Текст книги "Искатель. 1988. Выпуск №5"
Автор книги: Георгий Вирен
Соавторы: Владимир Сухомлинов,Владислав Петров,Александр Тарасенко
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Ренат восторженно носился по комнате, вдруг ему стало тесно, он кулаком распахнул дверь, с конским топотом пробежал по другой комнате, по веранде.
– Не властны мы в самих себе! – заорал он оттуда счастливо.
– А чего радоваться? – угрюмо спросил Матвей. – Чего же хорошего, что не властны?
Ренат вернулся в комнату, сел, немного успокоившись, напротив Матвея.
– Как всякий гений, ты чудак, – сказал снисходительно. – И рядом с тобой должен быть человек с умом средним, но дисциплинированным. То есть я. Иначе ты сам себя не поймёшь. Я не тому радуюсь, что мы в себе не властны. Если бы ты доказал, что властны, я бы точно так же был счастлив. Учёному безразличен знак открытия – плюс или минус, да или нет – ему важно знание само по себе и его значение. А значение знания, которое ты добыл, всемирно. Революционно.
– Ну а как же Мила? – вдруг сказал Матвей, никак не разделяя радости Рената.
– Что – Мила? – будто не понял он.
– Ей–то как теперь жить?
– Ну… ну, – растерялся Ренат, – это я, ей–богу, не знаю… Ну как–нибудь образуется…
– Вот я и спрашиваю: как образуется? – гнул своё Матвей.
– Да откуда мне знать! – крикнул Ренат раздражённо. – При чём тут она? При чём тут ты, я, дядя Коля?! Все мы в конце концов смертны! Речь о человечестве! Твоё открытие меняет судьбу человечества, его взгляд на себя, ты что, не понимаешь?! Это даже смешно, это картинка, достойная пера: сидит бухой гений в ватнике и талдычит про какую–то Милу, а сам только что цивилизацию перевернул!
Матвей пустил длинным армейским матюгом и резко пошёл к двери. Ренат кинулся ему на плечи, удержал.
– Ты псих! – кричал он радостно. – Ты классический гений–идиот! Два года назад, когда ты мне первый раз про свой план рассказал, я решил, что ты шизанулся. Каюсь – даже на книжной толкучке про тебя как анекдот рассказывал. Теперь я точно вижу – ты псих! Но и гений, вот что грандиозно!
Ренат обнял его, тянулся поцеловать. Матвей отпихнул его, пошёл прочь.
– Проспишься, приходи! – кричал Ренат вдогонку. – Ещё тяпнем, Нобелевский ты мой!
Пошёл снег – сначала неспешно, потом быстрее, быстрее и вдруг повалил густой, тяжёлый… Матвей остановился и почему–то оглянулся на свои следы – их засыпало, прятало на глазах. Так он и дошёл до дома, всё время оборачиваясь на свои исчезающие следы.
* * *
…Иван–Царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке – застывшая золотая Белка.
Матюша оглянулся ещё раз и запомнил их на всю жизнь, но ни «до свидания», ни тем более «прощайте» сказать не сумел.
Лето кончалось, изнутри леса проступала осень – редкими, желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился суше и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и, когда Иван–Царевич указал ему путь, мальчик удивился как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал…
Он снова обернулся, но не увидел друзей – вокруг стояли тёмные ели. Большие – до неба и маленькие – до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нёс неслышный ветер, они цеплялись за ёлки снова рвались и улетали маленькими клочьями.
Матюша пошёл дальше, и отчего–то захотелось ему крикнуть – не позвать, а просто крикнуть погромче: «Эге–гей!» Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.
И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И сразу раздались знакомые тяжёлые шаги, сразу – близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая ёлки, укалываясь о ник, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: «Я здесь!» «Матю–юша–аа!» – услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал всё быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал… И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что за этими вот густыми, переплетёнными ветвями откроется сейчас поляна – и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.
И увидел Единорога.
Тот стоял посреди полянки, заняв её почти целиком, – неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.
Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава, и как будто земля колыхнулась.
– Зачем ты искал меня?
– Я искал… я искал тебя, – ответил мальчик с испугом и восторгом, потому что ты – самый чудесный в нашей сказке. Ты – самый большой и сильный, и чудесный!
– Чего ты хочешь?
– Я… – смешался мальчик. – Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.
Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.
– А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?
– Да, я знаю, – собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.
– И чего ты попросишь у меня?
– Мне ничего не надо, – тихо ответил он.
Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.
– Кто научил тебя ничего не просить?
– Никто… Я сам.
– Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, – сказал Единорог и снова открыл глаза. Упёрся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. – Ты хочешь всего добиться сам?
– Я постараюсь, – робко ответил Матюша.
– Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, – снова осклабился Единорог. – Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе.
Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь.
– И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто.
Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей.
– Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай своё место и никогда, даже в мыслях, не зови звеня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.
И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом всё посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло чётко, ярко лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие чёрные глаза… «Мама! – жалобно закричал катюша. – Мамочка!» впервые запросил помощи, и немедленно вошла в него, заполнила слух и душу старенькая мамина колыбельная: «Баю–баюшки–баю, баю деточку мою… Баю–баю–баю–бай, поскорее засыпай…» И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне–полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди – всё ещё ждёт, всё ещё манит баснословный край, исполненный сияния.
* * *
Карат залаял в голос, ожесточённо и зло. «Кого ещё чёрт несёт?» буркнул Матвей и пошёл открывать. Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин – пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок, высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.
– Подождите, собаку привяжу, – крикнул Матвей.
Открыв дверь, сразу сказал:
– Если вы насчёт на зиму дачу снять, то у меня не сдаётся.
– Нет, нет, мы по другому вопросу, – поспешил толстяк.
– По какому? – подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.
– Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? – веско произнёс старик.
Матвей пожал плечами.
– Заходите…
Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом. Матвей устроился на диване и закурил.
– Прежде всего давайте знакомиться, – дружелюбно начал старик.
– Да уж, – нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.
– Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я – физик, действительный член Академии наук СССР…
– Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, – добавил толстяк.
– Ну уж, если всё перечислять, – улыбнулся академик, – то не забудьте и две Сталинские премии… А это мои друзья, учёные, помощники – доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семён Борисович.
– А я – Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, – с мрачным сарказмом представился Матвей.
– Ну это мы знаем, – добродушно сказал Никич, – иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.
– Наслышаны? – удивился Матвей. – Я что–то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.
– Это верно, – с неколебимым добродушием продолжал академик. Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава – вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?
– Бюст на родине и колбасу вне очереди – кто ж откажется? – с издёвкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвёл глаза.
– Впрочем, дело, конечно, не в славе, – ничуть не смущаясь, сказал Никич, – а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое–что полезное для науки. – И, помолчав, с укором добавил: – Для нашей науки.
– Для вашей? – быстро спросил Матвей.
– Для нашей, – согласился Никич. – Для нашей, советской, нашей мировой науки.
– Ну, во–первых, – сказал Матвей наконец–то серьёзно, никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое–что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна… женщина могла кое–что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но, опять–таки, эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, Матвей помолчал. – Об итоге работы она едва ли могла рассказать… Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько–нибудь значимых результатов. Не мог – и не добился. Вот и всё. – Матвей развёл руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. – Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.
– Так уж и ничем? – осторожно подал голос чернявый Сорокин.
– Ровным счётом ничем! – с той же юродской ухмылкой ответил Матвей.
– А эта… женщина… о которой вы помянули… это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? – глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.
Ухмылка сползла с лица Матвея, он понял – речь о Миле.
– Вы знакомы с ней?
– Как вам сказать, – вяло ответил Никич.
– Откровенно. Как и обещали, – зло сказал Матвей.
– Да ведь вы–то с нами вовсе не откровенны, вот в чём беда, – с нарочитой ласковостью возразил Никич.
– Вот что, гости дорогие, – с угрозой сказал Матвей. Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора – давайте адрес, а не хотите… вот бог, а вот порог.
Никич по–старчески тяжело вздохнул.
– Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию–то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги–то вы у нас обивать будете, всё принесёте, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, что за человек? А вы человек разумный, не маньяк – это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники. И не беспокойтесь: ни славы, ни приоритета мы у вас вас отнимем, что ваше – то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с пятьдесят четвёртого года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в четвёртой психиатрической больнице…
– Что с ней?
– Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, – мягко сказал старик. – Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чём?
Матвей молчал долго. Закурил ещё. Гости не торопили.
– Это случилось с Милой, – сказал он наконец, – после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно уродливое, безумное лицо… Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе – и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле… ну, побаловаться, что ли…
– Разрешите посмотреть Машину? – осторожно спросил Сорокин.
– Я уничтожил её, разбил! – крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.
– Ах ты, чёрт! – не удержался Колесов.
– Это не беда, – мягко сказал Никич. – Ведь главное – принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли её сделать, то в наших мы за неделю десяток Машин соберём.
– Нет, – сказал Матвей чётко.
– Почему? – удивился Никич.
– Нельзя.
– Да почему же?
– Помните, в «Борисе Годунове»: «Нельзя молиться за царя–Ирода, Богородица не велит». Вот и здесь – Богородица не велит.
Костя с Семёном испуганно переглянулись.
– Странный аргумент для выдающегося учёного. А вы бесспорно выдающийся, великий учёный, – ласково сказал академик. – Так почему же всё–таки нельзя?
– Я же вам сказал, – закричал Матвей, – нельзя молиться за царя–Ирода! Эта Машина только горе людям принесёт! Это страшная Машина! Машина белы, слёз, смерти, безумия! Нельзя!
– Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, – протянул к нему дрожащие руки старик, – что вы так–то, не надо…
– Я ничего не скажу, – упрямо сказал Матвей. – Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал…
– Вы наивный человек, Матвей Иванович! – воскликнул Никич. – Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте – мы все силы бросим и откроем её заново. А силы у нас немалые…
Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.
– Более того, – продолжал Никич. – Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, всё равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас или в США, или на каком–нибудь Таити – она всё равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?
– Это ужасно, ужасно, – поморщился Матвей. – Пусть будет, что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
– Зачем же умирать, Матвей Иванович, – мягко сказал Никич. – Вы действительно выдающийся учёный, такими раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.
– Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле, – процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.
– Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль – вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы своё открытие отдаёте в надёжные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.
– Нет, – твёрдо ответил Матвей.
– …Он придёт к нам, – сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. Я уверен, он одумается и придёт. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из–за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой ещё. И придёт к нам.
– Неужели ждать? – спросил Костя.
– Ещё чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под неё создадим спецлабораторию – и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.
– А может, всё–таки блеф? – спросил Семён.
– Не исключено, – согласился академик. – Но я этому мужику поверил…
– Уж очень он странный, прямо шизоид… Глаза ненормальные…
– А ты что хочешь! – возмутился академик. – Запомни этот день, Семён. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все… Дудки, так не бывает!
* * *
Ночь – его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звёздное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только чёрный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звёздами.
И вновь, как когда–то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса – чернее ночи – и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надёжными стенами дома… Спрятаться под одеяло – в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.
И дрогнула земля, и пронёсся ветер, и на миг погасли звёзды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:
– Матвей Иванов Басманов?
– Да, – ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.
– По своей воле будешь мне отвечать?
– По своей воле, – твёрдо сказал Матвей.
– Как ты осмелился пойти против меня?
– Людей жалко стало.
– Виновен! – грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь, как эхо: «Виновен! Виновен!»
– Куды ж виновен–то? – неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. – Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…
Матвей узнал этот голос: покойница тётя Груня заступалась за него…
– Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему – никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет… Нету его вины!
– Знаешь ли ты, – продолжал неумолимый Голос, – что в этом мире положен предел человеку?
– Я в это не верил.
– И ты хотел переступить предел?
– Хотел.
– Виновен! – прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»
Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
– Он гений! – кричал Ренат.
– Он гений! – кричал Никич.
– Он выше других людей, он неподсуден! – кричал Ренат.
– Для гения нет предела и нет вины! – вторил ему Никич.
– Знаешь ли ты, – сказал Голос, – что в мире людям даны законы?
– Они мне не нравятся.
– Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
– Твой мир несправедлив! Он страшен! – закричал Матвей.
– Мой мир неизменен, – ответил Голос, и Матвею почудилась в нём усмешка.
– Нет! – опять закричал он. – Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!
– Кто это «мы»? – с презрением спросил Голос.
– Люди! – Матвей охрип от крика.
– Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
Матвей поник.
– Молчишь?
Он не смог ответить.
– Виновен! Виновен! Виновен! – с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело, как буря. И вдруг сквозь гром и гул чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.
– Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чём не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…
В наступившей тишине он услышал ещё один голос – дальний, улетающий.
– Не верь им, сынок, ты ни в чём не виновен…
Матвей ощутил, что вязкая тёмная масса исчезла, он стоял один под чёрным звёздным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…
И внезапно, словно властная рука сдёрнула чёрный ветхий покров, я за ним, над всей землёй открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звёзд.
…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тёр лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, всё открыть ему…
– Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, – сказал он себе и похромал на крыльцо.
Ночь и вправду была ясная и звёздная, тихая ночь, благая.
Но наяву Матвей не хотел и не ждал прошения.
А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
«И только и свету, что в звёздной колючей неправде», —
прошептал он строчку и вернулся в дом.
* * *
…Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.
– Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
– Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, – ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. – Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама, почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
– Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, – засмущался Матвей.
– О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, – говорила она, ставя пирог на стол, – вы очень заслужили награду. А с другой – я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживёте долго и через много лет скажете кому–нибудь: «Одна старая полька как–то угощала меня пирогом, который её научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!» И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдёт в двадцать первый век. Двадцать первый – подумать страшно! Ну скажете? – спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.
– Непременно скажу! – ответил он с набитым ртом.
– Тогда я довольна, – улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. – Да, хорошо, – оценила она. – Знаете, у настоящих хозяек считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда–то говорила. Но сейчас я скажу честно – пирог удался. Потом я как–нибудь ещё раз сделаю, чтоб вы получше запомнили и всё рассказали там… Ах, уважаемый Матвей, всё так быстро проходит! Я это часто слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда много интересных людей, потом – опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре – так много всего! А потом действительно – всё так быстро прошло; и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит… Вы ещё не замечаете?
– Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется, как тянучка, длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая…
– О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт–пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться – двадцать первый век… Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень лёгкая…
– Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я всё, что могу, хоть трудное, хоть лёгкое…
– Очень лёгкое, – с улыбкой продолжила старуха. – Покажите мне вашу Машину.
– Машину? – удивился Матвей.
– Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.
– Я, собственно… пожалуйста… – Он опешил и не сумел сразу отказать. – Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно будет подняться?
– Почему же? Я ещё вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, – с толикой гордости ответила Ядвига.
– Идёмте, – покорился Матвей.
– …Так вот она какая, – старуха осторожно потрогала панель Машины. – Довольно простая, как телевизор… Я думала, она намного больше…
– Увы, – развёл руками Матвей.
– Вот что – я хочу попробовать! Сюда садиться? – Старуха решительно указала на кресло.
– Нет, нет, нельзя! – всполошился Матвей и загородил кресло руками.
– Отчего же, уважаемый Матвей? Мне–то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это чёрное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу ещё семнадцать лет? Мне будет девяносто четыре – ведь так бывает. Тогда я буду жить немного по–другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить… Ну дайте, дайте, Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.
«А ведь правда, – подумал Матвей. – Ей–то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживёт, а то и шестнадцать…»
Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.
– Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите – вам семьдесят семь лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.
– Это абсолютная истина. Мне семьдесят семь лет и три месяца.
Он нажал «пуск», раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.
– Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет…
– Я весьма терпелива, – гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: – О, смотрите, это же я! Честное слово, я!
– Да, это вы, – горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.
– А почему нечётко видно? – требовательно сбросила старуха.
– Ну это же не кино, – усмехнулся Матвей.
– Жаль, – вздохнула она.
Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.
– Ну а дальше? – попросила Ядвига Витольдовна.
– Кто её знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня…
И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось, будто в комок, потом комок уменьшился до точки и пропал, Экран затянуло, как туманом, ровным серым цветом. Потом на сорим замаячили неясные тени… «Ну, вот и пятно собирается, – подумал Матвей. – Работает, гадина».
Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три лица. У Матвея по коже, от висков к ногам, волнами, одна за другой, побежали мурашки.
Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже немного надменным лицом и весёлыми глазами смотрела с экрана. Она слегка улыбалась, ветер развевал её пышные светлые волосы, на них держалась маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина сидела на каком–то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети – тёмноволосая девочка лет восьми, с робкой улыбкой на умном личике и белокурый мальчик лет пяти, в белом костюмчике. Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием, держа её за руки.
– Боже! Янек! Басенька! – закричала старуха и протянула к ним сухие руки. – Дети мои, дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в тридцать лет!
Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно, где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске, катившей по широкой улице мимо парка.
– Это Аллеи Уяздовски! Это Лазенки! – закричала старуха. – Это Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!
Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.
– Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! – Ядвига плакала и смеялась.
И тогда они услышали голос мальчика:
– Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый день на лошадке буду кататься?
– Можно, милый, – ответила мама.
– Мама, а когда я вырасту взрослый?
– Вот пройдёт время, а потом ещё немного времени, а потом ещё чуть–чуть, и однажды настанет день, когда…
И тут коляска исчезла с экрана, но сразу появилась на нём вновь: сдвига и Матвей видели и слышали, как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.
– Боже, какое счастье, какое счастье! – плакала старуха, не отрывая глаз от экрана. – Я увижу моих детей, я их снова обниму!
Матвей сжал руки в кулаки, отчаянно напрягся, чтобы вновь почувствовать свою упрямую, жёсткую силу: предвестие звука коснулось его. Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.
А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слёзы и всё вглядывалась в почти неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.
«Пора! – молил Матвей. – Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?! Иди!»