочерепок неизмеримой мудрости. Для тебя это как глядеть в два мутных омута; это повергает тебя в шок, и ты стреляешь дуплетом в собственное отражение. Бац-бац – и свинцовые яйца, свинцовые цацы дружно отправляются в цель.

И тогда древние светочи, тусклые и священные, гаснут немедля. Теперь не открыться им до Страшного суда. Твое отражение вырвано и выкровавлено из них навеки. Их разбитые вдребезги стекла затягивает пленкой – словно грязные простыни накрывают труп. Челюсть продолжает медленно жевать, и так же медленно клонится долу голова. Медленно точится по морщинистой щеке холодная рептилья кровь. Все происходит с тягучей неспешностью мезозоя, неторопливостью капающей воды, и ты знаешь: кабы творцом мира довелось быть тебе, ты воплотил бы все сущее посредством чего-нибудь менее душераздирающего, чем время.

Ну да ладно! Подымем бокалы, господа: Клод Форд укокошил невинную тварь. Да здравствует Клод Живоглот!

Затаив дыхание, ты смотришь, как его голова ложится наземь, вместе с нею ложится дурацки длинная шея, челюсти смыкаются навсегда. Ты глядишь и ждешь чего-то еще, но больше ничего не произойдет. И не должно произойти. Ты мог бы стоять и смотреть сто пятьдесят миллионов лет, лорд Клод, и ровным счетом ничего не дождался бы. Постепенно могучий остов твоего бронто, любовно обглоданный хищниками, погрузится в грязь под действием собственного веса; затем подступят воды, и море, этот Великий Победитель, накатит лениво, как шулер, сдающий мальчишкам плохую карту. На гигантскую могилу начнут выпадать ил и другие осадки – медленный дождь, который не прекращается веками. Ложе старого бронто будет подниматься и опускаться с полдюжины раз – мягко, чтобы не потревожить его, хотя к тому времени осадочные породы уже укроют скелет своим толстым одеялом. Наконец, когда вокруг него воздвигнется усыпальница, которой позавидовал бы любой индийский раджа, бронто окажется на бровке Скалистых гор, высоко над волнами Тихого океана. Но ты не будешь иметь ко всему этому никакого касательства, Клод Огнемет; ведь маленькая личинка жизни в его черепе уже погибла, а остальное – не твоя забота.

Сейчас ты опустошен. Тебя взяли под локоток и вывели из игры. Ты ожидал драматического сотрясения почвы или оглушительного рыка; с другой стороны, ты рад, что все обошлось без мучительных сцен. Как все жестокие люди, ты сентиментален; как все сентиментальные, слишком чувствителен. Зажав ружье под мышкой, ты идешь вдоль наземного бока динозавра, чтобы осмотреть свой трофей.

Ты пробираешься мимо неуклюжих ножищ, вокруг грязно-белой горы брюха, под вызывающей мутный всплеск мыслей пещерой клоаки и наконец устраиваешься у похожего на американскую горку ската от спины к хвосту. Теперь твое разочарование стало четким, словно проявленная фотография: гигант и вполовину не так велик, как тебе метилось. И вполовину не так велик, как, например, образы Мод и тебя самого в твоем мозгу. Бедный маленький вояка, ученые никогда не изобретут средства, которое помогло бы тебе осуществить титаническую смерть в кавернах твоего подсознания, этой обители бормочущих и хнычущих от страха людоедов!

Что ж, тебе остается только уныло ускользнуть обратно в свой времялет. Погляди, яркие птицы-навозницы уже сообразили, что стряслось: одна за другой расправляют они сложенные в горб крылья и печально летят на поиски новых хозяев. Они знают, когда добро оборачивается худом, и не ждут, чтобы их согнали стервятники; оставь надежду, всяк дерьмом живущий. Ты тоже поворачиваешь назад.

Ты поворачиваешь, но медлишь. Тебе остается только лететь обратно, но год от Рождества Христова 2181-й – это не только родная дата; это еще и Мод. Это Клод. Это снова ужасные, безнадежные, бесконечные попытки притереться к переусложненному окружению, превратить себя в винтик. Твой побег оттуда к Великой Простоте Юрского периода (еще одна цитата из брошюрки) был лишь временным, и теперь все начнется сначала.

Ты медлишь, и в этот миг что-то колоссальное шлепается тебе на спину, опрокидывая тебя лицом в кремовидную грязь. Ты бьешься и кричишь, а омарьи клешни рвут тебе шею и горло. Ты пытаешься поднять винтовку, но не можешь; в агонии ты перекатываешься лицом вверх, и в следующую секунду существо, похожее на краба, уже разрывает твою грудь. Ты вцепляешься ему в панцирь, но оно хихикает и отхватывает тебе руку. Когда ты убил бронто, надо было вспомнить о том, что его паразиты тоже уйдут и что для креветки вроде тебя они гораздо опасней своего хозяина.

Ты делаешь все, что можешь, брыкаясь по крайней мере минуты три. К концу этого времени на тебе сидит целая груда тварей. Вот они уже любовно обгладывают твой остов. Тебе понравится там, на вершине Скалистых гор; больше ты не почувствуешь ничего.

Кларк Хауард
КОМНАТА УЖАСОВ

Весь последний сезон неприятности обходили меня стороной – вплоть до последнего вечера, чуть ли не последнего часа последнего вечера. Зато потом я угодил в такой переплет, что этого вполне хватило бы не только на всю мою жизнь, но и на парочку чужих.

Я хозяин маленькой лотерейки в одном из самых больших парков с аттракционами на Среднем Западе. Помощников у меня нет: мой деревянный киоск с передней стойкой для колеса не слишком просторен, всего футов семь в ширину. За моей спиной, на задней стенке, висят полочки с тостерами, приемниками и разной другой блестящей ерундой, привлекающей внимание. Выглядит все это довольно симпатично; вдобавок я всегда украшаю свой киоск цветными флажками и гофрированной бумагой, чтобы он выделялся среди остальных палаток.

Сама игрушка у меня нехитрая. Это колесо с числами от единицы до двадцати одного – вроде рулеточного, только мое стоит вертикально. Вы платите двадцать пять центов, загадываете номер и, если выиграли, получаете купон. За три купона можно выбрать любую вещь из моей коллекции.

Конечно, я контролирую вращение колеса. Жить-то всем надо. Но обычно я даю игрокам хорошие шансы. Свои призы я закупаю на оптовой ярмарке, и все, что мне нужно, – это заработать на продаже каждого из них доллар-другой, как в обычном магазине. Большинство людей кладут доллар, крутят колесо четыре раза и получают один купон, после чего бросают играть. Тогда я обмениваю их купон на дешевую шариковую ручку или пару стразовых сережек и остаюсь с наваром в восемьдесят пять центов. Те, кому очень охота выиграть крупный приз, мечут монеты без перерыва – только успевай собирать. В этом случае я позволяю им кормить себя, пока не наберу два-три доллара сверх нужной цены, а потом даю угадать третий номер. Они получают свой приемник или другую вещь на пару долларов дешевле, чем в магазине, а я – чуть больше, чем отдал за это барахло на ярмарке, так что все довольны.

Как я уже говорил, работа у меня тихая, приятная, и обычно недоразумений не возникает. Сезон длится четыре месяца, с мая по сентябрь, и на остаток года мне вполне хватает того, что я зарабатываю летом. Мой ларек стоит в удачном месте – посередине главной аллеи, бок о бок с Комнатой ужасов. Народ попадает ко мне тепленький, как следует напуганный огромными пауками и страшными рожами, которые вылезают из стен внутри этого павильончика. Выйдя из Комнаты ужасов, люди с удовольствием играют в мою мирную лотерею, чтобы слегка успокоить нервы.

Закрывается парк в полночь. Было уже начало одиннадцатого, последний вечер сезона, когда к моему ларьку подошли трое парней. Молодые, но здоровенные – из тех, что щеголяют в мотоциклетных сапогах и кожаных куртках и грубят кому попало. При свете фонариков, которые висят на моей палатке, они выглядели, честно сказать, страшновато.

Я объяснил им, в чем суть игры, и они начали все втроем. С первого раза я дал одному выиграть купон, а потом прокатил всех троих на двух следующих попытках. В четвертый раз я позволил выиграть купон другому и снова прокатил всех четыре раза подряд. После этого я дал купон последнему парню, так что у каждого оказалось по одному. Между прочим, все игроки получают купоны разных цветов, поэтому они не могут сложиться и взять приз раньше, чем я достаточно заработаю.

Они продолжали выкладывать денежки, а я – крутить свое верное колесо. За следующие восемь попыток я дал второй купон только одному из них. Когда игра идет, она идет быстро. Они провели у моего ларька всего пять минут, а я уже наколотил двенадцать баксов.

Наконец двое парней бросили играть и получили по шариковой ручке. Но третий не сдавался – видно, твердо решил уйти с одним из моих карманных приемников. На вид он был самый здоровый и злобный из всей троицы, и проигрыши не добавляли ему обаяния. Кроме того, он уже получил два купона и всерьез нацелился на последний.

Он стал платить по доллару зараз и выбирать по четыре номера. Мысленно я подсчитывал, сколько он уже выложил, и получалось, что до приемника ему не хватает еще долларов пятнадцати. Но он все клал и клал бумажки на стойку, а я все крутил, следя за тем, чтобы не выпал ни один из его номеров.

Еще через десять баксов он совсем разозлился. И деньги у него кончились. Он стал рыться в карманах, ища мелочь, но я видел по его лицу, что он не рассчитывает ее найти. Впрочем, когда он вывернул все карманы, я обратил внимание на то, что у него действительно оставалось: длинный блестящий нож с выкидным лезвием.

В конце концов он подошел к стойке вплотную и выдвинул челюсть.

– Я хочу вон то радио, – заявил он.

Я подарил ему свою самую милую улыбку.

– Слушай, друг, – сказал я. – Еще несколько попыток – и оно наверняка будет твоим. Тебе обязательно повезет.

– У меня бабки кончились, – сердито пробурчал он. – Ты все забрал.

– Извини, друг, – сказал я. – Если хочешь радио, надо играть дальше. Займи пару баксов у приятелей. Номер восемнадцать вот-вот выпадет – давно его не было. – А про себя подумал: со следующей попытки дам ему выиграть приз и рад буду, когда он уберется.

– Я бабки не занимаю, – отрезал он. – Больше ни цента не получишь, ловчила. А теперь давай вон тот маленький приемник, пока я не зашел туда и сам его не взял!

Но я решил не сдаваться и протянул руку к деревянной дубинке, которую держу у себя под стойкой для таких случаев. Потом я глянул на парня и слегка испугался. Нетрудно было понять, что намерения у него серьезные.

– Я не шучу, ловчила, – сказал он и начал обходить стойку сбоку. Рука его уже была в кармане куртки, и я мигом вспомнил про тот блестящий нож.

Я вынул дубинку и поднял ее так, чтобы ему было видно.

– А ну, осади назад! – рявкнул я как можно грубее. – Не нарывайся на неприятности. Кругом полно копов. Стоит мне крикнуть: «Эй, Руб!» – и тебя сразу скрутят, не успеешь и глазом моргнуть!

Он застыл на месте и злобно уставился на меня. Один из его приятелей быстро подошел и взял его за плечо.

– Лучше не надо, Фрэнки, – предупредил он. – Нам сейчас проблемы не нужны! Не забывай, кореш: мы еще на поруках после той мокрухи.

Услышав это, я вспомнил, что несколько недель назад читал в газетах о большой драке двух молодежных банд, в которой одного подростка зарезали, а другому выбили глаз. Я подумал, что эти трое, должно быть, участвовали в ней. По крайней мере, вид у них был подходящий. Впрочем, сейчас это было не важно. Парень по имени Фрэнки все смотрел на меня, не вынимая руки из кармана, точно ему до сих пор не терпелось искрошить меня на кусочки размером в квадратный дюйм.

– Наверное, ты прав, – неохотно согласился он с другом, однако стряхнул его руку с плеча и выпрямился во весь свой большой рост. Потом вынул нож и очень медленно раскрыл его у меня на глазах. Поднял перед собой руку и провел лезвием по кожаному рукаву – туда и сюда.

– В последний раз предлагаю тебе отдать мне мое радио, – сказал он. – Ну как?

Я оглянулся через плечо и увидел двоих полицейских, лениво шагающих в нашу сторону. Тогда я снова посмотрел на хулигана и нахально ответил:

– Вали отсюда, братец!

Глаза Фрэнки сузились. Он закрыл нож и положил его в карман. Он тоже заметил полицейских, но лицо его не смягчилось ни капли. В его взгляде совсем не было страха.

– Ладно, – тихо произнес он, – скоро увидимся.

Он развернулся и пошел прочь, а за ним – два его дружка. Я следил за ними, пока они не затерялись в толпе, а потом убрал дубинку на место. Когда два полисмена проходили мимо, я кивнул им, и они помахали в ответ. Еще несколько минут я просто стоял и наблюдал за публикой, даже не пытаясь завлечь других игроков, а потом сел на стул и перекурил.

После ухода этой троицы моей лотереей уже никто не соблазнялся, и я начал помаленьку собирать свои вещи. Я продал оставшиеся призы соседу-торговцу, который собирался на юг вместе с передвижным цирком, и помог ему упаковать товар.

Чуть позже одиннадцати ко мне подошла Коринна. Она танцевала в здешнем эстрадном театре: брюнетка, отлично сложенная, но жестковатая с виду, точно всякого в жизни нагляделась – да так оно, наверное, и было.

– Привет, Сэм, – поздоровалась она.

– Привет, куколка. Как дела?

Она пожала плечами и зашла за стойку.

– Так себе, – сказала она, устраиваясь на одном из моих складных стульчиков. – Куда собираешься после закрытия?

– Не знаю. А что?

– Наши девчонки устраивают вечеринку в городе, у Ролло. Пойдешь?

Бар Ролло находился совсем недалеко. После закрытия парка там скапливалось много ночной публики. В голове у меня все вертелись трое ребят в кожаных куртках и угрюмая физиономия Фрэнки.

– Вряд ли, куколка, – ответил я. – Завтра утром я двигаю на юг и хочу выспаться перед отъездом.

За нынешний сезон я заработал чистыми девять штук и теперь рассчитывал отдохнуть пару месяцев на Майами-Бич. И чем больше я думал о тех трех парнях, тем больше мне хотелось пуститься в путь сразу, как только закроют ворота.

– Все равно спасибо, Корри, – поблагодарил я. – Ну пока, до следующей весны.

Когда она ушла, я собрал флажки и уложил оставшуюся мелочь. Примерно около полуночи большие фонари стали гаснуть, и скоро аллея почти целиком погрузилась во тьму. Последние посетители выходили через главные ворота. Каждые несколько минут я невольно оглядывался по сторонам, будто ждал, что меня вот-вот возьмут под локоток. Эти трое ребят и правда задели меня за живое.

Подошел сосед, которому я продал остатки товара. Он грузил микроавтобус рядом со своим киоском, но не мог подогнать его к моему, так как техническая бригада уже начала разбирать «чертово колесо» и перегородила дорогу блоками. Я помог ему перетащить коробки к машине. Пришлось сделать пять ходок, но в конце концов все было уложено. Он отдал мне деньги, мы распрощались, и я пошел запирать свою палатку в последний раз.

Темная аллея уже совсем опустела. Я оглядывался на каждом шагу, держась подальше от теней и покинутых киосков. Не то что я был напуган – просто мне было не по себе. Я все вспоминал слова Фрэнки: «Скоро увидимся».

Я торопливо подошел к палатке, поднял свою холщовую сумку и запер дверь. Ради пущего спокойствия я решил выйти через боковые ворота. На полпути к ним я увидел двигающуюся мне навстречу бесформенную тень. Я замер на месте, не в силах даже бежать. Тень подходила все ближе и ближе, пока не приблизилась вплотную.

Потом щелкнул фонарик, я перевел дух и улыбнулся. Передо мной было старое, морщинистое лицо Фрица – ночного сторожа.

– Здорово, Сэм, – приветствовал меня он. – Ничего выдался сезончик, а?

– Да, Фрици, – отозвался я, – неплохой. – Я вынул платок и промокнул лоб. – А для тебя?

– И для меня тоже, – сказал он. – Главные ворота уже закрыли. Ты последний остался.

– Да еще ты.

– Я только разок пройдусь по центру и двину отсюда через боковые ворота. Закрываемся на всю зиму, сам знаешь.

Я хлопнул его по плечу, сказал: «Счастливо, Фриц», – и зашагал дальше. Подойдя к боковым воротам, я оглянулся и увидел, как его фонарик прыгает в темноте где-то у центра парка.

Я потянул на себя тяжелую железную калитку и ступил на тротуар за оградой парка. Маленькая боковая улочка была пустынна и слабо освещена. Только я собрался закрыть калитку, как услышал рядом тихий голос:

– Привет, ловчила.

Я повернулся и увидел Фрэнки. Он стоял футах в шести от меня и холодно улыбался.

Я хотел было нырнуть обратно в калитку, но вдруг меня схватили сзади руками. И я услышал смех Фрэнки, низкий и угрожающий – жестокий, садистский смех. Он медленно двинулся на меня.

Я был уже не просто напуган. Я был в панике. Эти парни не собирались шутить! Я понял, что мне придется драться за свою жизнь.

Не знаю, что тут произошло – наверное, сработал инстинкт выживания, – но я вдруг взвился как бешеный. Фрэнки был уже близко, и я изо всех сил ударил его в живот. Потом откинулся назад и впечатал того, который держал меня, в железную калитку. Я услыхал, как его голова стукнулась о прутья, и почувствовал, что меня отпустили. Еще секунду я простоял на месте, гордый собой. Потом что-то ударило меня по лицу сбоку, и в моих глазах вспыхнули искры. «Вот и третий», – подумал я, падая на тротуар и роняя сумку, – я совсем забыл о третьем парне.

Я лежал на асфальте, пытаясь сфокусировать взгляд и собраться с мыслями, и тут меня сильно пнули в ребра. Я застонал и пополз в сторону, одновременно поднимаясь на ноги.

Потом на меня бросились сразу двое. Одним из них был Фрэнки с раскрытым ножом в руке. Рядом бежал парень, который ударил меня сбоку: на обоих его кулаках блестели медные кастеты.

Я отчаянно пытался оценить ситуацию. Сейчас я был с одной стороны железной калитки, а они – с другой. Калитка была еще приоткрыта. Я втянул в себя ночной воздух и рванул к ней что было мочи.

Я опередил парня с кастетами дюймов на шесть. Проскочив в калитку, я толкнул ее назад, надеясь, что она захлопнется и отрежет меня от них. Вместо этого она ударила парня прямо в лицо, и он упал. Потом калитка снова открылась настежь.

Я задержался, успев увидеть, как Фрэнки помогает приятелю встать. К этому времени очухался и третий парень. Все трое кинулись за мной в парк. Я повернулся и сломя голову пустился бежать по темной аллее, слыша, как позади топочут три пары ног.

Я бежал, пока в моих легких не разгорелся пожар, а язык не вылез наружу. Тогда мне пришлось остановиться – иначе я просто упал бы лицом вниз. Я вильнул в тень и тяжело оперся на один из ларьков. Моя рука наткнулась на гофрированную бумагу, и я поднял глаза. Это была моя палатка! Или нет? Я быстро огляделся. Прямо за мной была Комната ужасов. Да, я не ошибся – палатка и впрямь моя.

Я снова поглядел на Комнату ужасов. Что-то с ней было не так. Ее заливал лунный свет, но дело было не в этом, а в чем-то другом. Я прищурился, стараясь рассмотреть павильон получше. Затем понял: он показался мне странным из-за дверей. Раньше они были красными, белыми и оранжевыми, раскрашенными в яркие карнавальные цвета. Теперь они стали тускло-серыми. И все окна тоже.

Потом я вспомнил. Это были вторые железные двери, которые запираются на зиму. И на окнах были металлические ставни. Ну конечно. Еще сегодня утром, до открытия, я видел, как кто-то из обслуги навешивает их на задние окна. Все ставни и вторые двери были плотно закрыты на специальные железные запоры вроде щеколд. Их можно было открыть только снаружи, но не изнутри, и они…

Снаружи, но не изнутри!

У меня в мозгу вдруг забрезжил отчаянный план. Я стал на колени и выглянул из-за угла палатки. Прислушался. Я не видел Фрэнки с приятелями, зато слышал их шаги. Они уже не бежали, а быстро переходили от киоска к киоску, ища меня. Мне показалось, что нас разделяют футов сто.

«Может, и удастся, – затравленно подумал я, – если…»

Я повернулся и на четвереньках пополз к Комнате ужасов. Коленям было больно на жестком бетоне. Но я все равно полз. Я двигался быстро – быстро и тихо, как только мог.

Наконец я добрался до входа в павильон. Остановился там на секунду и насторожил уши. Шаги стали громче. Я пополз еще быстрее.

Я миновал главную дверь, обогнул угол и тронулся вдоль стены здания. У первого окна я встал, держась поближе к стене. Протянул руку, отодвинул щеколду и растворил железные ставни, потом тихо надавил на раму окна. Лишь бы не скрипнуло, молился я. Окно открылось. Я перевел дух.

Оставив все как есть, я ползком двинулся обратно, к парадной двери. Пока мне везло. Если бы только и дверь оказалась открытой! «Почему бы и нет?» – с надеждой подумал я. Если открыто окно, значит, открыта и дверь. Какой смысл запирать двери при незапертых окнах? Какой смысл вообще запирать что-нибудь, если парк окружен десятифутовой оградой, а поверх нее – проволокой под напряжением, чтобы сюда не забрались непрошеные гости? Я был просто уверен, что парадная дверь не заперта. И все же дрожал при мысли о том, что могу ошибиться.

Я достиг фасада павильона и главной двери, а там снова остановился и вслушался в темноту. Теперь шаги Фрэнки и его приятелей стали такими громкими, как будто они уже подошли ко мне вплотную.

Я быстро выпрямился и откинул четыре щеколды, которые удерживали на месте внешнюю дверь. Я больше не старался действовать тихо: сейчас в этом уже не было смысла. Они были совсем рядом, и я знал, что не смогу убежать, если они увидят меня. Если только внутренняя дверь не будет открыта.

Я отодвинул железную дверь вбок. Она громко проскрежетала по бетону. Я услышал, как шаги моих преследователей замерли; через мгновение все трое побежали ко мне. Я повернулся и толкнул внутреннюю дверь.

Она раскрылась. Я снова начал дышать.

Вскочив в павильон, я ощупью пошел вдоль стены в кромешной тьме. Пару раз я бывал в Комнате ужасов и теперь старался вспомнить, как она устроена. Я знал, что нахожусь в первом помещении – там, где обычно вспыхивают вокруг всякие страшные рожи. Открытое мной окно должно было быть первым по боковой стене.