Текст книги "Черепаха без панциря"

Автор книги: Георгий Шилович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Не спеши, – успокоил его Агей Михайлович и попросил: – Пожалуйста, попробуй переставить слова.

– Как? – не понял Шурка.

– Ну, например, таким образом: знаниями может добиться победы каждый.

– А-а! Тогда так, – наморщил лоб Протасевич. – Знаниями может каждый добиться победы.

– Тоже правильно, – сказал учитель. – Возможно и такое сочетание слов, хотя не трудно заметить, что теперь они образовали предложение с несколько другим оттенком. А как еще можно? – обратился он к классу. – Подумайте.

Шурка хотел было написать новый вариант, но Агей Михайлович остановил его:

– Не надо записывать. Попытайтесь самостоятельно решить дома: сколько возможных перестановок слов в этом предложении?

– Только и всего? – вслух удивился Казик.

– Всего лишь, – улыбнулся Агей Михайлович. И сказал, что задача эта не по программе, а задает он ее любителям, тем, кто любит поломать голову над решением.

Теперь же Казик не мог простить себе этого легкомысленного "только и всего", сорвавшегося с языка. Домашнее задание – и задачи, и упражнения – он выполнил довольно быстро. А вот задачка Агея Михайловича оказалась совсем не легкой.

Вначале Казик пробовал решить ее простым подбором. Выписывал каждую возможную перестановку. Вскоре была исписана страница, за ней – другая... Все новые и новые сочетания находил он. В конце концов запутался и понял, что начал не с того конца. Поразмыслил и решил: каждое слово в предложении заменить цифрой. Дело пошло легче. Он уже насчитал свыше ста разных вариантов, но на этом возможности перестановок не исчерпывались. И каждая из них соответствовала условию.

"Ошалеть можно, – в отчаянии думал Казик. И поражался: – Ведь это же только одно предложение, всего пять слов..."

Он понимал, вернее догадывался, что тут есть какая-то закономерность, найдя которую, решить задачу совсем не трудно. Но какая?

Казик настойчиво искал ответ. Злился, перечеркивал все и снова начинал сначала. Иногда ему казалось, что молчаливые столбцы попросту издеваются над ним, смеются над его тупостью... Тогда он бросал на стол ручку, подпирал лоб руками, сжатыми в кулаки, и долго сидел над тетрадкой, уставившись в исчерканные страницы.

– Хватит уже тебе крюком сидеть, – сказала мама. – Придет папа поможет разобраться. Что у тебя еще не приготовлено?

– Только эта задача.

– Иди, иди на улицу, освежись.

Казик не ответил. Откинулся на спинку стула, потянулся – даже в плечах хрустнуло, и только теперь почувствовал, что по ногам тянет холодком.

Рядом с письменным столом перед приоткрытыми на балкон дверями то упруго надувалась, то медленно колыхалась, спадая чуть ли не до самого пола, широкая гардина. Колыхнет ее ветром – и на стене зашевелится узорчатое отражение: то сверкнет букетом роз, то вспыхнет чудесной цветистостью, то вдруг потемнеет и угаснет.

За окном кучерявятся редкие облачка, густеют и медленно плывут на город.

Только на западе край небосвода чистый и голубой, как нарисованный.

Там по еще не остывшей, белой клубящейся далекой дорожке – следу реактивного самолета – медленно катится тяжелое, по-осеннему холодное светило. Солнце не слепит: можно смотреть на желтоватый диск, не жмуря глаз. Нехотя расстается с летом, легонько задевая желтизной зеленые шапки деревьев, пробуждает дрожащий, еще совсем прозрачный туман, что прячется у самой линии горизонта.

Тишина в комнате дышит какой-то непонятной печалью. Даже шума улицы отсюда почти не слышно. Не слышно людского говора... Только вдруг – щелк! и "гу-гу-гу" – загудит на кухне неутомимый труженик холодильник. Неторопливо пропоет вполголоса свою незатейливую песенку, затем, удовлетворенный, утихнет, будто также, как и Казик, прислушивается.

А то водопроводная труба подаст голос: застрекочет луговым кузнечиком или тоненько пропищит комариком. И нельзя понять – на кухне это или в ванне. А может, и совсем не у них в квартире – у соседей?

Молчит в коридоре звонок: нету Шурки.

"И куда он запропастился? – думает Казик. – Уже давно должен был прийти".

И вдруг тишину комнаты нарушают какие-то новые непонятные звуки. Они напоминают не то электрический звонок, который заливисто звенит, не то стрекот шестеренок неисправных часов, когда их пробуешь завести. Казик вертит головой: не залетел ли со двора шмель?

– Стой! – внезапно послышался с балкона резкий, требовательный приказ.

От неожиданности Казик вздрогнул: уж очень знакомый голос! Вскочил на ноги, бросился к балконной двери.

– Стой! – снова словно ударил в грудь тот же голос.

Потом послышался громкий хлопок в ладоши, и все стихло.

Не выходя из комнаты, Казик осторожно высунул голову на балкон. Пусто. Посмотрел направо – никого нет, налево – тоже.

"Что за чушь?" – он подошел к холодной металлической решетке балкона, оперся на нее руками и наклонился, глядя вниз. И в тот же момент его окликнул знакомый голос:

– Значит, и ты здесь живешь?

Казик мгновенно повернулся и увидел в раскрытых дверях соседнего балкона Вадима Ивановича, с которым впервые встретился на озере. Оказывается, они – соседи.

– Здравствуйте, – немного смущенно поздоровался Казик.

– Здравствуй, – улыбнулся Вадим Иванович и тоже вышел на балкон.

Несмотря на осеннюю прохладу, он был в майке и трусах, в тапочках на босу ногу. В одной руке он держал электрический паяльник. Как видно, только что включил его. Он нагнулся над табуреткой, на которой лежали какие-то жестянки, мотки медной проволоки, начал что-то припаивать. Казик с любопытством следил за его работой. Широкоплечая фигура Вадима Ивановича на фоне неба вырисовывалась четко и красиво.

– Это вы звали? – наконец спросил Казик.

– Кого звал? – с недоумением взглянул на него сосед. Немного помолчал, как будто что-то обдумывая. Потом глаза его весело заблестели. – А-а!.. Вот ты о чем! Это я черепаху свою дрессирую, – и он кивнул на середину балкона.

Только теперь Казик разглядел рядом с табуреткой какую-то странную металлическую штуковину, освещенную солнцем. На черепаху она была мало похожа: ни головы у нее, ни ног. Ребристый выпуклый панцирь, сделанный из жести, напоминает скорей солдатскую каску. Спереди загадочно блестит стеклянный глаз в медной оправе.

– Шутите, – не поверил Казик.

– Насчет чего?

– Дрессировки.

– Ну, если говорить более конкретно, вырабатываю соответствующий рефлекс. Вот сейчас увидишь.

Вадим Иванович положил паяльник на табуретку. Повертел перед глазами какую-то мелкую деталь, величиной с ириску. Дунул на нее и еще раз осмотрел на свет, осторожно держа пальцами. Затем удовлетворенно сказал:

– Кажется, прихватил.

Он наклонился над черепахой, приподнял панцирь и ловко воткнул куда-то под ним эту деталь. Казик внимательно следил за движениями Вадима Ивановича.

"Интересно, при чем здесь дрессировка, условный рефлекс?" – раздумывал Казик. Наконец сосед нажал какую-то кнопку на панцире черепахи и, широко расставив ноги, осторожно опустил ее на цементную плиту балкона. Сказал:

– Покажи нам теперь свои способности.

Какое-то время черепаха была недвижима. Слышно было, как где-то внутри у нее тихонько урчал моторчик. Но вот она шевельнулась, неуверенно двинулась вперед. Вадим Иванович ладонью прикрыл стеклянный глаз черепахи от солнца. Черепаха приостановилась, словно в раздумье, затем стала неуклюже поворачиваться. Вадим Иванович снова перекрыл ладонью стеклянный глаз. Снова остановка. Черепаха искала солнечный луч. Настойчиво и упорно. До тех пор, пока глаз не оказывался как раз против солнца. Тогда шум моторчика становился громче, и она ползла прямо навстречу свету. Пядь, еще немного, еще.

Вадим Иванович больше не заслонял стеклянного глаза черепахи, и она двигалась уверенно и довольно быстро. Но неожиданно он задал ей новую задачу: преградил дорогу ногой.

И тут черепаха повела себя словно живая. Приблизилась к препятствию, приостановилась, как бы обнюхивая ногу и решая, что предпринять дальше. Под панцирем слышались все те же ритмичные звуки. Что-то щелкало, переключалось.

"Уж не по радио ли, как та моторка на озере, получает она сигналы?" подумал Казик. Присмотрелся, но ничего похожего не заметил – никакой антенны нигде не было. Вадим Иванович стоял и сам с интересом следил за поведением черепахи, тихо приговаривая:

– Ну, кибернос, шевели мозгами.

И черепаха вдруг сообразила. Начала пятиться от ноги. Словно понимала, что ей не преодолеть это препятствие. Подалась немного назад, приостановилась на мгновение и снова двинулась вперед.

– Вот это да-а... – прошептал Казик.

Вадим Иванович стоял не шелохнувшись, не убирал ноги, которую черепаха огибала справа. Какой-то момент спустя путь перед ней был снова свободен. Стеклянный глаз загадочно светился. Смотрел прямо на солнце.

Казик не сводил глаз с этого необычного существа. Черепаха тем временем приблизилась к краю балкона, к последнему рубежу. Казик даже весь подался вперед, ожидая, что же будет дальше, почувствует ли черепаха опасность. И вдруг снова услышал знакомый хлопок в ладоши и резкий приказ: "Стой!"

Черепаха замерла. От изумления Казик разинул рот. Черепаха понимала голос человека! Выполнила его приказ!

Вадим Иванович нагнулся, поднял черепаху и спросил:

– Ну, что теперь скажешь?

Казик молча пожал плечами. Решетчатый край балкона по-прежнему упирался ему в грудь. "Что он теперь скажет? Нет, не обычной была эта игрушка! И вовсе не обычный мотор, видно, управлял ею! Что же спрятано под тем панцирем?"

В этот момент откуда-то снизу послышалось звонкое и протяжное:

– Ка-а-зи-и-ик...

Казик перевесился с балкона и с высоты своего "седьмого неба" не сразу разглядел на тротуаре Машу Василькову. Запрокинув голову, девочка кричала что-то, но слов нельзя было разобрать.

– Давай сюда! – обрадованно замахал рукой Казик. Сложил ладони рупором и объяснил: – Третий подъезд!.. На лифте.

– Не-ет! – покачала головой Маша. – Сбор по тревоге! Идем к Шурке!..

Прохожие удивленно оглядывались, слушая эти переговоры седьмого этажа с землей. С улыбкой наблюдал за ними Вадим Иванович.

С переездом на новую квартиру Казик оказался последним в цепочке отряда. И ближе всех от него жила теперь Маша.

"Что там еще приключилось с Протасевичем? А может, с его мамой плохо? обеспокоенно думал Казик, на ходу надевая куртку. – Иначе – почему же он не забежал из больницы, как обещал?.."

Глава десятая

ПЕЧЕНАЯ КАРТОШКА

Двери Шуркиного дома почти не закрывались: на удивление дружно собирались семиклассники у своего товарища. И хоть квартира была небольшой две маленькие комнаты, – места хватило всем.

Никто не жаловался на тесноту. На стульях, старых и потертых, сидели по двое, а то и по трое. И кухонную скамеечку оседлали, и даже какой-то стародавний, еще, наверное, бабушкин, сундучок из-под старья и тот пригодился. А диван, стоявший у стены перед столиком, словно ласточки-береговушки крутой островок реки, облепили девчонки. Перешептывались между собой и на шутки ребят отвечали громким смехом.

– Ты как на троне сидишь! – поддел Казик Веньку, который уселся на чемодане, поставив его на попа. – Вот только короны, как настоящему царю, не хватает.

– И скипетра.

– Царь-государь!

Венька обиженно надул губы, огрызнулся:

– Какой я вам царь!

– Тогда слазь! Слазь с трона!

– Скинуть его! Скинуть! – зашумели девчонки. Подбежали к Веньке, стали щекотать и, как он ни упирался, стащили с чемодана. "Трон" зашатался и грохнулся на пол.

Казик подбежал к чемодану, снова поставил его на попа. Важно уселся, подбоченился и насупил брови.

– Теперь я царь! – пробасил он и дрыгнул ногой. – Царь Гвидон! Подать сюда корону! Скипетр подать!

– Вот это царь. Настоящий государь!

Маша проворно вскочила с дивана и подбежала к печке. Вернулась с алюминиевой, давно нечищенной кастрюлей и поварешкой.

– Держи, – сказала она, торжественно передавая Казику поварешку. – Это будет твой скипетр, а это – корона, – и Маша ловко напялила на голову Казика кастрюлю.

Комнатка содрогнулась от взрыва хохота. Даже Шурка, который до этого чувствовал себя неловко, покатился со смеху. Никогда раньше в его доме не было такого цирка. Казик не снимал с головы черную от сажи кастрюлю, кивал по сторонам, стучал по полу скипетром-поварешкой и монотонно приговаривал:

– Войско мое славное, слуги мои верные! Слушайте мой приказ...

Маша о чем-то шепнула девчонкам. Затем взмахнула руками и звонко затянула:

– Сла-а-ва-а!

– Сла-ва, сла-ва, сла-а-а-ва-а! – подхватили вместе мальчишки и девчонки.

Как только певучие "а-а" начали затихать, Маша приложила палец к губам, скомандовала:

– Тс-с! – и сразу же пропела: – Слушаем тебя, наш по-ве-ли-те-е-ель!

– Прика-зы-ва-а-аю, – в тон ей подладился Казик и поправил корону-кастрюлю на голове, – брать ве-дра и кор-зи-ны, ло-па-ты и мо-ты-ги и выходить за мной!..

– Сла-ва, сла-а-ва царю-государю Гвидону, – галдели семиклассники.

Они толпились у порога, выходили во двор, продолжая в разноголосицу тянуть все ту же "славу".

На них с крайним удивлением, как на скоморохов, смотрели Шуркины соседи. Даже малыши в песочнице и те побросали свои игрушки. Такого ералаша в этом тихом переулке еще не видывали и не слыхивали.

А Марченя, не обращая ни на кого внимания, с кастрюлей-короной на голове и поварешкой-скипетром в руках распоряжался:

– Кто добровольцы? На самое ответственное задание.

– Я! Я! – выбежали вперед девочки, опередив ребят.

Казик назвал пять человек и сказал:

– Оставайтесь здесь. Будете убирать квартиру: мыть полы, чистить посуду. Остальные за мной! – и, приказав Поле хорошенько оттереть его "корону", повел друзей в Шуркин огород, где были две грядки моркови и бураков, грядка лука и махонький участочек картошки.

Здесь он остановился, завертел поварешкой в воздухе, показывая Шуркины грядки, и приказал:

– Выбрать все до стебелька!

Смеясь и переговариваясь, семиклассники дружно взялись за работу. Шурка рьяно подкапывал лопатой клубни, а сам украдкой поглядывал на друзей счастливыми глазами. Не замечал, что плечи взмокли, что горят огнем ладони рук.

– Чего это ты все молчишь? – обратилась к нему Маша. – Может, что не так делаем?

Она разогнулась и поправила тыльной стороной ладони прядки волос, завитками спадавшие на лоб и глаза. Корзина возле ее ног была уже наполнена доверху.

Шурка воткнул лопату в землю и взялся за корзину, хотел нести ее один.

– Подожди, – сказала Маша и подхватила корзину с другой стороны.

Картошка не грибы: пока донесли до погреба, запыхались. А спускаться по скользковатым ступенькам еще трудней. Надо было пригибаться, чтобы не задеть головой за балку. Фонарь, который зажег Шурка и повесил где-то внизу, светил тускло. Затхлый воздух отдавал плесенью и землей. Ступеньки ненадежно скрипели под ногами, и Маша, пригибаясь, опиралась свободной рукой о шершавую холодную стену кирпичного фундамента. Она не шла, а сползала, стараясь не подавать вида, что ей тяжело. Шурка чувствовал это и незаметно поддерживал корзину снизу другой рукой, чтобы взять большую тяжесть на себя и хоть как-то помочь Маше. Но из этого, как ему казалось, ничего не получалось, и он ругал себя за то, что согласился помогать девчонке.

"Маша совсем слабенькая, – думал он. – Больше не пущу ее сюда. Пусть лучше помогает там, в огороде. А носить буду с Казиком или с Венькой..."

– Эй, там, на трапе! – послышался вдруг голос сверху. – Дайте ходу пароходу!

И в этот же момент, не обращая внимания на то, что проход все еще занят, по лесенке с полным ведром морковки затопал Венька. Он не спускался, а скатывался вниз, пулеметной дробью отстукивая подбитыми каблуками, словно матрос по трапу во время боевой тревоги.

– Куда ты? Подожди! – запоздало крикнул другу Шурка, пытаясь стянуть с прохода тяжелую корзину с картошкой. Но не успел. Венька со всего разгона налетел на корзину, не удержался на ногах и кувыркнулся через нее вниз головой.

Еще хорошо, что на лету выпустил ведро и успел подстраховаться руками. Опрокинув корзину, он растянулся на земляном полу. Сверху на него градом посыпались морковка и картошка. Клубни лупили по голове, по плечам и спине.

Маша отшатнулась в сторону и приникла к Шурке. Тот обхватил ее за плечи, а сам прижался спиной к стене, чтобы хоть как-нибудь удержаться на лесенке и не загреметь вслед за Венькой.

Наконец все стихло. Венька шевельнулся, подобрал под себя ноги и сел. Пощупал голову, покачал ею, стряхивая с волос песок и пыль.

– Ух ты! – громко выдохнул он и вытер рукавом нос. – Кажется, жив курилка.

– Жив! Жив! – радостно хлопнула в ладоши Маша.

Она сбежала по лесенке вниз к Веньке, начала сбивать пыль с его спортивной куртки, озабоченно допытываться, не сильно ли он ударился, не болит ли где.

Шурка смотрел на Машу и с сожалением думал: почему не он на месте Кривого Зуба. Удивлялся, откуда у девочки появился в руках гребешок, которым она причесывала Венькин чуб.

А Маша все повторяла:

– Терпи, курилка, терпи, пароход. Будешь в следующий раз знать, как форсить.

...Часа через два с Шуркиным огородом все было покончено. Картошку, морковь и бураки выбрали и снесли в погреб. Осталось только привести в порядок лук.

Веньку в погреб больше не пускали, потому что он немного прихрамывал. Но, как показалось Казику, не оттого, что действительно болела нога, а просто прикидывался, чтобы выглядеть перед девчонками героем, особенно перед Машей. Многие удивлялись, как это ему удалось после такого сальто-мортале не набить шишки на лбу.

– Уметь надо, – важничал Венька и уже в который раз повторял, что он приземлился на пол, как на спортивный мат. – Видали, как прыгают через "коня"? Вот точно такой же номер у меня получился и с корзиной.

– А-а... – заметил кто-то, – так ты, значит, номера откалывал?

– Какие еще номера? – огрызнулся Венька, понимая, что его разыгрывают. – Если б не зацепился за эту чертову корзину, все бы обошлось нормально.

Сам же тайком от ребят почесывал затылок, где вскочила ладная шишка след "поцелуя" увесистой картошины. Однако Венька не печалился. Придумывал, что бы такое смешное отмочить, как Казик с кастрюлей и поварешкой.

Шурка сказал, чтобы лук не сносили в погреб. Его надо было просушить на солнце, а затем сплести в вязанки. Вот тут-то Веньке и пришла в голову новая мысль. Он предложил:

– Пока вы будете убирать картофельную ботву, я лук в ведра соберу. А потом сплетем в вязанки. Шпагат у тебя есть?

– Может, я с этим уж как-нибудь сам справлюсь? – несмело заметил Шурка.

– Нет, нет, – возразил Венька. – Давай без хвостов. Сказано – сделано. Нам раз плюнуть!

Пока девчонки и мальчишки сгребали подсохшую ботву и сносили в кучу разный мусор, Венька незаметно разрубил лопатой несколько луковиц и, зажмурив глаза, быстренько натер ими внутренние стенки ведер. И даже сам удивился, когда заглянул снова в ведра, – так они теперь блестели. В нос ударил такой въедливый запах, что Венька едва сдержал слезы.

"Вот смеху-то будет!" – радовался он, хватая ртом свежий воздух.

Собирая лук, Венька не подходил близко к ведрам. Бросал в них луковицы издали, время от времени с затаенной усмешкой поглядывал на девчонок, суетившихся поблизости. У них были свои заботы. И только когда услышал, как Маша запела "Бульбу", Венька понял, что они собирались делать. Подхватил ведра и со всех ног, забыв о том, что должен хромать, бросился к веранде. Там поставил ведра под плетеный столик и побежал обратно, напевая вместе со всеми:

Бульбу варят, бульбу жарят, бульбу печеной едят!

Казик уже помогал Шурке раскладывать посреди огорода костер. Подкладывал мелкие щепочки, солому, сухой бурьян.

Огонь разгорался нехотя, затухал и снова вспыхивал неверными красноватыми язычками. Казик, став на четвереньки, раздувал его, злился, что плохо разгорается. Глаза у него слезились от тяжелого желтоватого дыма, но он не отступался.

– Подожди, – встрепенулся Шурка, – сейчас керосину принесу.

– Зачем! Без него обойдемся. Готовь лучше бульбочку да найди какую-нибудь жестянку.

– Для чего жестянку?

– Увидишь.

Шурка побежал в конец двора, под навес, и вскоре вернулся с большой круглой жестянкой из-под балтийской сельди. Показал Казику:

– Подойдет?

– Как раз то, что надо, – довольно кивнул Казик. – С крышкой!

Он поднялся с колен, отряхнул штаны и стал насыпать в жестянку картофель. Друзья с любопытством наблюдали за ним: чего это он – варить картошку собрался, что ли?

Но вода Казику не понадобилась. Он подождал, пока разгорится огонь, потом разворошил костер и в самую середину бросил жестянку с картошкой, предварительно прикрыв ее крышкой. Пламя взметнулось ввысь, снопом рассыпались искры.

– Ты что делаешь?! Сгорит ведь картошка! – подскочил Венька. – Одни уголечки останутся.

– Увидим, – спокойно ответил Казик. – Так пекли картошку партизаны. Они и в этом деле знали толк. Очень удобно: и быстро, и дров много не требуется.

И вправду, картошка вскоре была готова. Эх, и какой же она была вкусной! Желтенькая, пахучая, рассыпчатая, с тоненькой аппетитной корочкой. Ребята не променяли бы ее ни на какие лакомства. Картошку, что называется, уплетали за обе щеки. Жаль, что сразу на всех не хватило.

Казик тем временем, не обращая внимания на то, что уже спускались сумерки, засыпал в жестянку новую порцию.

Венька перекидывал с ладони на ладонь горячую картофелину, не спеша, чтобы не обжечься, откусывал от нее и все допытывался у Казика, где тот научился так вкусно, так быстро ее печь.

– Отец научил, – улыбнулся Казик. – Когда были с ним в Березинском заповеднике. Он меня в нынешнем году водил по всем местам, где партизанил во время войны.

– И на Палик?

– И на Палике побывали. Рыбу удили, в палатке ночевали.

– Так вот ты где пропадал все лето! Хоть бы нам что-нибудь привез оттуда!

– Хвостик от рыбки? – весело блеснул глазами Казик. – Или, может, щуку целиком?

– Балаболка! – обиделся Венька. – Я серьезно, а тебе все шуточки. А если по правде, то мог бы для отряда что-нибудь и сделать. Хотя бы фотографию партизанской землянки привезти.

– А если не фотографию? – прищурился Казик.

Он перестал следить за костром, отбросил поварешку-скипетр и подмигнул Шурке.

– Брось прикидываться! А что ты привез? – наседал Венька.

– Не знаешь – не говори, – решительно вступился за друга Шурка. Марченя не то что фотоснимок, а целый альбом привез. Двенадцать цветных пленок!

– Гы-ы! – осклабился Венька. – Нашел дураков. Фильм! Бабушке своей расскажи!

– Не веришь? Тогда пошли. Все пошли. – И Шурка решительно зашагал от костра. – Сейчас сами увидите.

– Подождите! – крикнула Маша. – А костер? Залить же надо.

Затушив костер, все вместе пошли к веранде. До этого мало кто из одноклассников Шурки знал о фотолаборатории, находившейся в темной боковушке.

Казик в последний момент почему-то засомневался и попытался отговорить друга:

– Ну что ты будешь показывать? Только начало, несколько пленок?

– Ничего, – стоял на своем Шурка. – Пусть посмотрят, что есть. – И он широким жестом пригласил друзей в дом.

– Стойте, – вдруг остановила всех Поля и первой взбежала на крыльцо. Посмотрите на свои ноги... Мы же только недавно вымыли полы, убрали... Не пущу! Дальше веранды не пущу.

Девочки, наводившие порядок в доме, решительно поддержали Полю.

– А нам дальше веранды и не надо, – уступчиво согласился Шурка. – И здесь хватит места. Я могу на подоконнике поставить проектор, а экран – в конце веранды.

Он снял ботинки, вошел в дом и сразу же оценил работу девочек. Тут было свежо и чисто, как в лесу после дождя. "Теперь хоть самому не заходи, чтобы не наследить, – подумал Шурка. – Послезавтра мама вернется из больницы, а дома полный порядок. И напрасно она волновалась из-за огорода. Хотя, если сказать по правде, одному мне бы никогда не управиться".

А на веранде уже шутливо выкрикивали:

– Кинщик! Куда подевался кинщик?

Последним, на ходу доедая картофелину, на крыльцо поднялся Венька. Попытался пробраться ближе к экрану, но его не пропустили. Ребята смеялись, дурачились, сталкивали друг друга со скамейки, которую поставили впереди импровизированного зрительного зала. Стулья за скамейкой заняли девочки, назвав их ложей.

– Я раненый, потерпевший! – приговаривал Венька, стараясь пролезть к "ложе".

– Ничего, постоишь! Будь галантным кавалером, – неслось ему в ответ.

И как Венька ни сопротивлялся, как ни хитрил, его оттеснили в самый уголок, к плетеному столику, под которым стояли припрятанные им ведра с луком. О них он давно забыл. А когда спохватился, было поздно. На экране уже светились цветные кадры, а Венька, зажатый со всех сторон в углу, не знал, куда деться от въедливого запаха лука. Он вертелся, морщился, закрывался рукавом, но это не помогало. На глаза навернулись слезы, нос стал мокрым.

Из того, что показывал Шурка, Старовойтенко почти ничего не видел. Только по репликам ребят понимал, что происходит на экране. Протасевич крутил первую ленту, которую успел проявить еще до случая с воробьем. На ней заснято начало путешествия Марчени с отцом. Поэтому многое было знакомо зрителям: и автобусный вокзал, и центральная магистраль города с ее памятниками и стройными рядами светло-зеленых лип, и колоннада перед фасадом Академии наук... Все это на экране выглядело более величественным и красивым, чем в действительности.

– Смотрите, смотрите, – слышались голоса. – Это же арка Ботанического сада!

– Стадиона!

– Какого еще стадиона, если вон парк Челюскинцев.

– А где Обсерватория?

– Мы не доехали, на улицу Калинина свернули, – объяснил Казик.

Кадром с Ботаническим садом пленка неожиданно кончилась. Экран снова засветился ярко-белым светом. Отчетливо было слышно монотонное потрескивание проектора на подоконнике, словно где-то поблизости стрекотал кузнечик.

На веранде началось оживление, но никто не покинул своего места.

– Давай еще! – просили Шурку из "зала". – Крути новую ленту!

– Ту же самую!..

– Не надо! – спохватился, закричал не своим голосом Венька. – Пошли по домам...

Дальше сидеть над ведрами с луком он уже не мог. Почти ничего не видя, спотыкаясь и наталкиваясь на ребят, он с трудом пробрался к дверям. И только тут вздохнул полной грудью. Задрав голову, протер глаза. А когда раскрыл их, увидел на темном, словно бархатном, небе мерцающую звездочку.

На дворе было по-осеннему зябко, дул холодный, не сильный, но пронизывающий ветер. Со стороны огорода пахло антоновками и печеной картошкой. Венька взглянул на костер. На пепелище неожиданно засветилась и тут же погасла красноватая искорка. Он не сразу услышал, что кто-то из ребят зовет его с веранды.

– Вень-ка! Скорей, начинаем новую!.. Венька!

Во всю ширину экрана уже горел эпиграф:

"Имя славного сына белорусской

земли Льва Михайловича Доватора

золотыми буквами вписано в историю

Великой Отечественной войны.

Кузьма Чорный"

На этот раз Шурка рискнул прикоснуться к золотому фонду брата прокручивал ленту, которой Микола особенно дорожил и над которой еще работал. Ее кадры переносили в героическое прошлое нашей Родины.

...Глубокая ночь. От перрона Белорусского вокзала неспешно, с притушенными огнями отходил воинский эшелон. Впервые полковник Доватор покидал Москву с чувством щемящей тревоги. Раньше с ним такого не было. Он стоял в тамбуре вагона, пристально вглядываясь в темноту за окном, и пытался сосредоточиться на главном, на том, что впереди, как и всех из этого эшелона, его ждет фронт, встреча с неумолимым, беспощадным, всепожирающим молохом войны.

В сознании Доватора все еще никак не укладывалось, что где-то там, охватывая огромное пространство страны от Балтийского до Черного моря, навстречу ему стремительно катится огненный смерч. Рушатся города, горят села, гибнут люди... Казалось, будто вся земля, по которой фашистские орды стремились на восток, охвачена гигантским пожаром.

Он, кадровый командир Красной Армии, недавно окончивший военную академию, отчетливо представлял себе, какие беды и страдания несет война человеку, понимал смертельную опасность случившегося: не однажды с товарищами они вели горячие споры о возможности военного столкновения с гитлеровской Германией.

Особенно остро дискуссировали совсем недавно, когда он вернулся с границы. Был усталый, но по-прежнему подтянутый, энергичный. Его послали в инспекционную командировку на Запад, в один из укрепленных районов страны, где обстановка вызывала повышенную тревогу. На том участке было очень неспокойно, многое внушало опасения. Почти ежедневно оттуда поступали агентурные сведения о подозрительных перемещениях немецких частей, о концентрации вражеской артиллерии вблизи границы. Случалось, что фашистские самолеты залетали на советскую территорию, провоцируя нашу воздушную оборону. Наглея, враг маскировал свои действия "навигационными ошибками" штурманов, сложными условиями погоды. Но по всему чувствовалось, что это были не ошибки пилотов и не случайные конфликты: с фашистской Германией назревало опасное столкновение. Предчувствие говорило о том, что война не за горами.

И вот она грянула. Коварно ворвалась в наш мирный советский дом, сея повсюду смерть и разрушения. Беда стала неотвратимой действительностью, о которой недавно лишь говорили и от которой теперь никуда не уйти, нигде и никому не скрыться.

В висках призывным эхом стучали слова: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." А перед взором то вспыхивало, то гасло близкое видение: заплаканное лицо жены Алены, пугливые глазенки дочурки Риты, сурово сжатые губы сына Саши, четырнадцатилетнего подростка. Саша держится молодцом, пока крепится и все шепчет: "Слышишь, не надо, не плачь, мама... Папа скоро вернется... С победой... Вот увидишь! И ты, Рита..." "Правильно, сын, – обнимает его Лев Михайлович, целует всех и на прощанье говорит: – Обязательно с победой вернемся. А пока за старшего в доме остаешься. Помни..."

Он не договорил. Зачем повторять? Это была его с Сашей тайна. Недавно на Красной площади, у Мавзолея великого Ленина, впервые, как взрослому, он поведал сыну, что значило для него имя вождя революции. И не только для него. Для всей голытьбы из глухого белорусского села Хотино, откуда и его, Сашин, корень берет начало.

"Всегда помни, сынок, – говорил тогда Лев Михайлович, – что фамилию Доваторов испокон веков носили честные люди. Твой дед Михась и бабуля Агафья были потомственными землепашцами. Уважаемыми в селе людьми. Хоть и света за работой не видели, в лаптях ходили, в домотканом, впроголодь жили..."

"И ты? – живо стрельнул Саша быстрым взглядом по новенькой, с иголочки, казачьей форме отца, до блеска начищенным сапогам".

"Что я?" – мягко, с лукавинкой переспросил тот.

"Ну, ходил в лаптях?.."

"А куда ж поденешься. Яблоко от яблони далеко не падает. Первый червонец, считай, после революции своим мозолем заработал, в семнадцатом, когда в Витебск подался на льнопрядильную фабрику. "Двиной" нарекли, по названию нашей реки. Аккурат на год старше тебя был..."