Текст книги "Милые мальчики"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Да, я люблю тебя, зверь.

– Очень? Как сильно?

– Ужасно сильно, зверь.

– Всегда?

– Да, всегда.

– Ты пойдешь завтра в Летний Дворец?

– Да, я пойду завтра в Летний Дворец.

– Помнишь, что ты должен сделать. Послушай… Помнишь, там во внутреннем дворике лежит метла.

– Метла…

– Ну, прутья же. Мы тогда обрезали ивы, но я тогда не все ветки сжег.

– Не все. Ах, да!

– Тогда у меня не все в порядке с головой было, помнишь, в то время, когда я все хотел делать своими руками. И вот тогда я смастерил эту метлу на длинном черенке, пышную, из ивовых прутьев. Она все еще там лежит. В углу. У первого розового куста. Возле деревянного фасада соседского сарайчика, на котором сетка для вьюнков. Деревянный фасад, из планок сбитый, на него еще проволочная сеть натянута, его прямо отсюда видать. Если ты будешь там с ним, и он послужит тебе и разденется перед тобой, и ты сделаешь с ним то, что хочешь, солдат мой, то подними эту метлу, черенком вниз, запихни ее за сетку фасада, так, чтобы мы здесь видели. Сделаешь? Потискай мне мешочек.

– Да, хорошо.

– Сделаешь? Обещаешь?

– Да, сделаю.

– Знаешь… что ты еще… еще можешь сделать, Тигр?

– Нет, а что?

– Если ты сделаешь с ним… это дело… если ты его… возьмешь… О боже, мужчина мой… попроси его тогда, чтобы он сразу не одевался. Он такой красивый, ты хочешь нарисовать его, изваять, хочешь увековечить его прекрасное мальчишеское тело в глине, ну, не знаю. Спроси его, не хочет ли он еще немного полежать голым. А сам быстренько оденься, выйди во двор и просунь мою метлу в эту проволочную сетку. И, Тигр, вытяни из нее самый длинный прут. Они еще гибкие, эти ветки. Там желоб протекает, в углу, и пара прутьев опять пустила листья… Вытащи самый длинный, и вернись в комнату, и запрись на все замки, и подойди к этому красивому голому юному зверю, с прутом в руке… На тебе сапоги, безжалостный мой рекрут… и ты хлещешь его, и длинный гибкий ивовый прут свистит в воздухе, Тигр; и я вижу знак, я вижу стоящую у стены метлу, и я иду к тебе, и тоже вытягиваю из метлы прут, самый длинный, самый гибкий, уже покрытый мелкими зелеными листочками, и ты слышишь, как я подхожу к дому, а я слышу в доме дуэт его меццо-сопрано с ивовым прутом, и я называю у дверей пароль… и ты впускаешь меня, и я целую тебя, и трепещу, и ты вновь запираешь за мной двери, и гоняешь его хлыстом, голого, этого мелкого проблядка, и он пытается ускользнуть от тебя ко мне, а я, хлеща, отгоняю его назад к тебе… Он кричит… кричит… Юношеская кровь струится по его ногам… Ты заставляешь его вопить еще громче, и хлещешь все сильнее, по его светлой попке, заставляешь его петь и плясать… этого маленького шлюхача… эту блядь… Тигр, Тигр… ты правда меня любишь?

Чудо вновь явилось мне, мои содрогания утихли, и вновь я уставился мимо Тигра, в пустоту.

– Да, зверь. Я в самом деле тебя люблю.

Я лежал неподвижно. Надо мной, в незашторенном чердачном оконце по освещенному узким лунным серпиком небу, полному бездонных пропастей и грозовых туч, проносилась моя безысходная жизнь.

– Спокойной ночи, Тигр.

– Спокойной ночи, зверь.

Еще в течение долгих часов я буду лежать без сна, уставясь вверх. Почему я не не ответил ему тем же: «Я тоже люблю тебя, Тигр»? Этого я не знал, и никогда не узнаю.

Глава девятая

Милые мальчики

Я почти не спал. Где-то за полчаса до первых признаков рассвета я ненадолго провалился в полудрему, из которой, словно толчком, был вырван вновь, без видимой причины. День еще не наступил, но за чердачным окном уже начало светать. Мои ворочанья с боку на бок и бессонные вздохи могли бы разбудить Тигра; кроме того, я ощущал себя еще более распаленным, еще более снедаемым похотью, еще более влюбленным в Любовь, как никогда дотоле, и, насколько я знал, останься я лежать в постели, я неизбежно принялся бы щупать и тискать Тигра и досаждать ему бог весть какими еще оральными излияниями. Я встал, прихватив одежду и туфли, спустился вниз, в Малую Гостиную, и там оделся – чересчур легко для улицы, как я заметил потом, когда, небрежно утеревшись и не вполне обсохнув после умывания, вышел на прохладный утренний ветерок. Уже совсем рассвело, небо почти полностью посветлело, и солнце слева от деревни В. готовилось начать свое величественное восхождение над горизонтом, окрашивая небо светом совершенно неправдоподобной зари, казавшейся скорее заходом солнца с картины или репродукции некоей испещренной лужицами цветущей вересковой пустоши – нижние кромки облаков с удлиненными, относительно прямоугольными горизонтальными пятнами, тронутыми почти бесцветной сиреневизной, за которыми с изумительной соразмерностью веером распускалась рембрандтова корона лучей, точно наливающаяся сиянием декорация на сцене некоего евангелизационного зальчика. От этого было просто невозможно отвести глаз, какого бы циника ты из себя не строил. Наша деревушка Г. еще спала. На мостовой, у развилки дороги и маленькой аллеи, ведущей к нашему дому, я опустился на колено, обратив лицо к увертюре неотвратимого нового дня, который вновь сделает нас свидетелями многих чудес и благостей Господних. Я дрожал, поскольку теперь уже основательно промерз, но отказался от мысли вернуться в дом и накинуть что-нибудь поверх моей тонкой хлопчатобумажной рубахи. В сущности, мне хотелось встать на оба колена, но я не мог себя заставить, так же как не осмеливался убеждать себя в том, что в деревне все еще спят и никто не успеет заметить меня до того, как я успею подняться.

«Послушай – а что, если Ты просто дашь мне понять, чего именно Ты желаешь?» – пробормотал я. – «Я стою, коленопреклоненный, словно на триптихе Яна Ван Эйка или Мемлинка^[80], или кого там из них еще. На недостаток культуры не жалуемся. Я хочу сказать, я не делаю ничего особенного. Моя ли в том вина? Я стою здесь, преклонив колено, в мертвой тишине, и ни единой души вокруг, и ни звука, ведь правда? Черт возьми, нельзя же сказать, что я самого себя продрых – или все-таки да? Вот что я имею в виду. Послушай, если Ты что-то имеешь сейчас, я хочу сказать, если Тебе сейчас от меня что-то нужно, или Ты, так сказать, хочешь поведать мне что-то, то я – весь внимание и послушание и повиновение, ведь это так называется?» Верхний край солнца, коснувшись наконец горизонта, поднялся над ним, и корону лучей сменил гладкий, лимонно-желтый, переходящий в светло-оранжевое холст. Я встал и зашагал в направлении деревни В., к Летнему Дворцу. В моей связке не оказалось ключа, который – как я теперь вспомнил – давно уже был отдан соседям на тот случай, если им понадобится что-то занести или забрать оттуда. В садик перед домом или позади него я, в сущности, попасть мог – но не в сам домик, не говоря уже об окруженном стеной внутреннем дворике – в прошлом конюшне, с которой мы сняли крышу – в него можно было проникнуть только из самого домишки. По двум боковым веткам я забрался на росшую у канавы иву и заглянул через невысокую, едва ли в человеческий рост, стену. Во дворике стояло несколько не то ящиков, не то коробок с приготовленными для высадки клубнями или луковицами, и ветер гонял длинный кусок целлофана по небольшому пространству, которое, ввиду его неудачного расположения, невзирая на окружавшие стены, было скорее отдано на волю ветра, нежели было защищено от него, так что, в сущности, мы никогда, кроме как в моменты полного безветрия, не могли посидеть там в полное удовольствие. Через стену мне удалось разглядеть стоявший там в углу под протекающим желобом веник или метлу, которую я смастерил как-то в припадке хозяйственности, хотя ей, понятно, никто никогда не пользовался. Реквизиты для некоей весьма сложной – или, вполне возможно, как раз весьма примитивной – человеческой драмы были готовы – по крайней мере, что касалось меня. «Там, где все в твоих руках, можешь сам разобраться, не правда ли? – подумал я. – Остальное – уж как повезет». Совершенной ясности в том, что я хотел этим сказать, у меня не было. Солнце уже совсем взошло, но не давало пока ощутимого тепла; все еще сильный ночной ветер поддувал мне в спину на моем пути назад, к Дому «Трава» и, пробираясь под брюки к моему «бомбардону», доводил до окоченения мою Заветную Штуку. «Ах, хочешь Ты, не хочешь… – пробормотал я. – В сущности – давай уж будем до конца откровенны – в сущности, мне это до лампочки. Не хочу показаться неучтивым, но никогда не получается так, как Ты хочешь, а всегда сводится к трепотне и бреду собачьему, правда ведь? Ну и что с того?»

Я вернулся в Дом «Трава» и уселся там перед лицом новоявленного, только что расцветшего дня, задолго до остальных, которых было нельзя будить. Я обрыскал весь нижний этаж в надежде на то, что Фредди, хотя бы частично раздевшись там, повесил или бросил что-нибудь из своих вещей, но мне не попалось ничего; лишь на вешалке я обнаружил дурацкую светло-коричневую кожаную кепку, сшитую из четырех секторов, с кнопочкой посредине, с коротким, легоньким козырьком. Купленная явно впопыхах, всего лишь несколько дней назад, прямо перед их отъездом к нам, после какой-нибудь ссоры или сцены ревности, в том или ином дорогом модном магазине, где на стеклянных подставках найдешь лишь две-три вещицы – и чуть ли не со слезами на глазах оплаченная трясущимся старым похотливцем, усыпавшим пол карманной мелочью, она не хранила его запаха, даже после того, как я тщательно обогрел ее своим дыханием. Ее можно было бы аккуратнейшим образом разнять на лоскутки, эту кепку, на четыре кожаные треугольника, и, например, наиприличествующим образом обрядить в них Фредди, когда он, нагой, восстанет из своей блядской постельки: два треугольничка – для трусов: один на его срам, второй – назад, на русую продажную попку, два других – для позорнейшего бюстгальтера для мальчиков; а козырек кепки прикрепить к трусикам, спереди или сзади, без разницы, – так что приподнял его и видно, кто там дома. Шнурки же для трусиков и мальчикового лифчика должны быть тоненькими, почти незаметными, крепкими, как скрипичные струны, и пронзительно впиваться в его мальчишеские бедра и пах и подрумяненную солнцем мальчишескую спину. О да, а эти глупые толстенькие железячки и обтянутая кожей кнопочка в центре кепки – их куда девать? Ах, да засунем куда-нибудь: кто ищет, тот найдет.

Стоя в коридоре под лестницей, ведущей в комнату и к постели Фредди и Альберта, я ткнулся в кепку своим восставшим в результате всех этих фантазий мужерогом, но это ни к чему не привело и не вызвало у меня сколько-нибудь интересных ощущений, поскольку кепка не была ни носком, ни брюками, ни ботинком, ни рубашкой или свитерком с узким воротничком – словом, ничем охватным, что когда-либо обнимало часть его золотистого тела, но обладала всего лишь бестолковым отверстием, каким только и могла обладать такая бестолковая кепка.

Я долго сидел у окна и глядел на улицу, где длинные тени раннего утреннего солнца навевали мысли о вечере, и чувствовал уже такую усталость, что начал серьезно подумывать о возвращении в постель – но уснуть бы я все равно не смог. Я по-прежнему сидел и ждал – но чего? С неким ожесточением и стыдом я думал о греховной и унизительной сцене коленопреклонения на рассвете, и о том, как я – если мне удастся преодолеть позор и омерзение – вставлю эту сцену в книгу и смогу заработать на ней еще больше; и как всяческие недовольные типчики, ничего не ведая о моем стыде и отвращении, которое мне пришлось перебороть, в своих критических обзорах начнут протестовать против того, что такие, по их мнению, ханжеские, нечестивые измышления я обратил в совершенно ложную картину и сорвал на этом куш; и что уж лучше было бы мне при описании этой в высшей степени бесчестной религиозной сцены предвосхитить возражения всех этих шептунов, чтобы таким образом, так сказать, упредить их на шаг, пусть даже ничего с того не поимев, поскольку победишь ты или проиграешь в жизни, все в ней – печаль и потери, и смерть, как я уже не раз доказывал на бумаге. Что я, в сущности, хотел этим сказать? И в этом у меня полной ясности не было. Но самым постыдным я считал свой поход по утреннему холодку в Летний Дворец, и бессмысленным, хотя и на полном серьезе – то, что я заглядывал, да еще с дерева, втащив на него свое больное, усталое тело – через стену, в недосягаемый для меня внутренний дворик, на этот веник, которым никто никогда ничего не подметал. Это была, что называется, жизнь как таковая: у тебя не было ключа, и внутрь было не попасть, и ты сидел под дверью, а потом свалился в сточную канаву, и, в конце концов, тебя смели, стоял ты на коленях посреди улицы или не стоял, и, кто знает, за те же деньги можно было бы с тем же успехом остаться на ногах: Бога нет, он просто делает вид, что существует. Но вот уже настало время идти и готовить согревающий, крепкий и ароматный кофе, поскольку недалек был тот час, когда пробудятся наши гости там, на первом этаже, и все пойдет своим чередом. Я принес Тигру в постель исходящую паром кружку – приняв с благодарностью, Тигр, конечно же, оставит кофе остывать на полу в изголовье постели и снова заснет; потом я опять поднялся из кухни наверх, чтобы принести кофе нашим гостям – не из чистосердечного гостеприимства, но по причине презренного, недостойного любопытства. Они лежали в постели именно так, как я это себе представлял: «старик», разумеется, спереди, а маленький темнорусый сонный принц – у стены, и через облаченный в желтую с цветочками, смахивающую на фартук пижамную куртку беловатый торс «старика» до него было не дотянуться – если только от изножья, поскольку там еще оставалось пространство между кроватью и стеной.

Я поставил чашки с кофе куда-то на пол, подкрался к ногам кровати и, осторожно приподняв нижний край одеяла, заголил Фредди. То, что я проделал, мне самому представлялось нечистым, непристойным, дурным и грешным – я всегда считал, что на такие вещи могут быть способны только жопники, когда они напаивают мальчишку, чтобы воспользоваться его беспамятством, или вдвоем, втроем подглядывают за ним, ничего не подозревающим, в потайную щелку в ванной, или тешат с ним, сонным, свою противоестественную похоть. Я делал грязное дело. Вытащив из-под матраца конец одеяла, я по возможности осторожно и незаметно отогнул его к середине постели. Фредди лежал на боку, повернувшись к стене, руки у лица – точь-в-точь белочка, оставившая свой орех и даже во сне прижимающая к мордочке поджатые лапки грызунишки. Он лежал, чуть подтянув колени, все еще погруженный в глубокий сон или полудрему – или весьма естественно притворялся спящим. Сверху на нем ничего не было, но чресла его прикрывали ярко-красные нейлоновые мальчишеские трусики, чуть не доходившие до начала его светлой юношеской расщелины, и мне – чтобы тут же на месте не лишиться рассудка – пришлось коснуться его в этом месте. Я знал, что и это было нечистым, по крайней мере, по отношению к спящему. Кончиками пальцев я дотронулся до русости этого выезда из его лощины, и по коже его спины пробежала легкая дрожь, точно от прикосновения мушиных лапок. Как же мне было скверно. Тут «старик» Альберт проснулся, спохватился, вновь живо набросил одеяло на моего скованного золотой цепью светлого принца, короля-Грезу, и довольно резко объявил мне, что они «незамедлительно спускаются вниз». Он видел мое обнаженное сердце, мое унижение, «старик», и в сущности, должен был теперь умереть, но никаких сомнений: пусть глохнущий – и меня, и Тигра, и даже беззащитного соню Фредди, которому приходилось покорствовать его смрадной похоти – он всех нас надолго переживет.

Они почти одновременно появились внизу – «старик» Альберт чуть раньше, чем его поруганный юный узник, но не настолько, чтобы для меня имело смысл вновь прокрадываться наверх в поисках моего принцика, поскольку где бы ни находился Фредди, где бы он ни был, «старик» никогда не оставлял его одного дольше чем на несколько бесполезных минут. На «старике» Альберте был все тот же, что и вчера, довольно дорогой, молодежного покроя и посему выглядевший стариковатым клетчатый прогулочный костюм, однако Фредди полностью сменил гардероб – свежая и благоухающая, точно орхидея из дорогой стеклянной шкатулки, одежда естественно облекала его гибкое юношеское тело. Сегодня, разнообразия ради, на нем были каштанового цвета, не вельветовые, а бархатные брюки – надо признать, превосходно сидевшие на его попке – узкие в коленях, они расширялись к лодыжкам и заканчивались над дорогими замшевыми серыми туфлями с полувысокими каблуками, что опережало моду, уже приобретавшую популярность, но все еще считавшуюся рискованной. Его тело пугливого фавна облекала белая шелковая рубаха шикарного рабочего покроя, воротник которой был с утонченной небрежностью распахнут чуть шире, чем надо; рукава же оканчивались выпуклыми, застегнутыми на красные стеклянные запонки манжетами.

И снова начались мои метания и похотливые домогательства. Я прочту Фредди какой-нибудь стишок, или покажу ему картинку или иллюстрацию из какой-нибудь красивой книжки и, скажем, завлеку его в Малую Гостиную, или буду канючить, как плаксивый младенец, чтобы он вышел из Большой Столовой – всего лишь для того, чтобы пощупать его между ног, точно какой-нибудь директор в припадке второй молодости свою короткоюбую секретуточку – быстрым движением вверх из бархатного межножья до бархатных юношеских округлостей и теплых между ними бездонных глубин, все с быстротой молнии, пока вновь не нарастет, приближаясь, скрипучий звук дверей. «Чем ты занимался этой ночью, зверь? Что вы с ним делаете? Расскажи мне. Я никому не разболтаю». – «Нет, Герард, не скажу». И вновь голова у меня закружилась – отчего на сей раз? – от вида ли уголков его губ, что улыбались, отвечая мне, от загадки ли его голоса, который, выговаривая слоги моего имени, дрожал и колебался в воздухе и все же оставался недвижим – сказать этого не мог бы никто.

– Можно мне, Фредди, издали, я даже не прикоснусь к тебе, мне бы только тебя видеть, я потормошу себя, боже праведный, Фредди, и слова-то с ходу верного не найдешь. Отыскать бы где-нибудь на улице местечко, я в уголку, в кладовке, за окошком, ну, не знаю, а ты еще где-нибудь, мне бы только тебя видеть… Я тебе… я тебе… хоть немного симпатичен?

– Да, конечно, ты мне очень даже симпатичен, Герард.

– Пойдем на улицу…

Стояло почти полное безветрие, когда мы вышли из дому, от солнца уже исходило очень приятное тепло, и все благоухало, как в погожее Пасхальное воскресенье. «Вот, смотри, я буду в сарае, а ты здесь вытягивай гвозди. У меня где-то здесь клещи и гвоздодер. Я тут ящики разбиваю». Я изложил ему задачу, которая его весьма позабавила, поскольку, определенно, это была совершенно иная манера поклонения и ухаживания по сравнению с сотнями ухищрений, к которым наверняка прибегали мальчики и мужчины, певшие ему дифирамбы и волочившиеся за ним. Такая в большинстве случаев многотрудная Любовь вдруг обернулась немудрящей: на земле, перед пристроенным к Дому «Трава» сараем с двустворчатой дверью, где прежние жильцы, скорее всего, держали кроличьи клетки, ему нужно было делать вид, что он разбивает на цельные доски нечто вроде дощатого настила, бывшего прежде стенкой объемистого ящика для упаковки витринных стекол, – то есть разными инструментами вытаскивать плоские гвозди, обстукивать и затем за головки вытягивать гвоздодером из древесины. Я бы спрятался за полуприкрытой створкой сарая и наблюдал бы за ним через маленькое квадратное пыльное оконце. Он колотил и вытягивал гвозди с великим усердием, сидя на корточках в такой позе, что мне были ясно видны его попка и колени и, прежде всего, частью неприкрытая коротенькой роскошной рубахой юная спина. Я возбуждал себя, сопя, облепленный паутиной, но уже заслышал, как открывается входная дверь дома и «старик» шлепает наружу. Я вновь привел в порядок одежду и принялся шарить по полу за приоткрытой дверью сарая в поисках какого-то несуществующего орудия.

– Чем занимаетесь?

– Ну, Фредди мне немножко помогает разобрать перегородки.

Старик остался стоять, не уходил. «Попадись ты когда-нибудь в руки Божьи, парень, – подумал я. – Я тогда уж точно ни за что не поручусь». Меня опять осенила совершенно новая идея, – ведь любовь изобретательна и просто так не сдается.

– Что-то холодно тут, малыш, – сказал я Фредди. – Там, на камнях, у дверей, мы могли бы работать на солнышке. Пойдем. – Я отчетливо хлопнул дверью сарая и направился к дверям дома, прихватив инструменты и перегородки, которые требовалось разобрать. – Спроси-ка у Тигра, как там насчет кофейку, – елейным тоном обратился я к «старику». Тот и в самом деле вернулся в дом, хотя и явно ненадолго. – Побудь тут, Фредди, – взмолился я. – Побудешь немного? Я из чердачного окошка погляжу. Держись как можно ближе к изгороди, тогда ты будешь у меня как на ладони. Нагнись хорошенечко, так, чтобы у меня слюнки закапали. Да, вот так. Хоть и солнце, а прохладно.

Я вихрем метнулся во входную дверь, схватил с вешалки кожаную кепку, любовно нахлобучил ее на его юношескую макушку, вернулся в дом, забрался наверх по лестнице и неслышно опустил люк в чердачном полу. На что бы мне такое встать? На стуле будет слишком низко. Я подтащил к окну старый матросский сундук, с которым не раз ездил в Англию, поставил его на попа и неловко забрался на него. Сундук шатался и потрескивал у меня под ногами, но я распределил свой вес по двум противоположным углам, и мой трон любви перестал качаться. Приподняв щеколду чердачного окошка, я приоткрыл его на две дырочки, так что между нижней кромкой окна и пазом образовалась смотровая щель, не более чем средних размеров прицел, в котором, безусловно, мое лицо с улицы мог заметить только посвященный. Фредди уже прилежно принялся за свою мнимую работу. Из всех имевшихся у него под рукой инструментов он избрал самый бесполезный, а именно – старые тупые кусачки, пытаться которыми извлечь кончики глубоко ушедших в древесину рамочных гвоздей было гиблым делом; как дополнение к этой задуманной из добрых побуждений пантомиме, весьма смахивающей на разыгрываемый группой молодых рабочих спектакль под названием «построение социализма», он для разнообразия более-менее ритмично обстукивал всю строптивую конструкцию. Я расстегнул и спустил брюки, и теперь мне приходилось следить за своими скованными добровольными оковами любви лодыжками, чтобы не потерять равновесия, которое я вряд ли сумел бы вовремя восстановить. Я изо всех сил старался использовать драгоценные минуты. Впившись глазами в чуть оголившуюся спину Фредди, я переводил взгляд с его спины на члены, и затем вновь наверх, на шейку и отчетливо вырисовывавшиеся под шикарной рубахой юношественные лопатки. Где-то распахнулась дверь и, конечно же, на улице вновь показался «старик». Он внимательно, даже очень внимательно огляделся. Что-то было не так, но он не мог сообразить, что именно. Где же я? Старик потащился к сараю, но меня не было видно ни внутри, ни поблизости. Он бросил взгляд через плечо, на глухую стену соседского хлева. Даже на меня он посмотрел, и я – чердачное окно и все такое – оказался в поле его зрения, хотя он меня и не заметил. Он что-то спросил у Фредди. «Полагаю, что Герард ушел писать письма», – как мне послышалось, ответил тот. «Старик» опять – надолго ли? – ушаркал в дом и, отсчитывая от моего старта в небесные кущи, оставалось мне недолго. Фредди колотил клещами по дереву бессмысленно, но весьма правдоподобно, совершенно более не пытаясь делать вид, что в самом деле старается что-то от чего-то отделить. «Лупишь, как девка, – пробормотал я про себя. – Не знаешь, как мужик лупит? Это ты… очень скоро узнаешь, как мужик лупит… лупит тебя… по твоей маленькой… хорошенькой… бархатной… по твоей… твоей…» – земная тяжесть на мгновение отпустила меня в неизмеримо высокий, но безмерно краткий полет, после чего я вновь сделался простым смертным.

– Тысяча благодарностей, Фредди! – нахально крикнул я, упершись подбородком в раму и, немного выставив голову из-под карниза крыши, свесился вниз из окна, но торопливо юркнул назад, поскольку «старик» уже в третий раз появился на улице и таскался кругом и вынюхивал, на этот раз еще основательнее, и я беззвучно прикрыл окошко до того как он, возобновляя слежку, уцепится взглядом теперь и за крышу.

Да, вот так это все и было, вспоминал я, все еще лежа в постели и всматриваясь в полуденное небо. На свои удачи долго потом оглядываешься.

После позднего, по моим понятиям, завтрака мы, все четверо, уселись посовещаться, чем бы нам заполнить этот день.

– Тебе, Тигр, еще нужно клубни и луковки посадить возле Летнего Дворца, в патио, правда же? – Патио, именно так мы называли этот сквознячный внутренний дворик. – Сейчас распогодилось, пригревает. При любом раскладе у тебя есть час-полтора, пока не польет.

– Да, я вот прямо сейчас и отправлюсь, – поддакнул Тигр.

– Спроси Фредди, может, он пойдет, поможет тебе немного, – игриво предложил я. – Видишь ли, – продолжил я, обращаясь к «старику» Альберту, – я постепенно теряю голову от Фредди. Он не виноват, я должен держаться, но мне кажется, ничего страшного не случится, если он на пару часов удалится с поля.

– По мне, так отлично, – сказал Тигр. Помнит ли он еще о нашем ночном разговоре? Тигр отправился на чердак или на кухню в поисках каких-то садовых инструментов или кожаных садовых рукавиц.

– Знаешь, по крайней мере одно тут хорошо, – тут же решительно сообщил я «старому» Альберту С. – У этих двух малышей совершенно не стоит друг на друга, да, иначе не скажешь. Я этого, впрочем, понять не могу, – разливался я. – То есть, мне самому такого не понять, как можно смотреть на Фредди, находиться рядом с ним и не сбиваться с дыхания, и не заболевать от любви. Но Тигру от него ни жарко, ни холодно, ты понимаешь, как такое возможно? Для меня Фредди – ну да, все что хочешь, но Тигру он хоть бы хны, хоть бы хны! Тебя же не ранит, твою юношескую красоту и мужскую гордость не задевают такие слова? – засюсюкал я, как последний пидор.

– Да нет, что ты, – с широкой юношеской улыбкой ответил Фредди.

– Он мне сказал, – обратился я теперь к старику, заслышав, что Тигр вновь спускается по лестнице, и торопясь досказать, – он очень хорошенький мальчик и все такое, очень славный, не беспокойся, – сказал он мне, Тигр, стало быть, – но в этом смысле – нет, он мне не того, Фредди. – Ну, вот и славно, – подумал я тогда. – Довольно любовных драм. Они там немного поработают, а мы тут спокойно побеседуем об искусстве, о чем-нибудь этаком. И что нас обоих касается – тут тоже комар носу не подточит, поскольку мы с тобой уже не в том возрасте, в котором можно говорить о телесных искушениях. – При этих последних словах я поежился, совсем как утром от холода, и понадеялся лишь на то, что «старик» этого не заметил.

Вот таким образом все и вышло. Как получилось, что «старик» с миром отпустил их в Летний Дворец – своего Фредди и моего Тигра, или моего Фредди и моего Тигра, или моего Тигра с его Фредди? Было ли то, что я ему наплел, столь прозрачно, что оттого вновь сделалось туманным? Навсегда, видимо, останется загадкой, почему он все это одобрил и не стал возражать против того, чтобы они отправились туда вместе, да еще и на машине – хотя до места была какая-то сотня метров – под предлогом того, что было «слишком холодно».

С их отбытия прошло полчаса, три четверти часа, час, и старина Альберт, как ни старался я, выбиваясь из сил, сократить для него время безумолчной болтовней, становился все беспокойнее.

– Что он там вообще собирался делать?

– Да просто Тигру помочь немножко.

– Чем помочь? – каркнул «старик».

– Ну, что он попросит, – почти пропел я с оправдывающейся, двусмысленной усмешкой. – Господи Иисусе, да ты мнителен! Ведь знаешь, что между мальчиками ничего нет, потому что они… ну да, потому что они просто не тот тип друг для друга, и тем не менее ты бесишься и злишься на всех и каждого, на весь божий свет злишься. Так ты ни одного мальчика не удержишь, Альберт, попомни мои слова. Есть у тебя дружок – ну, мальчику ведь тоже нужно как-то развиваться, у него же тоже должна быть какая-то частная жизнь? А так ты и себя, и его до ручки доведешь. Таким образом, ни у кого из вас никакой жизни нет.

«Старик» и в самом деле уже вполне довел себя до ручки. Прошло уже полтора часа, и он в своих войлочных тапках вышаркал на улицу, потащился на западный конец нашей аллейки и уставился в направлении Летнего Дворца. Расстояние было слишком далеко, чтобы можно было невооруженным глазом рассмотреть какие-либо детали. Была видна стоявшая во дворе машина, но дальше фасад сливался в ровную, гладкую поверхность, окна и двери на нем казались смутно очерченными прямоугольниками. Я отправился вслед за Альбертом.

– Тебе вовсе не обязательно торчать на улице, парень. Из Малой Гостиной можно отлично разглядеть весь дом. У меня есть бинокль. – Мы вернулись в дом, в Малую Гостиную, и я извлек из ящика старый медный театральный бинокль, не столь сильный, как полевой, к тому же придававший контурам предметов некий фиолетовый ореол. Мы подошли к самому дальнему, Северному окну, и я настроил бинокль для Альберта. – Если у тебя глаза такие же хорошие – или такие же плохие, как у меня, – увидишь то же самое. – Я передал ему бинокль. – Видишь, входная дверь приоткрыта? Все твои подозрения на пустом месте. Если бы они нежились в любовном гнездышке, они бы входную дверь открытой не оставили? Как ты до такого дошел? Как вообще можно так себя распускать? – Старик продолжал таращиться, вжимая медь в гусиную кожу глазных впадин. – Вы часто бываете неверны друг другу? – спросил я и торопливо продолжил: – Фредди часто тебе изменяет?

– А вы друг другу никогда не изменяете? – в свою очередь проскрипел «старик», пожираемый невероятной ненавистью. Он опустил бинокль и попытался, как идиот, протереть мелкие линзы концом рукава, но, разумеется, вместо этого замазал их кожей запястья.

– Нет, ни в коем случае, – мирно сказал я, оттирая стекла уголком тюлевой гардины.

– Вот Виллем, например – часто он тебе изменяет? – весьма категорично осведомился «старый» явно недовольным тоном, поскольку не хотел бы доставить мне удовольствия думать, что Тигр может быть мне верен, а Тигру – что тот может быть мне неверен; уж что выросло, то выросло, но ничего хорошего, слава тебе Господи, никогда у него не росло.

– Я с тех пор, как встретил Тигра, ни разу ему не изменил, – сказал я, слегка шевельнувшись, точно склоняясь перед Таинством. Обе захватанные линзы были теперь ясными, и я поднес их ближе к глазам.