355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герард Реве » Милые мальчики » Текст книги (страница 16)
Милые мальчики
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 21:14

Текст книги "Милые мальчики"


Автор книги: Герард Реве


Жанры:

   

Прочая проза

,
   

Слеш


сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Я опустил руку и, чуть сдвинув ее вперед, провел ею по губам и нижней кромке Фреддиного носа. Он сжал мою руку в своей и довольно звучно чмокнул ее. Когда он ее выпустил, я, в свою очередь, взял его за руку, но не стал целовать ее, как это сделал он. Мне хотелось сделать что-то не столь банальное и дешевое, но исключительно нежное и ласковое, что не могло бы не тронуть его возвышенностью моего чувства. Я положил ее к себе на колени, ладонью вниз, и погладил по тыльной стороне, как на картинке в детской книжке гладят по голове ребенка, вернувшегося домой с отличными отметками за учебную четверть или с головоломными жизненными вопросами. Глядя на его руку в изменчивом сиянии пролетающих мимо уличных фонарей, я расширил территорию моих ласк – забрался под мягкий рукав его светло-серой вельветовой курточки, чуть выше запястья; и представил, как отчаянно пытался бы он высвободить эту руку, зажатую в крепко прикованный к каменной стене наручник, или схваченную кожаным шнурком пыточной сети, или защемленную в деревянном отверстии пыточной скамьи – и вот начинается беспощадное истязание: его руки – или хотя бы вот эта его рука – будут искромсаны так, что он впадет в беспамятство, тогда как все его оставшееся неприкосновенным, непоруганное, прекрасное животной красотой юношеское тело будет плясать и содрогаться, как у безумного, в балетном соло Боли. И теперь, когда я в одиночестве лежал в постели, в комнате наверху, на ***лаан, в ожидании возвращения Мышонка, мне опять внезапно вспомнилось, что примерно те же самые мысли, та же игра воображения не давали мне покоя многие недели спустя после той памятной ночи, на чердаке Дома «Трава», с Фредди Л., там, у большого верстака – поскольку мы были уже вполне на дружеской ноге и, после посещения ими той же ночью нашего бетонного приюта самоубийц в Осдорпе и последовавшего вслед за тем ответного визита к ним – они жили у родителей Фредди, в южной части Амстердама – Фредди со своим стариком Альбертом и вправду на несколько дней приехали к нам в деревню Г., в дом «Трава» во Фрисландии. И тогда, на чердаке, куда по неизвестным причинам увлек меня Дух, мной вновь овладели те же самые мысли, в то время как мы – Фредди Л. и я – лихорадочно пытались успеть как можно больше в объятиях друг друга – до того, как старик Альберт – который, как некий наделенный совершенно бесполезным для него интеллектом и умением ориентироваться на местности варан повсюду шаркал за нами – не явится составить нам компанию. Фредди немного отступил назад и стоял теперь почти под самым чердачным окном, я – около верстака, а старик Альберт С. только что влез в наш любовный спектакль из оркестровой ямы или суфлерской будки, как влезал бесчисленные разы до этого – из левой боковой двери, из правой боковой двери, неспешно из-за правой кулисы, «осторожно спускается вниз по правой лестнице» – поскольку наши с Фредди сладкие игры продолжались уже несколько часов, и вновь я был молод, но уж если злосчастье таскалось за мной по пятам – ступенька за ступенькой, в комнату, в закуток, и вновь из закутка, из угла, откуда ни возьмись – то таскалось с большим энтузиазмом: старик, похоже, был просто неутомим. С любовью вечно все не слава Богу, ну а от ревности и вовсе житья нет – это нужно было принять как данность. И вот уже в который раз мы опять стояли втроем, и я глядел на правую руку Фредди, еще несколько кратких мгновений назад лежавшую у меня на шее и перебиравшую мои волосы, словно я и вправду был мил и желанен ему – теперь она, полусплетенная с другой рукой, целомудренно прикрывала его темно-оранжевый или светло-коричневый пах. Я невольно вообразил, как зажал бы эту наипрелестнейшую, еще несколько мгновений назад всеблагую руку в верстачные тиски, здесь, на чердаке, и потом терзал бы ее, наипрелестнейшую юношескую длань, пока топот и чечетка боли, причиняемая пыткой, не зазвучали бы как цокот конских копыт под неким юным красавцем-всадником, тщетно пытающимся укрыться в тупике расщелины от караулящих его злодеев, охотников за мальчиками – и мысль эта была сначала сродни той, тогда, ночью, в машине, и все же была чуть иной, поскольку в этот раз, на чердаке Дома «Трава», я подумал о замечательной возможности – терзать не одну только руку, оставив неприкосновенным тело, а, напротив, мучить все его юношеское тело, пощадив эту самую руку, продетую в отверстие в деревянной стене, прикованную за запястье – я целовал бы эту руку и с бесконечной нежностью ласкал бы ее, в то время как с другой стороны деревянной стены, невидимый для меня, однако вполне слышимый черный парень терзал бы и предавал поруганию все светловолосое, ученически-светлое тело Фредди.

– Пойду-ка еще кофе сварю, – только и сказал я, и мы втроем спустились в кухню. День, как и жизнь, клонился к закату, и вновь наступал вечер, когда мы вчетвером усядемся в Большой Гостиной и станем болтать о том о сем, попивая красное вино. Это был второй или третий день их пребывания в Г., но ни на одно мгновение старик Альберт дольше чем на минуту нигде не оставлял нас наедине с Фредди – ни ночью, ни днем, ни вечером. Выходить нечего было и думать: со дня их прибытия бушевал ветер – холоднее, чем обычно в Г. для этого времени года, хоть и без дождя, и было довольно солнечно – но и закаленному человеку погода показалась бы слишком суровой для прогулок. Так что этот день тоже прошел в разговорах, за едой и выпивкой. Тигр провел несколько часов в другом, меньшем доме, располагавшемся на краю деревни и служившим нам чем-то вроде садового домика, который мы окрестили Летним Дворцом – в свое время Тигр собирался основать там горшечную мастерскую; мы, разумеется, разок наведались туда все вместе, но и там старик ни на секунду не упустил из виду своего бархатного принца.

После обеда опять последовал треп, вино и, наконец, ужин, для чего мы с Фредди отправились на кухню жарить яичницу; но не успел я проткнуть желтки, как опять притащился старик. «Наша любовь – любовь преследуемая, Фредди, – тихо сказал я. – Нашей любви негде голову преклонить». Старик вопрошающе прокаркал, что это я там сказал. «Да вот говорю Фредди, что юность несказанно прекрасна, – ответил я, довольно сильно повысив голос. – Мы с тобой – стариканы, и уж давно не поем партий в любовной опере. Волосы наши тускнеют, от нас скверно пахнет, зрение падает, слух слабеет – все идет вразнос. Верно, это для тебя мука и немалое испытание – жить с таким сказочным красавчиком. Но я на твоем месте поступал бы точно так же: караулил бы его день и ночь. А на его месте, Альберт, на месте Фредди, я хочу сказать, я бы только одно делал, только одно бы в мыслях имел: как бы как можно чаще, как можно безжалостней и как можно бесстыднее наставлять рога своему приятелю. Ведь не ты же хозяин всех этих прелестей, и уж точно не ты один, тугоухий переперщик с языка могильных червей?! Он ведь изменяет тебе, этот зайчик, с чемпионами по плаванью, кинозвездами, ковбоями, скаутами, молоденькими военными летчиками, солдатами и… девчонками?» На последнем слове я содрогнулся, и мне пришлось сглотнуть. В путанице скорби, ярости, несогласия и смятения «старик» неуверенно затряс головой. «Я забочусь о том, чтобы всегда быть рядом с ним», – дрогнувшим голосом заявил он, не сообщив, однако, ничего нового. Говорить больше было не о чем и, поскольку наши разговоры в Большой Гостиной ходили по тому же кругу, никаких сюрпризов ожидать больше не приходилось. У самого «старика» Альберта была способность к никому не нужным языкам, и он за гроши переводил на дому какую-то напасть с той или иной мертвечины, от которой и впрямь никому никакого проку не было – с этрусского или со староперсидского – и знал, например, все о трудах и жизни знаменитого английского царя поэтов Лорда Ноэля Байрона. Фредди, милашка, очарованный зверь – ему стоило бы семь раз отмерить, поскольку он сам – хотя прямо об этом сказано не было – ничего вообще не делал, это мне было совершенно ясно, хотя он и «баловался красками и кистью», и занимался – так это называлось – изготовлением керамики. У него было еще двое братьев, старший и младший – судя по фото, оба тоже довольно хорошенькие, причем старший точно был «из этих», а в отношении младшего с «этим», по-видимому, пока не определились. Один с треском провалился в университете, другой два раза пытался сдать выпускные экзамены в школе, и оба раза безуспешно. Сам Фредди тоже ходил в какую-то школу в большом городе А., но в какую, и чему в ней в точности обучали и чему не обучали, я так и не узнал, но там «постоянно бывали вечеринки», а еще они там занимались танцами и учились творческому самовыражению и получали общее развитие – но либо у школы не было никакого названия, либо мне его не сообщили. После того, как я высказал соответствующее пожелание, Фредди заявил, что изготовит и обожжет для меня керамическую статую Святой Девы, которую я смог бы вмуровать в нишу в садовой стене, и даже пообещал представить соответствующий эскиз – и действительно, на следующий день по прибытии в Г. он развернул передо мной большой лист серой чертежной бумаги, которая, однако, примечательнейшим образом не содержала абсолютно ничего, кроме весьма смутно намеченных мягким карандашом в нижнем левом углу контуров пятки и двух пальцев ноги – лиха беда начало – и рулон куда-то засунули, потом смахнули и оставили валяться в углу.

Из-за необузданной моей похоти, все нараставшей и никак не получавшей выхода, я постепенно раздувался, распухал и, мало-помалу, не без помощи вина, во внутренностях моих беззвучно, но явственно стали скапливаться газы. Время от времени я выпускал их, не особенно заботясь о том, где нахожусь, за столом ли, за беседой, – я, однако, старался делать это как можно тише. Больше всего мне хотелось бы внезапно пальнуть из задницы прямо в рожу «старику», но для этого мне нужно было бы забраться на какое-нибудь возвышение, а он, «старик» то есть, должен бы был находиться прямо под прицелом; или же пришлось бы попросить его нагнуться и исследовать какую-нибудь воображаемую дыру на заду моих брюк – но ввиду крайней своей подозрительности он, скорее всего, вряд ли купился бы на такой старый трюк. Кстати, все получается как надо, когда в этом нет особенной нужды – это да; но, когда нужно, в решающий момент ничего не выходит, кроме еле слышного, простуженного неряшливого вздоха. Жизнь складывается не так, как обещает, и все, за что ни возьмешься, буксует и заходит в тупик, не так ли? И вот еще что: в меня начинало закрадываться темное подозрение, что Фредди Л. как раз этого самого и хотел: чтобы за ним все время таскались, и то, что «старик» постоянно вваливался к нам, его не раздражало, а скорее возбуждало. Близилось время их отъезда, уже прикидывал я, после того как, поужинав бутербродами, мы вновь бездумно уселись за красное вино в Большой Гостиной. Господи, о чем еще было нам говорить? За выпивкой я, как правило, распространялся о том, что можно было пить, а что нет, и как часто, и как много, и что хорошо шло с тем-то и хуже – с тем-то, до тех пор пока всем, включая Тигра и меня самого, это не осточертевало. В беседах я много внимания уделял своему пристрастию к алкоголю, которое все еще надеялся преодолеть или взять под контроль, но старик Альберт С. об этом и не заикался, а просто хлебал все, что ему наливали, все подряд, как старая коняга, способная умять не только хлебную корочку – пригоршню корок, да что там – колыбельку корок, ванну, комнату для гостей, набитую корками. «Он все это испаряет, – подумал я, – старик-то, тем и сыт, а что касается телесной стороны любви – он уж, наверно, и не может больше ничего – и кто знает, не от того ли одолевает его эта поистине знаменательная, возможно, и в самом деле пьяная ревность».

– А ты недурственные стихи писал, – вдруг во всеуслышанье обратился я к старику. – Я все эти годы за ними следил, их в разных газетах печатали. Есть очень хорошие. – Старик Альберт С. был тоскливец и пьянчуга и, благодаря своему дару никчемных языков переводил за гроши чужие, такие же никчемные книги, и в Бога не верил, хотя по любой травинке, дереву, любой твари можно было видеть, как все растет, и, учитывая все эти злосчастья и измены его красавчика дружка, не дано было ему писать изумительную прозу о мужской любви, – у него были лишь весьма средние поэтические способности, которые, из-за его пристрастию к каламбурам, никогда не будут переведены ни на какой чужеземный язык даже теми, кто одарен талантом к живым языкам. Отравить бы его – раз, и готово дело. Однако чего бы ему такого в стакан напузырить?

– Ты находишь? – пронзительно каркнул он в ответ голосом, исполненным тщеславия и недоверия.

– Ну да, – сказал я. – Но тебе бы надо побольше воспевать невозможную, безнадежную, трагическую и безысходную любовь. Этот предмет как раз для тебя.

– Делаю, что могу, – в замешательстве уныло и нерешительно поведал старик Альберт.

– Как жаль – в определенном смысле это даже трагедия – что художник не может прокормиться своим трудом, – рассуждал я.

– Но ты-то можешь, – вмешался Фредди, сияя всем своим оживленным, слегка захмелевшим лицом. Алкоголь все усугубил, или, напротив, улучшил, или – как это сказать: в точности как господь Бог, страстно ненавидящий нищету и самый воздух, которым дышат бедные, оделяет богатых всем тем, что отнимает у бедняков: богоподобная красная винная Кровь делает юность и красоту еще моложе и красивей, уподобляя их цветущей розе, но дерьмом и торфом загустевает в жилах старости, обращая ее пурпурный лик в еще более зловещую и отталкивающую маску.

– Очень многие поэты допились до смерти, – счел я необходимым просветить общество. – Жерар де Нерваль[74], Герард ден Брабандер[75], Герард Слауэрхофф[76], Герард Блум[77], Жерар Верлен[78] и так далее.

– Верлен… Жерар?

– Это его второе имя; Рембо его всегда так называл. Но это они из-за абсента. Частенько думают, что это одно и тоже, но тут чертовская разница, что пить. Вино – лучше всего.

– Вино лучше всего, – унылым эхом отозвался старик.

– Да, я тоже так думаю, – поддержал меня Фредди чуть шероховатым от вина, попеременно то темнеющим, то хрипнущим юношеским голосом. – А ты разве нет, Виллем? – с предупредительным вниманием обратился он к Тигру, который держался несколько отстраненно.

– Да, я тоже, – отозвался тот. – Оно вкусное.

– У каждого напитка есть свои плюсы и минусы, – продолжал рассуждать я. – Вот и Королева тоже. Она ведь что раньше пила? Молодую можжевеловку, потом херес. А теперь полностью перешла на сухое красное. Поэтому у нее в последние годы такой хороший вид, и фигура стала гибкая, здоровая и стройная.

– Королева? Стройная? – уточнил старик тоном, недоверие в котором граничило с оскорблением королевского достоинства.

– Да, Королева очень постройнела, – встал Фредди на мою сторону, и старик окинул нас чуть ли не убийственным взглядом.

– Да, это правда, – сказал Тигр так внезапно, что я чуть не вздрогнул.

– А все почему? – гнул я свое. – Потому, что вино тяжелые и медленные соки из тела вытягивает. От вина хорошо выпекаешь – пирожок, конечно, черней чернил, но зато выходит тик в тик, каждое утро, и не по крошечке, не кашей, а этаким крепеньким корнишоном, огурчиком – и мочишься от этого тоже хорошо, от вина, так-то вот. А тяжелая слизь обращается в тяжелый газ, который покидает тело известным образом. – Вытянув губы трубочкой наподобие некоего воображаемого кларнета, я издал совершенно непристойный звук испускаемого ветра.

– Говорят, он гореть может, – оживился Фредди, ожидавший, по всей вероятности, что по программе предполагались фокусы. – Вверх поднимается. Совсем как газовая плита, – туманно добавил он. – Хоть поджигай.

– Нет, он тяжелее воздуха, – настаивал я. – В сосуде он стелется ко дну. Он не поднимается.

По какому-то случайному счастливому совпадению я – словно в ожидании явления Спасителя или Ильи-пророка – поставил на низкий кофейный столик лишний бокал, и он остался чистым и нетронутым. – Если я напущу в бокал газу, он в бокале и останется. Он его заполнит, но останется внутри. Наверх не поднимется. – Я встал, слегка расставил ноги, чуть нагнулся, приискал для округлого широкого отверстия бокала место, наиболее подходящее для проведения опыта и, держа его строго горизонтально, плотно прижал его отверстием к раструбу своего бомбардона[79], который, к счастью, кроме трусов был прикрыт всего лишь саржей панталон, довольно рыхлой – и спустил курок. Из моего мужского грота раздался сперва ничтожный, застенчивый посвист, за которым, однако, немедленно последовал глубокий, громкий, очень краткий и тем не менее полнозвучный, могучий раскат фанфар. Старик Альберт все еще не мог поверить в происходящее, но я намеревался быстро положить конец его сомнениям. Подавив нетерпение, я еще несколько секунд крепко прижимал бокал к заду, затем с неимоверной осторожностью потихоньку отнял его, очень медленно перенес на него свободную руку и, мгновенно прикрыв его ладонью, выставил перед собой, держа его одной рукой за ножку, а другой – плотно закрывая отверстие. Изнутри бокал казался покрытым неким жирноватым туманом.

– Есть он там или нет его? – спросил я и, поднеся бокал к лицу «старика» Альберта, сунул его прямо ему под нос, отняв прикрывавшую отверстие руку. – Тяжелее воздуха, само за себя слово говорит, – воскликнул я. «Старик» Альберт, вольно развалившийся на стуле, зашелся ужасным кашлем и попытался, вскочив, уклониться. Фредди Л. хохотал так, что потерял равновесие и свалился со стула, приземлившись локтем на коврик. Из стакана в ноздри мне ударила неописуемая, не оставляющая никакой человеческой надежды сортирная вонь. «Поистине неслыханным здоровьем надо обладать, чтобы ухитриться исторгнуть из себя этакую вонищу и вовремя остановиться», – пронеслось у меня в голове.

– Ну, есть он там или нет его? – снова спросил я, не давая себя провести. – Он там, или нет, скажите?

– Боже праведный. – Отрицать этого было невозможно, и старик Альберт, кашляя и отхаркиваясь, вынужден был прохрипеть согласие.

Глава восьмая

Темная ночь

Пришло махом, ушло прахом. Это все было, разумеется, достаточно забавно, но и что с того? Пригоршня дурного воздуха, негигиеничный мыльный пузырь, тошнотворный газ: все было суета и погоня за ветром. В целом мы достигли немногого, если не считать того, что Ночь вновь объяла нас, даруя покой тем, кто был способен его изведать, и тревогу бессонным. Я все еще никак не мог заснуть. Нашу спальню наверху, почти посредине дома, с западной стороны от мастерской, мы отдали Фредди и его «старику» Альберту С., поскольку там был водопровод. Тигр и я спали в меньшей комнатке, расположенной целиком в западном крыле дома, над Малой Гостиной. Хотя обе комнатки находились на одном и том же чердаке и располагались довольно близко друг от друга, их разделяла каморка примерно в метр шириной, где мы держали краску и малярные принадлежности. Шум и скрип в одном помещении иногда были слышны в другом, но из-за расстояния и разделявших комнатки двух деревянных стен толком ничего разобрать было нельзя. Чем занимались они, Фредди и Альберт – там, в просторной двуспальной кровати, которую я намертво сколотил из разломанных ящиков из-под стекла и для защиты от жучка пропитал нафтанатом меди (отчего она все еще немного пованивала)? Или, вернее, что делал «старик» Альберт С. со своим – посредством Злата, расчета, глухоты и умения прибедняться – превращенным в жалкого раба принцем Фредди? Что, если он заставил Фредди полностью раздеться и, перед тем, как позволить ему забыться сладким сном под одеялом, ставит и укладывает его сейчас в разнообразные унизительные позы и, задыхаясь и хрипя, тискает его в своей грязной похоти? От одной мысли об этом кровь бросалась мне в голову и, благодаря изрядному количеству принятого вина, безумно колотилась в висках. От любого треска, любого легкого стука или удара, производимого, несомненно, стулом в их спаленке, я судорожно втягивал носом, и дыхание мое учащалось. Не могло же быть… Фредди ведь не станет… не позволит своему тугоухому унизителю и приставале… дойти до крайности… меж золотистых холмиков его Нижних Альп…? Ведь он же не допустит, он же ведь никогда, нет, ни за что, он же ведь никогда не позволит, мой Фредди, мой милый Фредди, чтобы этот «Альберт» – даже в мыслях я заключал его имя в иронические кавычки – своим восковым, гнусным, обросшим слежавшимся седым срамным волосом чайным носиком в его, Фреддину священную, темнорусую, бархатистую, запретную, теплую…? От этой мысли у меня перехватило дыхание и я подскочил в постели. Мы с Тигром лежали рядом, однако на отдельных односпальных раскладных кроватях. И все же Тигр, хотя уже и засыпал, заметил мое беспокойство.

– Что-то не так?

– Тигр?

– Да?

– Что с нами будет, Тигр?

– Ты сейчас все видишь в черном свете, зверюга. Завтра все будет по-другому.

– Правда?

– Ну конечно.

– Я больше не пишу. Я совершенно не могу больше писать. Я больше никогда не смогу писать.

– Какая чушь, Зверище. Ты и раньше этого боялся. А ведь между первой и второй книгой всегда должен пройти год-другой, когда ты ищешь, пробуешь, и думаешь, что никогда не найдешь. Но стоит лишь начать – и пошло-поехало, верно?

– Я уж не знаю как давно не писал.

– Ты добрых три года ничего не писал. Твоя книга очень хороша, потрясающая книга, и всего год назад вышла.

– Я пью все больше и больше. Может, придумаешь что-нибудь? Я имею в виду весь этот бардак, бутылки, все – опять под замок, ключ – у тебя?

– Да, тоже можно. Если бы ты только перестал пить в одиночку, когда меня нет, и не скрывал бы от меня. Нельзя тебе пить тайком.

– Я мог бы спросить у…

– А?

– Нет, ничего. Я имею в виду.

Из другой комнаты раздался негромкий, но вполне различимый удар.

– Чем они там занимаются, Тигр?

– Не знаю. – В голосе Тигра слышалась заметная усталость.

– Может, тешатся там друг с другом?

– Да, вполне возможно.

– Ты думаешь, Фредди допустит?.. чтобы этот старый паскудник своим гнусным, мерзким бабоебом – ему, в его крепенькую, сладкую… У Фредди ведь такая сладкая, крепенькая попочка, правда?

– Да, вполне.

– Тебе он не кажется таким уж потрясным, а?

– Ну почему же, я думаю, он действительно прелесть, знаешь, – сказал Тигр с заметным напряжением.

– Ты считаешь, что он чересчур изнеженный и очень уж на задок слаб. Ты, в сущности, считаешь, что он давалка.

– Да нет же, вовсе нет.

– Но ведь это же правда, Тигра-зверь? Ведь такого дурачка ничего не стоит приспособить под служаночку, верно? Ну, какой из него мужик? Разве позволил бы он тогда оседлать себя этому тугоухому компостеру? Какой мужик дал бы этому золотушному старсобесу, этому членистому кактусу к себе в жопу влезть? Уж не ты ли?..

– Да нет, конечно.

– Можно к тебе в постель?

– Ну, давай, – с плохо скрываемой усталостью в голосе сказал Тигр.

– Да, час поздний, Тигр, ночь на дворе, я понимаю. – Не дожидаясь ответа, я вскочил с постели и забрался к нему под одеяло. – Ты не думаешь, что у него вполне для тебя задок, о изысканный, стройный, хищный мужезверь мой? Сначала ты его накажешь. Я хочу отдать его тебе, Тигр. Да, я мямлю, и стелюсь перед ним, и несу всякую хуйню, весь день напролет, и лишь вздыхаю о любви к нему, но только, только оттого, что он – твой и должен быть твоим и принадлежит тебе, Тигр. Ведь ты же мужик?

– Ну а как же.

– Я иногда так паршиво с тобой обхожусь, Тигр.

– Да брось ты, вовсе нет.

– Ты его побьешь для меня, или я его для тебя побью?

– Как ты хочешь.

– Нет, Тигр, это как ты хочешь. Ты же хочешь его отхлестать, по этой его прелестной бархатной блядской попке, кнутом?.. Хлыстом? – я принялся возбуждать себя.

– Да, хлыстом, зверюга. По попке.

– Хлыстом? Или ремнем? Или ротангом для мальчиков?

– Что твоей душе милее.

– Нет, что твоей, Тигр. Ивовым прутом, а? Ты же у нас природолюб. Не слишком длинным и не слишком коротким; гибким, таким, чтобы в воздухе свистел.

– Да, прутом, зверь, ивовым прутом.

– По тугим штанишкам, или сразу – по голой русой попке? Сначала через штаны, и только потом – по голеньким блядским ягодичкам? Сдерем с него штаны, или сам пускай их стягивает?

– Пускай сам свои штаны спускает, зверь.

– Я возьму у тебя прут, Тигр когда ты устанешь. – Свободной рукой я ощупывал область его юношественности. – А ты не хочешь позволить чуду свершиться?

– Зверь, я очень устал.

– Ну, хорошо. Нравится тебе, что я отдаю тебе мальчиков? Ты не застесняешься, если я тебе мальчика приведу? Не будешь смущаться, если я обнажу его для тебя и стану укрощать его для тебя, и отдам его тебе? Ты будешь исполнять с ним свои желания, долго, сколь захочешь? Хочешь быть с ним наедине, или мне побыть с тобой, и держать его и мучить, пока он под тобой, зажатый меж твоих ног, наездник… наездник мой…

– Нет, я хочу, чтобы ты тоже.

– Это правда, Тигр? Ты в самом деле этого хочешь?

– Ну конечно, хочу. Я больше всего этого хочу, зверь: чтобы ты был рядом. – Тигр поцеловал меня.

– Господин и повелитель. Мужчина. Послушай, Тигр. Когда я встретил тебя в первый раз, помнишь?

– Да, помню. – Тигр смутился и забеспокоился.

– Тебя мне тогда предсказали и предопределили звезды. Ты пришел ко мне 15 декабря 1963 года. Я смотрел на тебя – как ты сидел, как стоял в той комнатке, на Эрсте Розендварсстраат, – какой там был номер у этой дыры?

– Не помню.

– Ты пришел, Тигр, и заговорил, заговорил… Я подумал – ведь вот пидор. Я подумал: как бы мне этого педрилу за дверь выставить?

– Ты так думал?

– Ага. Ты не знал, куда тебе руки-ноги девать. Но я все время глядел на твой рот, ты знаешь, Тигр? И на кисти рук. И туда, между ног. Я считал, что ты пидор, знаешь. И все же подумал: Боже праведный, почему я теряю от него голову? Вот что я подумал. И тогда, Тигр, я тебя поцеловал. Ты считаешь, это мерзко, что я тебе рассказываю? Ты же не считаешь, что это мерзко? – В тот момент я забыл, что рассказывал ему об этом уже раз двадцать. Любовь всякий раз неповторима.

– Нет, вовсе нет, зверь.

– Я поцеловал тебя. Ты совсем не умел целоваться, Тигр. Ты отпрянул, чего-то там повалил. И тогда я подумал: «Пускай остается. Что меня касается», – быстро прибавил я. Мы некоторое время молчали, и я на время прекратил возбуждать себя. – На тебе были жуткие штаны, – задумчиво продолжил я. – Ты вообще был тогда одет во что-то жуткое.

– Да, я знаю, – сказал Тигр, торопливо отводя взгляд.

– Брюки в паху были широковаты, – кратко подытожил я. – Но когда я заключил тебя в объятия – это же хорошо, это так называется, ведь так говорят, нет?..

– Да, так хорошо.

– Тогда… я внезапно ощутил телом твою мощную турецкую саблю, Тигр, бесстыдный, звероподобный невинный Единорог мой. «Я думаю, что люблю тебя, Тигр» – было уже готово сорваться с моих губ, но я не сказал этого. – И я подумал, Тигр, – продолжал я, – я подумал: «Это – мужчина для меня, этот, с видом застенчивого Мальчика, скверно одетый, и я стану давать ему мальчишек и мужчин, чтобы он насаживал их на свой любострастный средизимний рог». Вот что я подумал, Тигр.

Я вновь ощупал таинство Тигра, теперь уже круто вздыбившееся.

– Сначала думаешь, – ай, да что там, это же пехота, а тут, видишь ты, артиллерия. Может, брызнешь в меня, а я тебя потискаю и поласкаю?

– Это было бы потрясающе, но уж очень я устал.

– Завтра?

– Да, хорошо.

– Послушай, Тигр. Ты завтра пойдешь в Летний Дворец?

– Да, я собирался туда завтра к полудню. Там еще луковицы остались.

– Не мог бы ты захватить с собой Фредди? Ну там, помочь тебе, не знаю. В твое ателье? Рукава засучить… и там… дать ему заметить, что кое-кто тебе очень нравится, и что ты – мужчина… Ну, например, ты ему скажешь, что я тебя не понимаю, что я всегда так груб и равнодушен с тобой, и что ты, в сущности, считаешь, что я уже довольно стар, и что ты хотел бы поговорить с ним, только с ним, и что это так замечательно, что вы оба наконец вместе, оба униженные Златом, связанные жребием, вы вдвоем, как бы это сказать, что называется… А потом поцелуй его, для начала, очень возвышенно, как братишку… Начнешь нежно-нежно… Сделаешь это, завтра?

– Да, если получится… я хочу сказать… на мой взгляд, не такой уж он офигительный…

– Да ведь это же и не обязательно? Неужели же на мой взгляд он такой уж офигительный, этот глупенький раз-а-ди-ка-ло-нен-ный голубок, с этой его сладкой девчоночьей мордашкой и бархатными кукольными одежками? Но у него мальчишеский задок – ведь не для ржи и праха сотворил его Господь, верно? А ведь ты-то – мужик? Ты думаешь, зачем я его к нам затащил? Чтобы нажираться тут, что ли, или для того, чтобы тут все на стенку лезли от свербежа, и больше ничего? Ты видел его задницу, Тигр? Его седло – оно же просто для твоих членов сотворено, такое крутое, дерзкое, блядское, прямо само напрашивается… Послушай… Не говори, что ты на самом деле думаешь или чувствуешь, пизда ты моя Троянская… Нет, для начала подлижись к нему, подластись. Ну не дурак же ты, в самом деле? Знаешь, что ему хочется услышать. Он красив, красив, красив: и так хорош, и эдак пригож, бесконечно красив – вот с чего начни – и такой молоденький! Тебя это опьяняет, и так далее. И совсем как мальчик, и в то же время такой мужественный – вот, я и забыл – ты видишь в нем настоящего мужчину, – это работает, знаешь ли, ну и всякое такое, поканючь чего-нибудь, в общем, разливайся соловьем. Сможешь запомнить? А заметишь, что клюет – притворись, что хочешь поиграть в девчонку, потрись у него между ног своим хорошеньким мужским задком; в крайнем случае, если заметишь, что ему хочется сыграть мужика, растянешься перед ним с подушкой под поясницей, но только ничего такого не позволяй, помни о…

– Ай, перестань. – Я схватил Тигра за руку и завернул ее ему за спину.

– Ты же никому никогда… а? в себя?

– Нет, никогда.

– Уверен?

– Да. Ай!

– Что «да»? Уверен?

– Что я никогда никого в себя не пускаю. Никого, никогда, зверь. Я твой.

Я выпустил руку Тигра, прильнул к нему и снова принялся орудовать своей Штуковиной.

– Вот как ты должен действовать, сластолюбивый мой Тигра-зверь. Входную дверь оставишь наполовину открытой – там, в Летнем Дворце. Ее нам отсюда будет видно. Если старик это заметит, ему ничего такого в голову не придет. Но дверь тебе надо будет загородить – ведрами, граблями, всяким таким, газонокосилку поставь, ведро с грязной водой – так, что если глухарь его опрокинет, сможешь от души его послать. И дверь в комнатушку тоже, в точности так же: оставь полуоткрытой, но так, чтобы особо было не пройти из-за хлама в дверях – или лучше сказать, за ними. Все открыто, но никто ничего не сможет рассмотреть, и войти никто не сможет – столько там всего навалено. А тем временем ты наверху, на маленьком чердаке, в приятном тепле уютного батрацкого приюта лелеешь пыл жестокой, похотливой любви – любви солдата и мужчины. Если тебе не нравится его мордашка – просто закрой глаза, вцепись в него и дай ему потрогать твой Клинок, зверь. И думай о… о Сьорсе, я имею в виду Сьорса В., или о Сьюрде, Сьюрд Н., с этой его крупной, милой юношеской задницей, и о том немчике, блядовит он был малость, немчик этот, на старом черном Фольксвагене, в своих коротких черных бархатных походных штанишках, в машине, из Вупперталя вроде, в таких еще не то лыжных, не то горных высоких башмаках на волосатых ножищах, – воображал, что он – настоящий мужик… Милый… милый… Ты меня любишь?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю