Текст книги "Собрание сочинений в 15 томах. Том 7"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

А потом его внимание переносится на ящик с желтыми круглыми ярлычками, гласящими: «Эта книга куплена в лавке „Объединенных книгопродавцов“. Он старательно проводит языком по одному ярлычку, наклеивает его на бумагу и тут же с важностью отдирает.

– Получается, Энн, – говорит он, глядя на нее сияющими глазами.

Ибо «Объединенные книгопродавцы» среди прочих блистательных и вдохновляющих затей придумали еще одно новшество: книги, купленные у них, они до истечения определенного срока принимали обратно как часть платы за новые. Когда компания прогорела, у множества людей остались на руках эти невыкупленные заклады.

Среди всей этой суеты, увлечения, походов в лавку и обратно, пока они не переехали на Главную улицу, в жизни четы Киппсов наступило величайшее событие: однажды под утро у Энн родилось дитя…

Киппс мужал на глазах. Робкая наивная душа, которая еще так недавно поражена была открытием, что у человека есть внутренности, и пришла в смятение при виде обнаженных бальным платьем женских плеч, простак, который мучился, не зная, куда девать свой шапокляк, и отчаянно боялся чая с анаграммами, – он наконец-то столкнулся с задачами поважнее. Он столкнулся с самым главным в жизни – с рождением человека. Он изведал часы, когда весь обращаешься в слух, – часы бессильного страха в ночи и на рассвете, а потом ему в руки вложили величайшее в мире чудо: слабенькое вопящее существо, невероятно волнующе мягкое и жалкое, с такими крошечными трогательными ручонками, что сердце Киппса сжалось от одного взгляда на них. Киппс держал это существо в руках и осторожно, точно боясь сделать больно, коснулся губами его щеки.

И это чудо – его сын!

И в облике Энн он увидел что-то незнакомое и вместе такое родное, как никогда прежде. На висках и на верхней губе капельки пота, а лицо раскрасневшееся, не бледное, как он со страхом себе представлял. Лицо человека, что прошел через тяжкое, но и вдохновляющее испытание. Киппс наклонился и поцеловал ее, он ничего не сказал: у него не было слов. Ей еще нельзя было много разговаривать, но она погладила его по руке и уж одно-то непременно хотела ему сказать.

– В нем больше девяти фунтов, Арти, – прошептала она. – А малыш Бесси… он весил только восемь.

Ей казалось, что этот лишний фунт, которым Киппс может гордиться перед Сидом, равносилен Nunc dimittis. Она еще с минуту глядела на него, потом в блаженном изнеможении закрыла глаза, и сиделка с материнской бесцеремонностью выпроводила Киппса из комнаты.

Киппс был слишком поглощен собственными делами, чтобы беспокоиться о дальнейших подвигах Читтерлоу. Тот ведь получил свои две тысячи; в общем, Киппс был даже рад, что они достались Читтерлоу, а не молодому Уолшингему, но и только. Что же до малопонятных успехов, которых он достиг и о которых сообщал в своих по большей части неразборчивых и всегда невразумительных открытках, – они были для Киппса точно голоса прохожих, которые доносятся до тебя на улице, когда ты спешишь по своим неотложным делам. Киппс откладывал эти открытки в сторону, они попадали в книги, застревали меж страниц, и он их продавал вместе со своим товаром, и покупатели потом находили их и сильно недоумевали.

Но вот однажды утром, когда наш книгопродавец еще до завтрака вытирал в лавке пыль, Читтерлоу вернулся и вдруг встал на пороге лавки.

Это была полнейшая неожиданность. Читтерлоу явился во фраке, причем во фраке невероятно измятом, каким этот наряд обычно становится уже под утро; на взъерошенных рыжих волосах торчал крохотный цилиндр, нелепо надвинутый на лоб. Читтерлоу распахнул дверь – высокий, широкоплечий, с огромной белой перчаткой в руке, словно хотел показать, как здорово может лопнуть перчатка по шву, – и застыл на пороге, глядя на Киппса блестящими глазами, но тотчас принялся выделывать бровями и губами такое, на что способен лишь опытный актер, и все его существо излучало волнение – что и говорить, поразительное зрелище!

Звонок на двери звякнул и смолк. Долгую-долгую секунду стояла недоуменная тишина. Киппс был поражен до онемения; умей он изумляться в десять раз сильней, он изумился бы в десять раз сильней.

– Да ведь это Читтерлоу! – вымолвил он наконец, не выпуская из рук пыльной тряпки.

Но он все еще думал, что ему мерещится.

– Ш-ш! – произнес удивительный гость, не меняя своей картинной позы, и, взмахнув сверкающей лопнувшей перчаткой, прибавил:

– Хлоп!

Больше он не мог вымолвить ни слова. Потрясающая речь, которую он заготовил, вылетела у него из головы. Киппс следил за изменениями его лица, смутно ощущая справедливость учений Низбета и Ламброзо о гениях.

И вдруг лицо Читтерлоу передернулось, театрально неестественное выражение слетело с него, точно маска, и он расплакался. Он невнятно пробормотал что-то вроде «Дружище Киппс! Дорогой дружище! О, Киппс, дружище!» – и из горла его вырвался странный звук – не то рыдание, не то смешок. После этого он вновь обрел свою обычную осанку и стал почти прежним Читтерлоу.

– Моя пьеса, у-у-у – рыдал он, вцепившись в руку друга. – Моя пьеса, Киппс! (Рыдание). Вы уже знаете?

– А что с ней? – воскликнул Киппс, и сердце у него сжалось. – Неужто…

– Нет! – рыдал Читтерлоу. – Нет. Успех! Дорогой мои! Дорогой мой друг! О-о… огромный успех!

Он отвернулся и утер слезы тыльной стороной ладони. Шагнул раз-другой по лавке и вернулся к Киппсу. Сел на один из художественных стульев – неизменную принадлежность всех лавок «Объединенных книгопродавцов» – и вытащил из кармана крохотный дамский, сплошь в кружевах платочек.

– Моя пьеса, – рыдал он и все прикладывал платочек то к одному, то к другому глазу.

Он безуспешно старался взять себя в руки и вдруг ненадолго превратился в маленькое жалкое существо. Его огромный нос высунулся из кружев.

– Я потрясен, – сказал он в платок и так и замер, нелепый, непонятный.

Потом снова сделал доблестную попытку вытереть глаза.

– Я должен был вам сказать, – произнес он, глотая слезы. – Сейчас возьму себя в руки, – прибавил он. – Спокойствие! – И затих на своем стуле…

Киппс глядел во все глаза, от души жалея жертву такого успеха. Вдруг он услышал шаги и кинулся к двери, ведущей в комнаты.

– Минутку, – сказал он. – Погоди, Энн, не входи в лавку. Тут Читтерлоу. Он что-то не в себе. Но он сейчас отдышится. Это он с радости. Понимаешь, – упавшим голосом договорил Киппс, будто сообщал о покойнике, – у пьесы-то успех.

И он втолкнул Энн обратно в комнату, чтобы она не дай бог не увидела, как плачет еще один мужчина…

Скоро Читтерлоу немного пришел в себя, но некоторое время еще оставался пугающе тихим и кротким.

– Я должен был приехать и сказать вам, – объяснил он. – Я должен был хоть кого-нибудь удивить. Мюриель… конечно… лучше всего бы ее. Но она в Димчерче. – Он громко высморкался и тотчас обратился в самого обыкновенного словоохотливого оптимиста.

– Вот, небось, обрадуется! – заметил Киппс.

– Она еще ничего не знает, дружище. Она в Димчерче… с приятельницей. Она бывала прежде на других моих премьерах… Предпочитает теперь держаться подальше… Я сейчас еду к ней. Я всю ночь не ложился… разговаривал с ребятами и все такое. Я малость ошалел, самую малость. Но все потрясены! Все до единого!

Он уставился в пол и продолжал ровным голосом, без всякого выражения:

– Вначале публика малость посмеялась… но это еще не настоящий смех… а вот во втором акте… знаете, когда этому парню за шиворот заполз жук. Малыш Чисхолм провел эту сцену лучше некуда. И тогда уж публика пошла хохотать – дальше некуда! – Голос его ожил, стал громче. – Какой поднялся хохот! Я и сам хохотал! И не успели еще они остыть, мы им быстренько – третий акт. Всех захватило. Я в жизни не видал, чтобы премьера шла так бурно. Смех, смех, смех, смех, СМЕХ (он говорил все громче, под конец он уже почти кричал). Они смеялись над каждой репликой, над каждым жестом. Они смеялись уже и над тем, чем мы вовсе не собирались смешить… даже и не думали. Хлоп! Хлоп! Занавес. Сногсшибательный успех!.. Я вышел на сцену… но я и слова не сказал. Чисхолм что-то отбарабанил. А крики! Мы шли по сцене, и на нас будто обрушилась Ниагара. Такое было чувство, будто я никогда прежде не видал настоящей публики…

– А потом ребята… – от волнения голос его сорвался. – Дорогие мои ребятки, – пробормотал он.

И рекой полились слова, и с каждой минутой росла самоуверенность. Еще немного – и он стал прежним Читтерлоу. Он был до крайности возбужден. Казалось, он просто не может усидеть на месте. Как только Киппс перестал опасаться, что он опять заплачет, они прошли в столовую. Читтерлоу отечески поздоровался с миссис Киппс, сел, но тотчас вскочил. Подошел к колыбели, стоявшей в углу, рассеянно взглянул на Киппса-младшего и сказал, что он рад, если не из-за чего другого, то хотя бы из-за малыша. И тотчас снова заговорил о своем… Шумно выпил чашку кофе и принялся шагать по комнате, ни на миг не умолкая, а они посреди этого бурного словоизвержения пытались позавтракать. Только малыш спал как ни в чем не бывало.

– Вы не возражаете, что я не сижу, миссис Киппс?.. Меня никто бы сейчас не заставил сесть, разве только вы. О вас я думаю больше, чем о ком бы то ни было, о вас, и о Мюриель, и обо всех старых приятелях и добрых друзьях. Ведь это означает богатство, это означает деньги… сотни… тысячи… Слышали бы вы, как они хохотали!

Он многозначительно замолчал, но мысли перебивали друг друга, и он не выдержал и заговорил обо всем сразу. Так бывает, когда стремительный поток прорвет плотину и затопит провинциальный городок средней величины – что только не всплывет тогда в его водовороте! Читтерлоу, к примеру, обсуждал, как-он теперь будет себя вести.

– Я рад, что это произошло теперь. А не раньше. Я получил хороший урок. Теперь я буду очень благоразумен, поверьте. Мы узнали цену деньгам.

Он говорил, что можно купить загородную виллу; или снять «корсиканскую башню» из тех, что сохранились от старинных береговых оборонительных сооружений, и превратить ее в купальный домик, бывают же охотничьи домики; или можно поселиться в Венеции – она столько говорит душе артиста, раскрывает перед ним такие горизонты… Можно снять квартиру в Вестминстере или дом в Вест-Энде. И надо бросить курить и пить, прибавил Читтерлоу и пустился рассуждать о том, какие напитки особенно пагубны для человека с его конституцией. Но все эти рассуждения не мешали ему, между делом, подсчитать будущие доходы, исходя из того, что пьеса выдержит тысячу представлений дома и в Америке, или вспомнить о доле Киппса и сказать, с какой радостью он уплатит эту долю; не забыл он сказать и о том, как удивился и опечалился, когда через третье лицо, пробудившее в его душе самые разные воспоминания, узнал о подлом поступке молодого Уолшингема, – этого молодчика и всех ему подобных он, Читтерлоу, всю жизнь терпеть не мог. В этот поток слов каким-то образом затесались рассуждения о Наполеоне и нет-нет да и всплывали на поверхность. И все это вылилось в одну нескончаемую сложную фразу, состоящую из многих вводных и подчиненных предложений, входящих одно в другое наподобие китайских шкатулок, и от начала до конца в ней ни разу нельзя было даже заподозрить присутствие чего-либо, хоть отдаленно напоминающего точку.

Среди этого потока, точно луч света на картине Уотса, появилась принесенная почтальоном «Дейли Ньюс», и пока она оставалась развернутой, воды пребывали в покое; целый газетный столбец был отведен лестному отзыву о спектакле. Читтерлоу не выпускал газету из рук. Киппс читал, склонясь над его левым плечом, Энн – над правым. Теперь Киппсу все это уже показалось убедительнее; даже тайные, невысказанные сомнения самого Читтерлоу рассеялись. Но тут он исчез. Он умчался вихрем, он хотел достать все утренние газеты, даже самый последний жалкий листок, и тотчас отвезти их в Димчерч – пускай Мюриель прочтет! Лишь восторженные проводы, устроенные ему его дорогими «ребятами» – друзьями-актерами, помешали ему проделать это сразу же на Черинг-кросс, и он тогда едва не опоздал на поезд.

К тому же и киоск еще не открывали. Читтерлоу был очень бледен, лицо его лучилось безмерным волнением и счастьем, он шумно распрощался и удалился бодрым шагом, почти вприпрыжку. Когда он вышел на освещенную солнцем улицу, им показалось, что его волосы за ночь еще отросли.

Киппсы увидели, как он остановил мальчишку-газетчика.

– Каждую самую последнюю газетенку, – донеслись до них раскаты его мощного голоса.

Мальчишке-газетчику тоже привалило счастье. До Киппсов донеслось что-то вроде негромкого «ура», которое он прокричал в завершение сделки.

Читтерлоу шел своей дорогой, размахивая огромной пачкой газет, – воплощение заслуженного успеха. Газетчик мигом успокоился, еще раз внимательно оглядел нечто, зажатое в кулаке, сунул это нечто в карман, с минуту смотрел в спину Читтерлоу и, притихнув, вернулся к своим обязанностям…

Энн и Киппс молча глядели вслед этому удаляющемуся счастью, пока оно не скрылось за поворотом дороги.

– Я так рада, – с легким вздохом вымолвила наконец Энн.

– И я, – живо отозвался Киппс. – Он работал прямо как никто, а ждал сколько…

Задумавшись, они прошли в комнаты, взглянули на спящего младенца и снова принялись за прерванный завтрак.

– Он работал прямо как никто, а ждал сколько! – повторил Киппс, нарезая хлеб.

– Может, это и правда, – чуточку грустно сказала Энн.

– Что правда?

– А вот что будут все эти деньги.

Киппс чуть поразмыслил.

– А почему бы и нет, – ответил он и на кончике ножа протянул Энн кусок хлеба.

– Но мы все равно будем держать лавку, – продолжал он, еще немного подумав. – Я теперь не больно верю в деньги после всего, что с нами приключилось.

Прошло два года, и, как знают все на свете, «Загнанная бабочка» до сих пор не сходит со сцены. Это и в самом деле оказалось правдой. На этой пьесе маленький захудалый театрик на Стрэнде разбогател; вечер за вечером великолепная сцена с жуком исторгает счастливые слезы у переполненного – яблоку негде упасть – зала, и Киппс – несмотря на то, что Читтерлоу никак не назовешь деловым человеком, – стал почти таким же богачом, как когда получил наследство. В Австралии, в Ланкашире, в Шотландии, в Ирландии, в Новом Орлеане, на Ямайке, в Нью-Йорке и Монреале народ толпится у дверей театров, привлеченный доныне неведомым юмором, заключенным в энтомологической драме, и способствует обогащению Киппса. Богатство, точно пар, поднимается над всей нашей маленькой планетой и оседает (по крайней мере часть его) в карманах Киппса.

– Чудно, – говорит Киппс.

Он сидит в кухоньке за книжной лавкой, и философствует, и с улыбкой глядит, как Энн у огня купает перед сном Артура Уодди Киппса. Киппс всегда присутствует при этой церемонии, разве что его отвлекут покупатели; в этот час в комнате стоит аромат табака, мыла, семейного уюта, который ему непередаваемо мил.

– Гули-гули-гули, малыш, – нежно произносит Киппс, помахав трубкой перед носом сына, и, как все родители, думает, что немного найдется детишек с таким складным и чистеньким тельцем.

– Папа получил чек, – заявил Артур Уодди Киппс, высовываясь из полотенца.

– На лету все схватывает, – сказала Энн, – слова не успеешь вымолвить, а он уж…

– Папа получил чек, – повторил этот поразительный ребенок.

– Да, малыш, я получил чек. И положу его в банк для тебя, и там он будет лежать, пока ты не пойдешь в школу. Ясно? Так что ты с самого начала будешь знать, что к чему.

– Папа получил чек, – сказал чудо-сын, и мысли его переключились на другое: он принялся изо всех сил шлепать ногой по воде – во все стороны полетели брызги. При каждом шлепке он так закатывался от хохота, что приходилось поддерживать его в ванночке – как бы в приступе веселья не вывалился на пол. Наконец его вытерли с головы до ног, завернули в теплую фланельку, поцеловали, и Эмма, родственница и помощница Энн, отнесла его в кроватку. Энн вынесла ванночку в чулан и, вернувшись, застала мужа с погасшей трубкой и все еще с чеком в руках.

– Две тыщи фунтов, – сказал он. – Прямо чудно. Мне-то они за что, Энн? Что я такого сделал?

– Ты-то сделал все, чтобы их не получить, – сказала Энн.

Киппс задумался над этим новым поворотом.

– Никогда нипочем не откажусь от нашей лавки, – заявил он наконец.

– Нам здесь очень хорошо, – сказала Энн.

– Будь у меня даже пятьдесят тыщ фунтов, все равно не откажусь.

– Ну, об этом можно не волноваться, – заметила Энн.

– Заводишь лавочку, – сказал Киппс, – и проходит целый год, а она все тут. А деньги, сама видишь, приходят и уходят! Нет в них никакого смысла. Добываешь их, надрываешься, а потом, когда и не ждешь вовсе, глядь – они тут как тут. Возьми хоть мое наследство! Где оно? И след простыл! И молодого Уолшингема след простыл. Все одно как играешь в кегли. Вот катится шар, кегли валятся направо и налево, а он себе катится дальше как ни в чем не бывало. Нет в этом никакого смысла. Молодого Уолшингема след простыл, и ее тоже след простыл – сбежала с этим Ривелом, который сидел рядом со мной за обедом. С женатым мужчиной! А Читтерлоу разбогател! Господи! Ну до чего ж славное местечко – этот Джерик-клуб, где мы с ним завтракали! Получше всякого отеля. У них там ливрейные лакеи пудреные повсюду расставлены… не официанты, Энн, а ливрейные лакеи! Он разбогател, и я тоже… вроде разбогател… Как ни глянь, а нет в этом никакого смысла. – И Киппс покачал головой.

– Одно я придумал, – сказал он чуть погодя.

– Что?

– Положу деньги в разные банки, во много банков. Понимаешь? Пятьдесят фунтов сюда, пятьдесят туда. Просто на текущий счет. Я ни во что не собираюсь их вкладывать, не бойся.

– Еще бы, это все равно, что на ветер кидать, – сказала Энн.

– Я, пожалуй, часть закопал бы под лавкой. Только тогда еще и сна лишишься, станешь ходить по ночам проверять, на месте они или нет… Нет у меня теперь ни к кому веры… когда дело до денег доходит. – Киппс положил чек на краешек стола, улыбнулся, выбил трубку о каминную решетку, все не спуская глаз с этой волшебной бумажки. – А вдруг старик Бин вздумает удрать, – вслух размышлял он… – Правда, он хромой.

– Этот не удерет, – сказала Энн. – Он не такой.

– Я шучу. – Киппс встал, положил трубку на каминную полку между подсвечниками, взял чек и перед тем, как положить в бумажник, стал аккуратно его складывать.

Раздался негромкий звонок.

– Это в лавке! – сказал Киппс. – Все правильно. Содержи лавку – и лавка будет содержать тебя. Вот как я думаю, Энн.

Он аккуратно вложил бумажник во внутренний карман пиджака и лишь тогда отворил дверь…

Но книжная ли лавка содержит Киппса или Киппс содержит лавку – это одна из тех коммерческих тайн, которую людям вроде меня, с отнюдь не математическим складом ума, вовеки не разгадать. Только, слава богу, милейшая чета Киппсов живет и горя не знает!

Книжная лавка Киппса находится на левой стороне Главной улицы Хайта, если идти из Фолкстона, между платной конюшней и витриной, уставленной старинным серебром и прочими древностями; так что найти ее очень просто, и там вы можете сами его увидеть, и поговорить с ним, и, если пожелаете, купить у него эту книжку. Она у него есть, я знаю. Я очень деликатно об этом позаботился. Имя у него, разумеется, другое, вы, я полагаю, и сами это понимаете, но все остальное обстоит в точности так, как я вам поведал. Вы можете потолковать с ним о книгах, о политике, о поездке в Булонь, о жизни вообще, о ее взлетах и падениях. Быть может, он станет цитировать Баггинса, кстати, теперь в его лавочке на Рандеву-стрит, в Фолкстоне, можно приобрести любой предмет джентльменского гардероба. Если вам посчастливится застать Киппса в хорошем расположении духа, он, быть может, даже поведает вам о том, как «когда-то» он получил богатое наследство.

– Промотал его, – скажет он с улыбкой, отнюдь не печальной. – Потом получил еще… заработал на пьесах. Мог бы не держать эту лавку. Но надо же чем-то заняться…

А может быть, он будет с вами и еще откровеннее.

– Я кой-чего повидал на своем веку, – сказал он мне однажды. – Да, да! Пожил! Да что там, однажды я сбежал от невесты! Право слово! Хотите верьте, хотите нет!

Вы, разумеется, не скажете ему, что он и есть Киппс и что эта книга написана про него. Он об этом и не подозревает. И потом, ведь никогда не знаешь, как человек к этому отнесется. Я теперь его старый, пользующийся доверием клиент, и по многим причинам мне приятно было бы, чтобы все так оставалось и в дальнейшем.

Однажды июльским вечером, в тот день недели, когда лавка закрывается раньше обычного, чета Киппсов оставила малыша с родственницей, помогающей по хозяйству, и Киппс повез Энн прокатиться по каналу. Пламеневшее на закате небо погасло, в мире было тепло, стояла глубокая тишина. Смеркалось. Вода струилась и сверкала, высоко над ними простерлось бархатно-синее небо, ветви деревьев склонялись к воде – все как было тогда, когда он плыл домой с Элен и глаза ее казались ему темными звездами. Он перестал грести, поднял весла, и вдруг души его коснулась волшебная палочка, и он снова ощутил, какое это чудо – жизнь.

Из темных глубин его души, что таились под мелководным, заросшим сорняками ручьем его бытия, всплыла мысль, смутная мысль, никогда не поднимавшаяся на поверхность. Мысль о чуде красоты, бесцельной, непоследовательной красоты, которая вдруг непостижимо выпадает на нашу долю среди событий и воспоминаний повседневной жизни. Никогда прежде мысль эта не пробивалась до его сознания, никогда не облекалась в слова; она была точно призрак, выглянувший из глубоких вод и вновь ушедший в небытие.

– Арти, – окликнула Энн.

Он очнулся и ударил веслами по воде.

– А? – отозвался он.

– О чем это ты раздумался?

Он ответил не сразу.

– Вроде ни об чем и не думал, – с улыбкой сказал он наконец. – Нет, ни об чем.

Руки его все еще покоились на веслах.

– Знаешь, я, верно, думал про то, как все чудно устроено на свете. Да, вот про это, видать, и думал.

– Сам ты у меня чудачок, Арти.

– Правда? И я тоже так прикидываю: какой-то я не такой, как все.

Он опять немного подумал.

– А, да кто его знает, – вымолвил он наконец, распрямился и взмахнул веслами.