Текст книги "Искатель. 1988. Выпуск №5"

Автор книги: Георгий Вирен

Соавторы: Владимир Сухомлинов,Владислав Петров,Александр Тарасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Это тема Ножкина, – говорит он напоследок. Что поделаешь: Толю не вернёшь, а жизнь продолжается.

Возвращаюсь к себе. На столе под стеклом фотография жены, попавшая сюда в стародавние времена. Вынуть её не поднимается рука. Была любовь… Была! И только это мешает драме обернуться фарсом.

* * *

Собрание идёт своим чередом. Поднимаются люди, читают по бумажкам: цитата в начале, цитата в конце. Лица постные, о деле ни полслова. И я вспоминаю, как Ножкин пытался взбаламутить это болотце. И забываю о собрании, начинаю думать о Ножкине.

Срок пребывания человека среди живых не есть единственно его жизнь: его секундомер включается, когда мать подумает о нём, ещё, может быть, не зачатом, и останавливается, лишь когда уходит последний из незабывших его. Я не помню, где моя память захватила это слово – «жизнесмерть». Оно красиво–неясно–страшноватое – точно обозначает предмет моего рассуждения. Я – один из творцов Толиной жизнесмерти. Я делаю это небескорыстно, с надеждой, что кто–то будет творить и мою жизнесмерть. Ибо я могу смириться с краткостью своего физического существования, но не могу и не хочу мириться с абсолютным концом. Если слаться, смысла в жизни останется не больше, чем в смерти…

– Это здорово, что прислали именно вас! – за спиной знакомый голос.

Поворачиваюсь. Так и есть – но так бывает только в кино: позади, согнувшись в три погибели, стоит сын героя моего очерка. Вот уж с кем я не чаял здесь встретиться.

– Это я – по поручению управляющего, конечно, – звонил вашему редактору. Я вам верю, что бы там ни говорили, вы сможете написать про наши дела как надо.

– А как надо? Мне никто ничего не говорил.

– Да? – Он глядит на меня подозрительно, но быстро светлеет лицом, словно осознав что–то. – Если вам нужно, мы получили чешскую сантехнику. Такие нежно–голубые тона…

– Нет, мне не нужно.

– Нет?… А итальянский кафель, бежевый такой, с поволокой?

– Нет, спасибо.

– Смотрите, а то разойдётся. Между прочим, десять метров пошло на дачу самому Г. В. Хороший кафель!…

* * *

Иду домой, точнее – к Шурику. Ветер. На душе кошки скребут. Интересно, Ножкина тоже пытались купить за импортный унитаз? Наверняка пытались. А он не продался. Но спасовал перед редактором. Нежно–голубые тона с поволокой, чёрт бы их побрал!… Представляю, как он переживал. А мы его тюкали, поучали, «Кто же, мой друг, виноват? – выговорил Амиран. Умей настоять на своём». А он не умел и на этот раз не сумел тоже. И клял себя за это, не мог не клясть. «Толя – совесть редакции…» А сердце не камень, сердце не выдержало.

К Шурику не хочется. В голове почему–то вертится: «И старый мир, как пёс бездомный…» При чём здесь «старый мир»? А вот пёс к месту, только у Блока, он, кажется, «безродный»…

Я решаю идти в редакцию. Мне надо подумать. По дороге я должен пройти мимо дома Иры. Когда до него остаётся перейти через улицу, я уже знаю, что возле подъезда остановлюсь, помедлю немного и пойду вверх по лестнице…

* * *

Я сумел уйти от Иры, не разбудив её. Я тихо собрал вещи, бесшумно оделся, без звука закрыл за собой дверь.

Теперь, когда я сижу в редакции, приходит мысль: она не спала, она наблюдала сквозь щёлки глаз, как я, путаясь в темноте, собираю одежонку, и посмеивалась про себя.

Как она развеселилась, когда я попытался рассказать ей, что она Прекрасная Дама! Она смеялась, но я смеялся громче…

Семь утра, ещё темно. Открываю окно. Воздух, холодный и влажный, заползает под пиджак…

* * *

Появляется Шурик. Держится обиженно.

– Мог и предупредить, я беспокоился. Ты вернулся в лоно семьи!?

– Зашёл к знакомому и застрял. Извини.

– У тебя ухо в помаде. Пойди отмой.

Насчёт помады, конечно, блеф. Но «отмыть» – идея. Внизу у нас имеется душ для типографских работников. Отличная вещь – душ, хорошо проясняет голову.

После душа меняю рубашку. По настоянию жены я всегда храню на работе свежую рубашку, и вот – пригодилась.

Захожу к Амирану. Он протягивает мне сегодняшний номер нашей газеты. На четвёртой полосе некролог с фотографией. После ретуши Толя не похож на себя. Вторую полосу открывает материал под призывным заголовком; «Работать лучше!» Под ним подпись в рамке «А. Ножкин», «Работать лучше!» – то самое серо–буро–малиновое, что получилось из фельетона о строительстве Дворца муз. Амиран разводит руками: «Шеф приказал в один номер с некрологом…»

Половина десятого. Пора на случку.

Пятиминутки обычно продолжаются у нас часами. Привычно изучаю трещину на потолке. Она почти незаметна, но если ежедневно смотреть в одну точку…

Наконец дело доходит до меня. Сообщаю о ситуации вокруг строительства Дворца, предлагаю готовить критический материал.

– Но мы только что выступили в совершенно ином ключе, – редактор тычет пальцем в сегодняшний номер. – Газета не флюгер. Мы не можем постоянно менять своё мнение.

– Даже когда предыдущее мнение ошибочно?

– Предыдущее мнение – мнение Толи. Нельзя так легко поступаться памятью умершего товарища!…

Пауза. У редактора ходят желваки на скулах; он понял, что сказал глупость, но на попятную не пойдёт. Да и я не дам ему сделать это.

– А если вам позвонит Г. В. и попросит изменить своё мнение, вы тоже откажетесь?

Шеф не знает, как реагировать.

– Вы забываетесь!… Вы… вы пьяны!…

Все прячут глаза.

– Вы убили Толю, – говорю я тихо: каждое слово – выдох.

Редактор потрясён. Он беспомощно озирается, бормочет:

– Что он говорит? Что он говорит?…

Он не может, не хочет понять, что происходит.

– Вы и такие, как вы, убили Толю, – повторяю я.

Шеф лихорадочно роется в карманах. Достаёт трубочку нитроглицерина.

– Выйди, – говорит мне Олег, заместитель редактора.

Я мотаю головой.

– Я прошу тебя, выйди.

Редактор дрожащей рукой извлекает таблетку. Выхожу.

Стою в коридоре уверенный: сейчас ребята скажут ему всё, что думают, и тоже окажутся здесь. Но проходит минута, пять, десять – никого. Бреду к себе. Через полчаса звонит Олег и просит зайти.

У него набито народу.

– Безумству храбрых поём мы славу, – встречает меня Олег.

– Громко вы все её пели в редакторском кабинете…

– Ты требуешь от нас массового героизма. А это явление нечастое.

– Ага, он, как тот крысолов, – добавляет Шурик. – Дудит в свою дуду и зовёт нас топиться, а мы, помня, что редактор одной ногой на пенсии, топиться не хотим.

– Резонно. Каждый умирает в одиночку.

Я хочу уйти.

– За кого ты нас принимаешь?! – останавливает меня Амиран. – Если что, мы тебя в обиду не дадим. Тебе интересно, что сказал редактор, когда ты вышел?

– Что?

– Он оказал, что вы оба погорячились. Ты согласен, что ты погорячился?

– Да, я погорячился…

Шурик прыскает. И смеёмся все. Цунами смеха. Обида заползает куда–то вглубь. В самом деле, чего я хотел от них? Чтобы хором объявили забастовку? Чтобы коллективную жалобу в обком накатали?

А у меня – уходя, я забыл запереть дверь – сидит Сын героя (про себя я почему–то наименовал его именно так). Сидит, закинув ногу на ногу, и читает очерк о своём отце.

– Вам никогда не говорили, что нельзя брать бумаги с чужого стола? Мне хочется обидеть его, унизить.

Но он и не думает обижаться. Такие люди, когда надо, умеют не обижаться – этакие необижающиеся ваньки–встаньки. Он подскакивает, ровняет листы в аккуратную стопочку.

– Они лежали, и я думал… Знаете, у меня сын растёт, десятиклассник. Мечтает быть похожим на деда. Нельзя ли его тоже упомянуть, в смысле продолжатель традиций? Ему в будущем году в институт поступать, способный такой мальчик… Лишняя подпорка…

Раздражение как–то сразу уходит. Ощущение такое, будто присутствуешь на вскрытии (однажды побывал, когда писал о патологоанатоме), – и муторно, и любопытно.

– И вы будете показывать газету приёмной комиссии?

– Мало ли… – он делает неопределённый жест и тут же спохватывается: – Я принёс вам протокол вчерашнего собрания и выступление управляющего.

– А разве он был на собрании?

– Не был, а выступление есть.

Входит Шурик. В руках у него здоровенный кусок яблочного пирога.

– Шурик, – говорю я, – тебе не нужен чешский унитаз? Нежно–голубые тона.

Сын героя напрягся. Ни дать ни взять, спринтер перед стометровкой.

– Какой ещё унитаз? – не понимает Шурик. – Хочешь штруделя отломлю? Хорошо звучит – штру–дель…

– Нужно про сына вот этого товарища надписать. Молодой парень, десятиклассник, общественник. Общественник?

– Общественник, общественник! – благодарно глядя на меня, кивает Сын героя.

– Участник? – спрашивает Шурик.

– Что? Чего участник?

– Чего–нибудь.

– Он очень хороший мальчик, комсомолец, марки собирает.

Шурик подозрительно изучает меня.

– Я сейчас, – говорю я, – мне нужно по делу.

– У меня тоже есть дело, – наконец просекает ситуацию Шурик.

Но я уже успеваю вскочить в коридор.

* * *

Шурик встречает меня недобрым ворчанием. Оказывается, Сын героя подверг его жуткому прессингу, даже в туалет сопроводил. Сулил подарить английский смеситель.

Я виновато молчу. Шурик распаляется: «Что за идиота ты на меня навесил!»

Нет, Сын героя – не идиот, не примитив, убеждённый, что за смеситель можно купить все и вся. Он отлично знает, что кое–где и не обломится. Но у него нет комплексов. Если бы он имел герб, на нём был бы начертан гордый девиз: «Добиваться своего!» В конце концов победитель не тот, кто получил меньше щелчков, а тот, кто добился желаемого. Самолюбие, чувство собственного достоинства – понятия неконкретные, а то, что не имеет чётко обозначенной цены, для него и вовсе цены не имеет. Он не хочет быть лидером, это всегда риск. Его устраивает роль шестёрки. Он не трус, но на пулемёт не пойдёт – ни ради других, на даже ради исключительно собственной выгоды. Добьётся своего тихой сапой, не высовываясь. Ну а не добьётся подождёт и, если очень надо, повторит попытку. И в концлагере он выживет, не став предателем. А если уж и донесёт на соседа по нарам, то разве что в самом крайнем случае, когда деваться будет некуда…

Сын героя мне ясен. И потому его родство с Героем кажется противоестественным. Я не знаю, каким он был, человек, поднявшийся на пулемёт, но верю: шкурничать в нашей обыденной сложно–простой жизни он не стал бы.

Я должен верить в это. И гоню прочь все сомнения. Не верить в это нельзя.

* * *

После работы едем к Толе. В семь вечера панихида. Шурик берёт с собой пачку газет с некрологом – для родственников и соседей.

Нас много – редакция в полном составе.

Лестничная площадка у Толиной квартиры ярко освещена. У открытой двери стоит подполковник. По очереди пожимаем ему руку, говорим слова соболезнования.

Проходим внутрь. Пожимаем руку отцу. Старик – молодец, держится прямо, рука твёрдая.

Идём по узкому проходу между гробом и сидящими у стены женщинами. Толина мать уже не плачет – хрипит. Галя сидит в изголовье, молчит. Редактор наклоняется к ней, что–то убеждённо говорит.

Я смотрю на Толю. Он мало изменился, только лицо стало упрямым, непреклонным. Возле рук, на саване, лежит газета с некрологом. Я ловлю себя на желании сообщить кому–нибудь, ну хотя бы стоявшему в дверях подполковнику о своём авторстве.

Редактор поправляет гвоздику, склонившуюся Толе на плечо, обходит гроб. Мы идём следом. Я отвожу взгляд, чтобы не встречаться с глазами Гали.

Выходим на площадку, как по команде, достаём сигареты.

* * *

Утро. С неба сыплет снежок, первый в этом году. Мы собираемся у Толиного подъезда.

Толю будут хоронить в М. Там родовое кладбище Ножкиных. Через два часа вереница машин пристроится в кильватер автобусу с траурными полосами по бокам. Сорок километров до М. – последний путь Толи.

Нас пока немного, остальные подойдут к выносу.

– Давайте наверх, – говорит Амиран. – Может быть, надо помочь.

Но в квартире полно людей. Наша помощь не требуется.

На тумбочке в прихожей раскрытый альбом. Перелистываю его. Толя малыш в ползунках. Толя – пионер. Толя – солдат. Толя с матерью. Толя с женой. Толя с дочкой. Толя…

!!!

Здесь говорят только шёпотом, мой вскрик вызывает переполох. Из комнаты, где лежит Толя, выходит Галя. У неё красивое, слепленное с иконы лицо и уродливые, толстые, как тумбы, ноги.

На фотографии рядом с Толей сидит, положив ему руку на плечо…

– Это Игорь, – говорит Галя. – Мы вместе жили в коммуналке.

– Они дружили? – спрашиваю я.

– Если это можно назвать дружбой… Толя ни с кем не сходился близко. Они часто спорили, Толя горячился, выходил из себя, а Игорь посмеивался, будто специально заводил его. Иногда он откровенно издевался над Толей, но Толя ничего не хотел замечать. А от меня отмахивался: дескать, Игорь сам не понимает, какой он несчастный человек. Как–то я не выдержала и сказала Игорю, чтобы он больше не приходил. Толя, узнав об этом, неделю со мной не разговаривал и тогда же вклеил в альбом эту фотографию. Кто Толю знает… знал, этому не удивится. Ты знаком с Игорем?

– Да, случайно.

– За несколько дней до… – она осекается, боясь назвать то, что уже свершилось. – Сидим ужинаем, и Толя вдруг без всякой связи говорит: «Если тебе встретится Игорь, перейди на другую сторону улицы». И всё. Вопросы задавать ему было бесполезно. – Она поправляет чёрную косынку. – А назавтра после этого Игорь неожиданно пришёл сюда. Он вёл себя странно, говорил, что Толе не простят какую–то статью, что в тресте, за который Толя взялся, сидит мафия, просил меня повлиять на Толю. И я, дура, когда Толя пришёл с работы… Он разнервничался, раскричался. В последние дни он всё время раздражался, меня совсем не слушал, а чуть что, сразу кулаком по столу и кричит, кричит на меня, а перед собой будто кого другого видит… Жалко его становилось, слов не найти…

На фотографии рядом с Толей сидит, положив ему руку на плечо, Сын героя.

Пауза затягивается.

– Ты мне сё покажешь? – спрашивает Галя.

– Кого её?

– Ту, что он… Словом, я всё знаю… Игорь… Ты не бойся, я только посмотрю…

(Той ночью Ира сказала мне: «А ведь Толя когда–то делал мне предложение». – «А ты?» – «А я испугалась. Он жил слишком сложно, будто две жизни прожить собирался». – «Испугалась – значит любила?…» Ира не ответила, она вздохнула и спрятала глаза на моём плече…)

– Покажу, – говорю я.

– Спасибо. Я пойду, мне надо быть с ним. Ты стань в дверях, кивни, если она придёт.

– Хорошо.

Галя возвращается в комнату.

И почти сразу по нервам бьёт музыка. Кто–то включил магнитофон.

Моцарт, «Реквием». Скоро вынос.

* * *

А мне вспоминается поездка в М. – командировка из тех, что «письмо позвало в дорогу». «Давай съезжу», – сказал я Олегу (редактор был в отпуске, и в редакции царила казацкая вольница), когда Ножкин, выудив это письмо из почты, явился ко мне. «Я бы и сам, – горячился он, – но я вроде как лицо заинтересованное…»

В письме шла речь о памятнике, поставленном в М. не пришедшим с войны односельчанам. (Толя, помню, показывал фотографию: стела с именами, Вечный огонь; там, на стеле, четверо Ножкиных увековечено.) Вскоре после открытия памятника сменился директор местного совхоза. Он начал с возведения нового здания дирекции, естественно, в центре села. Во время строительства газовую магистраль перенесли в сторону, и памятник остался без Вечного огня. «Нет труб», – сказал директор пришедшей к нему депутации.

И вот я поехал. Выхожу из автобуса и вижу… Ножкина! Чудеса в решете!

– А я, – говорит он, – взял три дня без содержания. Старикам моим крышу надо помочь залатать.

Вместе идём к дирекции. Проходим мимо памятника. В чаше Вечного огня стаканчик из–под мороженого.

– Нет труб, – разводит руками директор. – Нет, и всё тут!

Он собирается в город на совещание, требует от своего экономиста какую–то справку, ему не до нас. Он непробиваемо уверен в себе, мои слова отскакивают от него, как дождинки от камня.

– Я уезжаю, – говорит он. – Буду через два дня. Приезжайте, поговорим. Сейчас нет времени.

Я теряюсь. И применяю приём не самый чистый с точки зрения журналистской этики.

– Я напишу про вас. И ославлю вас, как только смогу.

– Пишите, – улыбается директор, – а я прочту и исправлюсь. Но… вы не будете писать. Хотите, довезу до города?

Он почти не ошибся. Прибывший из санаторных краёв редактор – ему позвонило высокое сельскохозяйственное начальство – зарубил мой материал на корню.

А в тот день, когда мимо нас пронеслась в город директорская «Волга», Толя сказал:

– Я со сторожем совхозного склада договорился. Он отвернётся, когда мы трубы потащим. Пока этот вернётся (он кивнул вслед угасающему пыльному шлейфу), всё закончим. Здешние ребята помогут. А сварку шабашники сделают, они тут свинарник строят. Ну, скинемся им…

Сначала собралось человек пять. Потом подошли ещё. Потом народа набралось столько, что все поучаствовать смогли только символически. Было хорошо – как бывает всегда, когда много людей единодушно делают доброе дело. Толя стоял в сторонке и беззлобно ворчал на подходивших: «Где же вы раньше были?…»

Шабашники денег не взяли. Толя принёс от родителей здоровенную бутыль домашнего вина, и мы – что греха таить – распили её спаявшимся за время работы коллективом. Толя, захмелев, сказал:

– Письмо это я сам написал…

* * *

Появляются наши. Я стою в прихожей, рядом Амиран и Шурик. Нам видно, как редакция, строго соблюдая субординацию, выстраивается на лестничной площадке в колонну по одному. Впереди, понятно, редактор.

Шеф в точности повторяет вчерашнюю процедуру: наклоняется к Гале, шепчет ей на ухо, после поворачивается к гробу поправить цветы. Цветы сегодня в порядке, но он всё равно проводит по ним рукой – поправил, значит. Ребята по очереди подходят к Гале, она кивает каждому, но, по–моему, никого не слышит.

Входит Ира. Я хочу, как обещал, дать знак Гале, но она уже смотрит на Иру во все глаза. Как она узнала её? Как Пониматель – п о н я л а?…

Ира не идёт вокруг гроба, она застывает у двери. Так, чтобы видно было непреклонное лицо Толи. Она бледна, губы её плотно сжаты. Она здесь, и она далеко. И я вижу: ничего у меня с ней не было, ничегошеньки.

Вдруг что–то происходит. Я не сразу соображаю: умолкла музыка, кассета открутила свои полчаса.

Кончилась музыка. Кончилась жизнь.

Тишина. Шелест шагов и голосов.

Щелчок. Снова реквием.

Жизнесмерть Толи Ножкина продолжается.

Входит Пониматель. Становится рядом со мной.

* * *

Выносят цветы. «Ой, Толя, Толя!…» – кричит какая–то бабка, одетая в плюшевый малахай.

Сосед – мужичок с ноготок, принявший на себя ношу распорядителя (редко когда не найдётся такой мужичок), говорит:

– Гроб должны нести товарищи.

Товарищи – это мы.

На повороте Олег оступается. Остальные удерживают гроб, но он наклоняется, и Толины руки, до того покойно лежавшие на груди, начинают сползать вбок; видно, что запястья притянуты друг к другу бинтом.

Связанные ради покойницкого порядка руки – как подрезанные крылья зоосадовских птиц.

Выходим на улицу. Я меняю Амирана. Впереди подставляет плечо Пониматель.

* * *

На земле тонкая плёнка снега. Но небо чистое, голубое. Не холодно.

Мы проносим Толю мимо людей, столпившихся у подъезда, мимо машин, которые повезут нас в М., мимо редакторской «Волги», со скучающим шофёром за рулём.

У траурного автобуса заминка, заело дверь.

Стоим, ждём. Онемела рука. За спиной плач.

Понимателю тяжело. Он дышит хрипло, отрывисто. Я моложе, мне легче. Больно режет плечо.

Пониматель поворачивает голову ко мне. Как я не заметил этого раньше: у него и у Толи одинаковое выражение на лицах – строгое, непреклонное.

Наконец задвигаем гроб в автобус. Брат Толи хочет залезть следом. Мужичок–распорядитель его останавливает.

– С гробом поедут товарищи. Родственники должны в машине.

Подполковник не спорит. Только оборачивается и бросает короткий и виноватый взгляд на строгое лицо младшего брата.

– Самые близкие, пожалуйста, – просит–командует мужичок.

У Толи не было близких друзей. Самые близкие – мы. И мы Амиран, Пониматель и я – забираемся в автобус.

Занимает своё место шофёр. Включает – прогреть – мотор.

Я смотрю в окно. Вижу, как ребята толпятся у «рафика», одолженного по такому случаю у типографии; лицо Иры белее снега, с нею неладно; Амиран (он, похоже, тоже кое–что знает, наш молчаливый Амиран) выходит, берёт Иру под руку. Вижу, как бьётся в крике Толина мать, – её никак не могут усадить в машину. Вижу, как; прижав к себе дочку, стоит потерянно Галя. Вижу, как некурящий редактор просит у шофёра сигарету, затягивается и кашляет.

А рядом, у моих ног, лежит в деревянном ящике Толя – совесть редакции. А рядом – напротив меня – сидит Пониматель.

Автобус медленно трогается, и я вижу, как из переулка выбегает Сын героя с венком в руках. Он растерянно оглядывает готовые поехать машины и, увидев свободные места в редакторской «Волге», дёргает дверцу. Пока он втискивает венок на заднее сиденье, я успеваю прочесть на ленте: «Другу Толе».

Слышу (откуда–то издалека) голос Понимателя:

– Сын героя боялся Толю. Такие, как он, всегда боятся таких, как Толя. Сын героя боялся Толю и завидовал ему.

Сына героя зовут Игорем.

– Мне больше нравится, как назвал его ты. В этом есть смысл.

– Откуда ты знаешь, как я его назвал? Кто ты, Пониматель?

– Пониматель и есть, только с маленькой буквы. Это не прозвище, это призвание.

– Телепат по призванию… Или нет, иллюзионист в маске сумасшедшего…

А рядом, у моих ног, лежит в деревянном ящике Толя – совесть редакции. Нелепый разговор, и всё – нелепо.

– Ни то и ни другое, – отвечает Пониматель. – Всё дело в бомбе. Нет, не в атомной, в каждом из нас спрятана бомба во сто крат её страшнее. Помешать катастрофе может только п о н и м а н и е человека человеком. Потенциально к этому готовы все люди; но ждать – смерти подобно, и они, Пониматель вдруг машет рукой вверх, в потолок автобуса, – они решают ускорить естественный эволюционный процесс. Они отбирают по каким–то им одним ведомым признакам группу людей и будят в них п о н и м а н и е.

Шизофренический бред, замешанный на благородных помыслах и безудержной фантазии, стирающий грань между откровением и прописной истиной.

– Они – зелёные человечки?

– Называй их как тебе нравится И верь мне.

Он возвращает меня к действительности. Только ненормальный способен вести такие речи, сидя подле покойника в автобусе–катафалке. Передо мной снова тот Пониматель, которого я знаю давно, – назойливый, но безобидный чудак. Необъяснимое и необъяснённое сразу отходят на второй план. Стыдно становится, что я поддался на этот разговор.

– И много вас… понимателей? – спрашиваю я скорее по инерции и как–то разом чувствую усталость.

– Не знаю, – говорит Пониматель. – Тех понимателей, чья звёздочка ещё не взошла, знать не дано никому. Но многих из ушедших могу назвать: Рублёв, Моцарт, Экзюпери… Есть и другие, незнаменитые. Мать Шурика, например.

– И к каждому из них приходили зелёные человечки?

Надо бы замолчать, перевести разговор на другое, но я… Прости меня, Толя!

– Всё проще. Помнишь, мать Шурика исчезла перед самым концом? Когда пониматель п о н и м а е т, что его звёздочка скоро взойдёт, он ищет себе преемника. Зелёные человечки лишь запустили машину, а дальше уже крутят люди.

– И тебя в пониматели тоже завербовал человек?

– Да, это случилось в сорок шестом. Мне было пятнадцать, и я только что потерял родителей. Оуновцы загнали их в дом и подожгли, а меня отшвырнули к плетню: «Смотри и запоминай!» Жить не хотелось. И тут пришёл он и сказал, что его звёздочка взойдёт, когда наступят сумерки, а сумерки уже были близки. Просил, умолял меня – я был единственным, так сказал он, кто годился в преемники. Он был пасечник. И сделал меня понимателем и спас меня…

Он продолжает говорить – страстно, убеждённо. А я понимаю (п о н и м а ю?), что так же, как он меня сейчас, сорок лет назад убеждал его пасечник. И вдруг я понимаю, что Пониматель не только назначает преемника, но, может быть, сам того не сознавая, отдаёт долг человеку, выдумавшему для потрясённого горем мальчишки красивую сказку.

– Я согласен, – говорю я.

А рядом лежит в деревянном ящике Толя. Прости меня, Толя! Я оказался плохим товарищем в твоей последней дороге.

– Ты не веришь мне, – огорчённо мотает головой Пониматель. – Что ж, я могу тебе доказать. В свой последний день пониматель способен на всё. Тебе, чтобы поверить, нужен аттракцион. Ты получишь его. Хотя я пасечнику поверил на слово…

– Я верю…

– Молчи! Видишь, впереди поворот? Сразу за ним на дорогу выбежит заяц. Смотри внимательно!

Но я – не знаю почему – оборачиваюсь. За нами кавалькада машин: «Жигули» – в них родители Толи, брат и жена с дочкой; «газик» с военным номером; неказистый, покрытый пятнами шпаклёвки «Москвич» с мужичком–распорядителем за рулём; машина редактора и «рафик», в котором едут ребята. Лучше бы мне быть там, с ребятами.

– Смотри сюда! – резко разворачивает меня Пониматель.

Из лесу прямо под колёса автобуса вылетает заяц, чудом выворачивается и несётся, счастливый, что остался цел, по бело–коричневой земле к кустарнику на пригорке.

Я, езде не до конца осознав происшедшее, смотрю на Понимателя.

– А теперь спрашивай, спрашивай! – говорит он.

И я, запинаясь, задаю дурацкий вопрос:

– Зайца ты… заставил?

– Нет. Я просто п о н я л, что он выскочит.

– Почему ты выбрал меня?

– Потому что это необходимо тебе.

– Я не сгожусь…

– Сгодишься.

– Ты забыл, как сказал мне об этом впервые? Ты сам сомневался…

– Я не сомневался. Но понимателем должен был стать Толя. – Пониматель улыбается… – Сказать, о чём ты сейчас подумал?

– О чём?

– Тебе сделалось неприятно, что я держал тебя в дублёрах.

– Ну почему же…

Пониматель улыбается.

Жутко, когда в тебе чувствуют то, в чём ты даже себе не хочешь признаться.

– Ты читаешь мои мысли?

– Да.

– Так было всегда?

– Нет, только сегодня. Время моё истекло, и я п о н я л суть вещей.

– Тогда – ты бог.

– Я не бог и даже не ясновидящий. Я всего лишь п о н и м а ю вероятность событий, и чем ближе подхожу к концу, тем лучше это делаю.

– Я буду тебе неравноценной заменой. У меня не хватит терпения. Позади едет Сын героя. Ты сможешь смотреть спокойно, как он станет юродствовать на могиле?

– Этого не будет.

– Всё равно. Знать его подноготную и терпеть? И таких, как он… Зло непобедимо? Ответь!

– Непобедимо добро.

– А зло?

– Всё зависит от тебя.

– От меня?

– Именно от тебя. Ты выбрал себе нелёгкую судьбу.

– За меня выбрал ты.

– Не будем спорить. Всё п о й м ё ш ь после.

Дорога запетляла вверх. Тёмные пятна исчезли – всюду снег.

Белый снег. Голубое небо. Бело–голубой мир. Жить да жить…

А рядом в деревянном ящике лежит Толя – совесть редакции.

– Скажи, Пониматель, ты веришь, что это исходит от… нелюдей? Ты же всё п о н я л, ты же не можешь не знать…

– Я верю, что это нужно людям, – отвечает он. – До тех пор по крайней мере, пока выбежавший на дорогу заяц будет значить для них больше простых человечьих слов.

Мы смотрим в глаза друг другу.

Машина редактора съезжает на обочину, из неё выскакивает, размахивая венком, Сын героя. Сделав виток по серпантину дороги, мы видим сверху, как он безуспешно пытается остановить попутку. Редактор из машины не вылез.

Попутки здесь а такую погоду редки. Гололёд.

– Как жить мне дальше, Пониматель?

Он улыбается и молчит. Улыбается и молчит.

Въезжаем в М. Едем мимо стелы, на которой увековечены четверо Ножкиных. У её подножия шелестит Вечный огонь.

Мы с Понимателем смотрим в глаза друг другу.

* * *

Просторное сельское кладбище, где у каждой фамилии свой ряд.

Снег. Только к разверстой могиле протоптана дорожка.

В голубое – ни облачка – небо упираются корабельные сосны.

– Папочка, не умирай! Не умирай, папочка, я буду хорошо вести себя! Папочка!…

– Уведите ребёнка! – надрывно кричит кто–то.

И мы засыпаем могилу.

Прощай, Толя! Я не стесняюсь слёз.

* * *

Обратно возвращаемся в «рафике». Пониматель сидит впереди, рядом с шофёром. Вдруг кричит:

– Стой! Стой!

Выпрыгивает наружу и бежит, скользя по обочине. Останавливается, поднимает что–то. Я догадываюсь: венок.

Шурик говорит, ни к кому не обращаясь:

– У меня деньги на книжке, от отца алименты. Мать гордая была, ни копейки не истратила. Что, если я их Гале? Будет девчонке приданое, разве плохо?

– Не возьмёт, – откликается Амиран. – Но если завтра ты, успокоившись, не перерешишь, попробуй уговорить.

– И уговорю. А своим детям успею ещё заработать.

– Ты детей заимей сначала, – говорит Валерия.

– Дурное дело – не хитрое. Ира, перестань плакать. Толя бы не одобрил. Давай поженимся и детей разведём. Жизнь–то не окончилась.

Шурику, большому ребёнку разношёрстной редакционной семьи, всё сходит с рук. Шурик – он и есть Шурик.

А Пониматель срывает с венка ленту, аккуратно скатывает её и кладёт в карман, а венок швыряет что есть силы. И катится венок, бренча, – я не слышу, но мне так кажется; почему–то я вдруг думаю, что он жестяной, – и катится венок, бренча, по каменистому склону.

На въезде в город догоняем машину редактора. Её тащит на тросе мусоровоз. Редактор и Сын героя о чём–то мирно беседуют.

– Странно, что шеф не пересел в головную машину. Начальство всё–таки… – комментирует Шурик.

* * *

– И такая мразь топчет землю!… – думаю я о Сыне героя.

Пониматель поворачивается ко мне.

– Побереги эмоции, – говорит он, не раскрывая рта. – Сына героя можно пожалеть: он умрёт в колонии, забытый всеми. Статья, которую ты напишешь, сыграет в этом не последнюю роль. После неё всё и закрутится. Его арестуют за хищение соцсобственности.

– И что, он много украл?

– Он – немного. Но его хозяева выкачали из своего треста столько, что каждой музе можно построить по дворцу.

– Зачем Сын героя приходил к Гале?

– Нервы не выдержали, да и напакостить очень хотелось. Живя в одной квартире с Ножкиными, он видел однажды, как Ира утром уходила от Толи. Галя ездила к матери.

– Вот как…

– Толя считал себя виноватым перед Ирой, но виноват он был только перед самим собой. Он любил Иру до последнего дня.

– А она?

– Не знаю. Она и сама не знала.

– Толя никогда бы не бросил больную жену. И дочь, не забывай про дочь! Дочь была для него главным в жизни!

– В том–то и дело! Ира вышла замуж, уехала, и Толя поверил, что, женившись, сумеет забыть её. А вышло наоборот: Ира скоро вернулась, и он оказался в цугцванге, любой выход заканчивался для него тупиком. Он был силён честностью и оттого – беззащитен. Сын героя знал это лучше всех.

– Сын героя – мерзавец! Его конец справедлив!

– Это страшный конец. На его могиле не будет даже фамилии, только инвентарный номер. Он считал, что живёт ради сына. Сын не приедет его хоронить.

– За что боролся, на то и напоролся. Яблочко от яблони…

– Ты ошибаешься. Его сын разыщет очевидцев гибели деда и напишет книгу о нём. Это будет честная книга. Так что ты с чистой совестью можешь похерить свой очерк. Он у тебя не получился. Не беспокойся: ничто не будет забыто, всем воздастся по заслугам.

– Ладно, похерю. И от редактора отобьюсь, он давно его жаждет прочесть.