Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Книга первая"

Автор книги: Георгий Плеханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Если бы читатель, не довольствуясь приведенными выписками, захотел составить себе еще более ясное представление о том, до какой степени и как рано Чернышевский разочаровался в крестьянской "эмансипации", то мы указали бы ему на роман "Пролог пролога", изданный в 1877 году редакцией журнала "Вперед!" и написанный Чернышевским, как кажется, значительно раньше романа "Что делать?". "Пролог пролога", это – собственно не роман, а записки автора, относящиеся именно к эпохе уничтожения крепостного права. Под вымышленными именами графа Чаплина, Рязанцева, Савелова, Левицкого, Соколовского и т. д. выступают известные литературные и политические деятели той эпохи. Кроме того, под именем Волгина, Чернышевский изобразил самого себя, и это придает большой биографический интерес его роману-запискам. Не задаваясь целью излагать содержание романа, мы укажем лишь на разговоры Волгина с Нивельзиным и Соколовским, касавшиеся освобождения крестьян. "Пусть дело освобождения крестьян будет передано в руки помещичьей партии. Разница невелика", – говорит Волгин Соколовскому, и на замечание его собеседника о том, что, напротив, разница колоссальная, так как помещичья партия против наделения крестьян землею, он решительно отвечает: "Нет, не колоссальная, а ничтожная. Была бы колоссальная, если бы крестьяне получили землю без выкупа. Взять у человека вещь или оставить ее человеку – разница, но взять с него плату за нее – все равно. План помещичьей партии разнится от плана прогрессистов только тем, что проще, короче. Поэтому он даже лучше. Меньше проволочек, вероятно, меньше и обременения для крестьян[44]44
  Курсив повсюду в этой выписке наш.


[Закрыть]. У кого из крестьян есть деньги – тот купит себе землю. У кого нет – тех нечего и обязывать покупать ее. Это будет только разорять их. Выкуп – та же покупка. Если сказать правду, лучше пусть будут освобождены без земли… Вопрос поставлен так, что я не нахожу причин горячиться даже из-за того, будут или не будут освобождены крестьяне; тем меньше из-за того, кто станет освобождать их, либералы или помещики. По-моему, все равно. Или помещики даже лучше" [45]45
  «Пролог пролога», стр. 199.


[Закрыть].

В разговоре с Нивельзиным Волгин выставляет другую сторону своего отношения к тогдашней постановке крестьянского дела. "Толкуют: освободить крестьян! – восклицает он. – Где силы на такое дело? Еще нет сил. Нелепо приниматься за дело, когда нет сил на него. А видите, к чему идет: станут освобождать. Что выйдет, – сами судите, что выходит, когда берешься за дело, которого не можешь сделать… Испортишь дело, выйдет мерзость. Эх, наши господа эмансипаторы, все эти ваши Рязанцевы с компаниею! вот хвастуны-то; вот болтуны-то; вот дурачье-то!.." [46]46
  Ibid., стр. 110. Собственно говоря, па ходу романа видно, что эти рассуждения Волгина относятся ко времени появления статей Чернышевского о выкупе. Но в таком случае самый выход этих статей был бы необъясним: кто станет отстаивать такие проекты, которые сам считает совершенно несбыточными при данных условиях? Нам кажется более вероятным, что когда Чернышевский писал свой роман, то он незаметно для себя приурочил свои позднейшие взгляды на условия крестьянского освобождения к более раннему времени.


[Закрыть]

Эти рассуждения Волгина о преждевременности крестьянского освобождения, конечно, ошибочны. Крепостное право было таким огромным злом, оно до такой степени стесняло развитие решительно всех сторон общественной жизни тогдашней России, что уничтожение его ни в каком случае и ни при каких условиях не могло быть преждевременным. Но для правильного понимания взгляда Чернышевского на это дело нужно помнить, что тогдашние события могли представляться ему совсем не в той перспективе, в какой они представляются нам теперь. Он питал, как кажется, некоторую надежду на крестьянские восстания, а в то же самое время он, по-видимому, считал возможным очень быстрый рост крайней партии, всецело стоявшей на стороне крестьянства. Таким образом освобождение могло казаться ему преждевременным в том смысле, что так как оно успокаивало волнение крепостных, то гордиев узел помещичьей власти не мог уже быть разрублен топором крестьянина, а, с другой стороны, крайняя демократическая партия не имела еще силы для серьезного давления на правительство. Приобретение партией достаточной для этого силы могло казаться ему делом лишь нескольких лет, и он мог считать полезной кратковременную отсрочку освобождения ввиду важности сулимых ею результатов. Что революционное движение в тогдашней России представлялось ему вполне возможным, – на это есть совершенно ясные намеки в его статьях, – намеки, на которых мы еще остановим внимание читателя, так как ими в значительной степени объясняется направление его дальнейшей литературной деятельности.

Наши народники страшно идеализируют теперь русское крестьянство и с поразительной легкостью открывают в нем решительно все те свойства и стремления, какие им хотелось бы в нем видеть. Поэтому мы, не желая ни на минуту уподоблять им Н. Г. Чернышевского, спешим прибавить, что он, несмотря на свою веру в возможность крестьянской революции, в сущности все-таки был далек от ложной идеализации народа. Тогдашняя Россия вообще представлялась ему не в особенно привлекательном виде. Временами же он доходил до самого резкого отрицательного отношения к своим соотечественникам. "Жалкая нация, жалкая нация, – восклицает про себя в "Прологе пролога" Волгин, под именем которого Чернышевский изобразил, как мы сказали, самого себя, – нация рабов, с низу до верху все сплошь рабы" [47]47
  Стр. 209.


[Закрыть]. Даже и в более спокойные минуты его не покидало сознание страшной неразвитости и забитости русского крестьянства. В этом отношении он был прямым наследником взглядов Белинского, который под конец своей жизни говорил, что споры со славянофилами помогли ему «сбросить с себя мистическое верование в народ» [48]48
  Пыпин, Белинский, его жизнь и переписка", Спб. 1876, т. II, стр. 324–325.


[Закрыть]. Чтобы не быть голословными, укажем на превосходную и очень поучительную статью Чернышевского «Неначало ли перемены?», в ноябрьской книжке «Современника» за 1861 год. Статья написана по поводу выхода отдельного издания «Рассказов» Н. В. Успенского. Автор восстает в ней именно против «непобедимого влечения к прикрашиванию народных нравов и понятий». Подобным влечением отличались, по его словам, повести из народного быта Тургенева и Григоровича. Он сравнивает отношение этих писателей к народу с отношением Гоголя к Акакию Акакиевичу. Гоголь умалчивает о недостатках своего героя, потому что считает его недостатки совершенно непоправимыми. «Акакий Акакиевич был смешной идиот. Но говорить всю правду об Акакие Акакиевиче бесполезно и бессовестно… Сам для себя он ничего не может сделать, будем же склонять других в его пользу… Будем молчать о его недостатках». Совершенно так же относились к народу Григорович, Тургенев и все их подражатели. Все народные недостатки «прячутся, затушевываются, замазываются, налегается только на то, что он несчастен, несчастен» [49]49
  См. в указанной книжке, Отдел русской литературы, стр. 83.


[Закрыть]. Главной заслугой Н. В. Успенского, в глазах нашего автора, являлось совершенное отсутствие у него подобного отношения к народу. Чернышевский замечает, что Н. В. Успенский «выставил русского простолюдина простофилею», которому «трудно связать в голове две отдельные мысли». Но, по его словам, иначе и быть не может. Не только русские, – и западноевропейские поселяне отличаются страшною неразвитостью. Что же касается до качества «простофили», то он «готов уличить в нем огромное большинство людей всякого сословия». Большинство людей всех сословий и всех стран живет рутиной и обнаруживает крайнюю несообразительность, едва только случится ему выйти из обычного круга представлений. Чтобы давать нам верные действительности изображения народной жизни, литература не должна закрывать глаз на отрицательные стороны народного характера. В рассказах Н. В. Успенского – которые, заметим мы от себя, нередко доходили до шаржа – Чернышевский видит «начало перемены» в отношениях литературы к народу, а в самом авторе этих рассказов он приветствует появление нового слоя образованных русских людей, умеющих обращаться и толковать с крестьянами не в качестве добрых и снисходительных господ, а совершенно запросто, как равные с равными. Он многого ждет от появления этого слоя.

Казалось бы, что взгляд на крестьянство, как на сословие "простофилей", исключает всякую надежду на возможность революционного движения в русском народе. Но Чернышевский нисколько не отказывается от этой надежды. Он категорически заявляет, что крестьяне крайне неразвиты или, попросту говоря, глупы. "Но не спешите выводить из этого никаких заключений о состоятельности или несостоятельности ваших надежд, если вы желаете улучшения судьбы народа, – говорит он в конце статьи. – Возьмите самого дюжинного… пошлого человека: как бы апатично и мелочно ни шла его жизнь, бывают в ней минуты совершенно другого оттенка, минуты энергичных усилий, отважных решений. То же самое встречается и в истории каждого народа".

На такую-то минуту отважных решений и возлагал свои упования Н. Г. Чернышевский. Ему казалось, что уже недалека эта минута, и совершенно так же думали почти все лучшие люди того времени. На этой уверенности основывались возникавшие в начале шестидесятых годов тайные революционные общества. Она поддерживалась частью волнениями освобождаемых крестьян, упорно ожидавших "настоящей воли", частью положением дел на Западе. Итальянские события, Северо-Американская война, сильное политическое брожение в Австрии и Пруссии, все это могло дать повод думать, что реакция, царствовавшая с 1849 г., будет, наконец, побеждена новым освободительным движением. А при этом позволительно было надеяться, что европейские события увлекут и Россию. Ведь так легко верится тому, чему хочется верить! Чернышевский и его единомышленники еще не сознавали того, что политические движения Запада могут служить полезным толчком для внутреннего развития России только при одном необходимом условии: именно, если ее внутренние и, прежде всего, экономические отношения хотя до некоторой степени уподобятся отношениям Запада. Теперь это подобие уже существует и, можно сказать, ежечасно увеличивается. Но в начале шестидесятых годов до этого было еще далеко. Поэтому освободительные движения Запада могли тогда усилить скорее русский застой, чем русский прогресс. В начале шестидесятых годов Россия еще могла бы снова попытаться взять на себя роль европейского жандарма, так блистательно исполненную ею в 1848–1849 гг.

VII

Если при всей горячей любви к народу наш автор умел трезвыми глазами взглянуть на его недостатки, то можно представить себе, как относился он к дворянству и к довольно сильно кричавшей тогда либеральной партии. Тут он был совершенно беспощаден. Мы уже привели отзыв Волгина о либеральном Рязанцеве с братией. Подобных отзывов множество в «Прологе пролога». Вообще Чернышевский не упускал случая посмеяться в своих статьях над русскими либералами и печатно заявить, что ни он, ни вся крайняя партия не имеют с ними ничего общего. Трусость, недальновидность, узость взглядов, бездеятельность и болтливая хвастливость – вот отличительные качества, какие он видел в тогдашних либералах. Такая характеристика почти дословно сделана им в статье «Русский человек на rendez-vous», напечатанной в «Атенее» 1858 года. Она написана по поводу повести Тургенева «Ася», ко так как «Ася» появилась в «Современнике», то Чернышевский и не счел удобным писать о ней в своем журнале. О самой повести в статье говорится очень немного, – лучше сказать, почти ничего. Автор обращает внимание только на сцену любовного объяснения героя повести с Асей и по поводу этой сиены предается своим «размышлениям». Читатели помнят, конечно, что в решительную минуту тургеневский герой струсил и пошел на попятную. Вот это-то обстоятельство и наводит Чернышевского на его «размышления». Он замечает, что нерешительность и трусость составляют отличительное свойство не одного только этого героя, но и большинства героев наших лучших беллетристических произведений. Он вспоминает о Рудине, о Бельтове, о просветителе некрасовской «Саши» и во всех видит то же самое свойство. Он не винит за него беллетристов, так как они отмечали лишь то, что на каждом шагу встречается в действительности. Мужества нет в русских людях, поэтому не имеют его и действующие лица беллетристических произведений. А мужества нет в русских людях потому, что нет у них привычки к участию в общественных делах. «Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках или фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают или бреют волоса на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что видим перед собой мужчин. Это совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация, не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиною он не становится, или, по крайней мере, не становится мужчиною благородного характера». "У людей развитых, образованных и либеральных недостаток благородного мужества бросается в глаза еще больше, чем у людей темных, потому что развитой и либеральный человек любит поговорить о материях важных. Он говорит с увлечением и красноречием, но лишь до тех пор, пока не начнется речь о переходе от слов к делу". «Пока о деле нет речи, а надобно только наполнить праздное время, праздную голову, или праздное сердце, разговорами и мечтами, герой очень боек; подходит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои чувства – бóльшая часть героев начинает уже колебаться и чувствовать неповоротливость в языке. Немногие, самые храбрейшие, кое-как успевают еще собрать все свои силы и коснеющим языком выразить что-то, дающее смутное понятие о их мыслях. Но вздумай кто-нибудь схватиться за их желания, сказать: вы хотите того-то и того-то; мы очень рады; начинайте же действовать, а мы вас поддержим, – при такой реплике одна половина храбрейших героев падает в обморок, другие начинают очень грубо упрекать вас за то, что вы поставили их в неловкое положение, начинают говорить, что они не ожидали от вас таких предложений, что они совершенно теряют голову, не могут ничего сообразить, потому что, как это можно так скоро, и при том они же честные люди, и не только честные, но очень смирные, и не хотят подвергать вас неприятностям, и что вообще разве можно в самом деле хлопотать обо всем, о чем говорится от нечего делать, и что лучше всего – ни за что не приниматься, потому что все соединено с хлопотами и неудобствами, и хорошего ничего пока не может быть, потому что, как уже сказано, они никак не ждали и не ожидали и проч.».

Нам никогда не случалось читать такой злой и вместе до такой степени меткой характеристики российского либерализма. Что сказал бы Н. Г. Чернышевский тем немалочисленным у нас людям, которые, напоказывая себя революционерами, возлагают все свои упования на либеральное "общество" и всеми правдами и неправдами стараются превратить нашу революционную партию в партию солидных и умеренных либералов? Ведь русские либералы мало изменились с того времени, когда "Современник" осыпал их своими сарказмами.

Для беспристрастия нужно, однако, прибавить, что наш автор относился презрительно не к одним только русским либералам. В превосходных политических обозрениях, которые он писал для "Современника" до самого конца своей жизни на свободе, наш автор постоянно обнаруживал самое беспощадное презрение ко всем вообще европейским либералам. В особенности доставалось либералам австрийским (т. е. либеральной партии австрийских немцев), прусским и итальянским. В статьях по истории Франции, он, как известно, также не выказал большого уважения к либеральной партии. Все это, разумеется, не могло нравиться представителям российского либерализма, и они в борьбе с ним употребляли тот прием, к которому так часто прибегают либералы всех стран в своих столкновениях с людьми, ушедшими дальше их в политике: они упрекали его в нелюбви к свободе и даже в симпатиях к деспотизму. Конечно, подобные упреки со стороны либералов могли только смешить Чернышевского. Он так мало боялся их, что временами как бы вызывал своих противников на новые упреки, делая вид, что признает их вполне справедливыми. "Для нас нет лучшей забавы, как либерализм, – говорит он в одном из последних своих политических обозрений, – так вот и подмывает нас отыскать где-нибудь либералов, чтобы потешиться над ними" [50]50
  «Современник», 1862 г., март, Политика, стр. 188.


[Закрыть]. И он начинает потешаться над прусскими либералами, которые, по его меткому замечанию, сердились на то, что политическая свобода в Пруссии «не водворяется сама собой» [51]51
  «Современник», 1862 г., апрель, Политика, стр. 357.


[Закрыть].

Но такие "потехи" не мешали внимательному читателю понимать, что не недостатком любви к свободе вызывалось презрительное отношение Чернышевского к либерализму. Достаточно было прочесть хоть некоторые из его политических обозрений, чтобы увидеть, как горячо сочувствовал он всяким освободительным движениям, где бы они ни начинались: во Франции или в Италии, в Америке или в Венгрии. Он думал только, что роль либералов в таких движениях бывает обыкновенно очень некрасива. Сами они делают очень мало, часто даже тормозят усилия других, нападая на людей более, чем они, смелых и решительных. Зато впоследствии, когда, благодаря усилиям этих решительных людей, борьба близится к концу и победа кажется несомненной, либералы стараются протискаться на первый план и полакомиться каштанами, вынутыми из огня руками "фанатиков". Кто не знает, что либералы всегда и всюду вели себя подобным образом? Кто не знает, что эти люди и в политике остаются такими же эксплуататорами, какими являются в области экономии, где они принадлежат обыкновенно к классу дельцов и предпринимателей? Вот за эти-то эксплуататорские наклонности и ненавидел их Чернышевский. И эта-то ненависть к эксплуататорам и сквозит на каждой странице его политических обозрений. Мы, с своей стороны, пожалеем не о том, что Чернышевский высказывался на этот счет ясно и определенно, а разве лишь о том, что после него никто из наших политических обозревателей не высказывался уже с такой ясностью и определенностью. Политические понятия нашей передовой журналистики вообще страшно спутались и измельчали в последние двадцать пять лет. Поэтому уж ни в одном русском журнале не было потом таких прекрасных политических обозрений, какие писал Чернышевский для «Современника». В этих обозрениях с особой силой сказывается его выдающийся ум и его трезвый взгляд на вещи. В них он почти никогда не отступает от того бесспорного положения, что "ход истории определяется реальными отношениями сил"[52]52
  Читатель помнит, вероятно, что Лассаль в своей речи «О сущности конституции» почти теми же самыми словами говорит об отношениях сил как о существенной основе политического устройства каждой данной страны.


[Закрыть], и, исходя из него, делает точный анализ внутренних пружин современной ему политической жизни цивилизованных стран. Одно только замечание можно сделать по поводу обозрений Чернышевского. Ему случалось, конечно, ошибаться в тех или других своих политических предсказаниях: так, например, он не допускал, что междоусобная война в Северной Америке может затянуться надолго, и еще в начале 1862 г. писал, что эту войну можно считать уже окончившейся полной победой Севера. Но кто же не ошибается в предсказаниях подобного рода? В общем он все-таки обнаружил большую политическую проницательность и замечательно верно оценивал взаимные отношения различных государств и различных политических партий. Не предвидел и не предсказал он только той выдающейся политической роли, которую в самом близком будущем (со времени основания Международного Общества Рабочих в 1864 г.) предстояло взять на себя рабочему классу во всех передовых странах. Этот революционер по принципу, утверждавший, что во внутренних делах каждой страны, как и между отдельными государствами, все важные споры решаются в конце концов войной [53]53
  «Современник», 1862 г., апрель, Политика, стр. 364.


[Закрыть], не видел еще, до какой степени все революционные силы современных цивилизованных обществ соединяются в одном только рабочем классе. Он все еще слишком склонен был возлагать преувеличенные надежды на «лучших людей» из других классов общества. Здесь обычная проницательность его парализовалась неопределенностью его взгляда на пролетариат как на «простонародье».

Однако мы замечаем, что, заговорив об отношении нашего автора к либерализму и к либералам, мы уклонились далеко в сторону. Эта интересная тема заставила нас забыть о последовательности в изложении. Поспешим же загладить нашу ошибку.

И прежде всего, опять-таки в видах беспристрастия, скажем, что трусость русских либералов более бросалась в глаза только благодаря их склонности к возвышенным разглагольствованиям. На деле же реакционная "помещичья партия" не отличалась большею храбростью. Чернышевский не имел прямых сношений с нашими "аристократами". "Он никогда не принадлежал и к мелкому светскому обществу, не только к их высокому, важному. Но какой же город или городишко не гремел славою их подвигов? Он с детства знал, что это люди буйные, наглые" [54]54
  Так говорит в «Прологе пролога» Чернышевский о Волгине.


[Закрыть]. В эпоху освобождения крестьян было поставлено на карту все то, что эти люди считали своими важнейшими интересами. Они фрондировали и громко кричали: «Не позволим, не допустим! – не хотим, и не посмеют! – Пусть посмеют и увидят, чтó такое значит прогневить русское дворянство!». Но, едва правительство прикрикнуло на них, они тотчас же поджали хвост, – «присмирели, будто были разбиты параличом». Чернышевскому, «как демократу», было и смешно и приятно видеть такое превращение. «Он не любил дворянства, но бывали минуты, когда он не имел вражды к нему. Можно ли ненавидеть жалких рабов?» [55]55
  «Пролог пролога», стр. 208, 209.


[Закрыть]