Текст книги "Повести"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Ступай прочь! – зашипел на него Лжедимитрий.

Всюду шумно ликовала шляхта. Бояре стояли понуро и тихо. Случилось неслыханное: в Кремль не пустили простой народ...

А он собирался на Пожаре* меж рундуков и шалашей мелкого торгового люда.

_______________

* Так называлась в первой половине XVII века Красная площадь.

– Беда нам! – кричали москвитяне. – Станут поляки нашу кровь проливать, а жен наших забирать в Польшу!

– Ходят, окаянные, с оружьем, и никто против них слова сказать не смеет!

– Да еще похваляются! "Вера-де будет у вас люторская и латынская".

– Худо, крещеные! А только тому на Москве не быть!..

В Гостином дворе раскрывались погреба с заморским вином, выкатывались бочки с икрой, доставались из ларей лучшие товары.

– В убыток торгуем, – говорили купцы. – Не видит царь, што иноземцы понаехали, – веселей нашего торг ведут.

Во многих лавках лежали вещи, привезенные из Кракова, Аугсбурга, Милана. Шелк, перлы, штофные обои и кружева брались в терема, и казна без счета уходила за рубеж...

Пришлые ратные люди собирались на Гостином дворе. То были головы и сотники шедших из Новгорода и Пскова ополчений.

– Во беда! – тихо, с оглядкой говорили они. – Вместо Крыма-то на Москве дела будут.

– Вестимо! Государь, бают, старейших бояр побить замыслил.

– Пошто за него стоять? Да и прямой ли он царь?

– А на Тереке, – шептали ратные, – был муромский посадский человек Илейка, а нынче прозвался царевичем Петром...

– Вот што, служилые! В среду в полночь к боярину Шуйскому на совет сходитесь!

– Дело молвишь!

– Своих упредите... Чуете?

– Чуем.

Забряцало оружие. Поляки с песней проехали мимо.

Ратные выскочили из Гостиного, бранились, грозили им кулаками:

– Гуляй, гуляй! Недолог срок вашей гульбе!..

Д н е в н и к п о л ь с к и х п о с л о в

"5 м а я

В сей день воевода* представлялся Димитрию... Дворец его деревянный, но красивый и даже великолепный. Дверные замки в нем вызолочены, печи зеленые, а некоторые обведены серебряными решетками... Царь сел за отдельный стол... В половине обеда пану воеводе сделалось дурно; он вышел из-за стола в царский покой.

_______________

* Воевода – Юрий Мнишек, отец Марины.

8 м а я

Царь ездил с паном воеводою на охоту. В числе разных зверей выпустили медведя. Когда никто из панов не отважился вступить с ним в бой, вышел сам царь и, одним ударом убив медведя, саблей отсек ему голову при радостных восклицаниях москвитян.

12 м а я

Был въезд царицы в Москву...

13 м а я

Царица просила царя, чтобы для нее готовили особое кушанье, так как приносимого из дворца она есть не могла. Царь тотчас призвал кухмистра и поваров польских и велел им готовить для царицы всего вдоволь...

Камер-фрейлинам также приказано было прислуживать царице. Они весьма грустили, опасаясь, что останутся в неволе навсегда...

17 м а я

В среду, в три часа ночи, русские проводили царицу из того монастыря, где она жила пять дней, в приготовленные для нее покои. Проводники несли в руках льняные свечи, похожие на наши похоронные...

18 м а я

Царица была коронована... В сей день, кроме коронации, не было ничего..."

5

Утро пятницы пришло недоброй тишиною. Народ укрылся в домах. Железными ставнями закрыли окна лавок. Поляки ходили по городу, спрашивали свинец и порох. Им ничего не продавали. "Все вышло, – отвечали купцы, – а скоро будет, тогда всем хватит".

В город приходили холопы – люди Шуйского и Куракина, тайно вызванные из вотчин в Москву.

В полдень один дьяк пробрался в терема, увидел царя и крикнул:

– Истинно ты – Гришка, не цесарь непобедимый, не царский сын, а вор и еретик!..

Его схватили.

Басманов, ближний боярин, с лицом как сырое мясо, известил Лжедимитрия:

– Неладное деется – замышляют на тебя Шуйский и многие с ним.

– Беда мне с вами, – весело сказал царь, – да скажи ты Шуйскому: меня-де бог сохранил, а он, Василий, во мне не волен. Экие люди, нет на них тишины!.. Ну-ка, боярин, молви што иное.

– Слух еще есть: был-де у царя Федора сын Пётра... А нынче муромский посадский человек Илейка назвался царевичем Петром и пришел под Астрахань. Да сказывают и такое, што и прямь он Петр.

Лжедимитрий, помолчав, сказал, высоко заведя бровь и упершись в бок рукою:

– Вели ехать на Волгу гонцам – звать Петра в Москву. Такова мне пришла охота. Понял?

Отпустив боярина, он ходил из угла в угол, сидел и читал грамоты, подписывая их "Demetrius Imperator"*. Потом кликнул Басманова, долго толковал с ним о медвежьей потехе и, как бы невзначай, велел удвоить в теремах польский караул.

_______________

* Demetrius Imperator (Инператор Димитрий) – неграмотная подпись Лжедимитрия.

А по слободам жаловались друг другу пришлые холопы:

– При Димитрии Иваныче нисколь легче не стало.

– Што было хлебца ржаного, и тот хлеб свезли, и сено, и скот на потребу панам, – все забрали!..

– Промеж дворов скитаемся! К царю бы дойти!

– Аль чего свербит? Не, братцы! Едино – на Комаринщину бежать надо!

В терему Марины готовились к веселью. Всю ночь примеряли платья, потешные маски... Было тихо. Лишь поляки для страху били из самопалов.

Низко стояла тяжелая, мутная луна...

На рассвете Лжедимитрий увидел сон.

Белоглазый аббат вел людей в черных сутанах к гуляй-городу на приступ. "Уймитесь! – говорил Лжедимитрий. – Не то и мне и вам худо будет!" А они всё шли по льду, тихие и немые; и только белоглазый кричал и прядал, как барс. "Гляди ж, коли так!" – сказал Лжедимитрий и повернул аббата лицом на восход солнца. Но там ничего не было. Только пар клубился, и тек, и, казалось, был полон звона... "Видишь?" – спросил он. "Нет". "Неужто нет? – закричал Лжедимитрий. – Да вся ж Москва собралась на тебя!.." – и проснулся.

Потешная маска свалилась с одеяла.

Басманов, потный и красный, тряс его что было мочи:

– Сам ты повинен, государь!.. Не верил?! Гляди – вся Москва собралась на тебя!..

Частый сплошной звон ударял в потолок и оживал во всех вещах, стоял по углам палаты. Лжедимитрий вскочил. Золотой верх собора вспыхнул вдали. Гнутый, как зерцало, лист кровельной меди бросало ветром...

Эту же носимую ветром медь приметил, когда проезжал Москворецкие ворота... Он стоял в сорочке, рыжий, босой... Вдруг от топота ног загудели своды. Грянула брань...

– Я вам не Годунов! – завопил он и сорвал со стены палаш.

И тотчас хриплый и будто веселый голос спросил:

– Ну, безвременный царь, проспался ли?!.

Первый загудел набат на Ильинке на Новгородском дворе. За ним кремлевский колокол "Налд", в который всегда били при тревоге.

– Кремль горит! – закричали смутники. – Царя убить хотят! Литва бьет бояр!..

Шуйский и люди его, оттеснив народ, кинулись к теремам и, лишь покончив с Лжедимитрием, дали толпе дорогу...

Искали Марину... Царская утварь летела из окон на Житный двор.

Волокли шубы, одеяла. Разрывали парчу. Уводили из стойл польских аргамаков...

Из палаты в палату пробирались Молчанов и Шаховской. Они спотыкались о вороха теремного скарба. Под ногами трещали кубки. Вот с треском разодрался холст: то была парсуна* Лжедимитрия, написанная в Польше.

_______________

* П а р с у н а (от лат. persona – личность, особа) – портрет.

Большую горницу заливал солнечный свет. Русый веселый холоп шел им навстречу. Одной рукой он загнул полу кафтана, и в ней звенело и каталось серебро, в другой – прямо, не таясь, нес царскую печать и державу.

– Аль у плахи не был?! – ступив вперед, крикнул Шаховской.

Холоп остановился.

– На рухлядь мою не зарься, боярин! Биться стану!

Шаховской смотрел на его руки.

– Рухлядь не надобна! А пошто печать скрал?

– Ерш бы в ухе да лещ в пироге! – сказал холоп. – Служил я более восьми лет при дворце, наводил чернью блюда и кубки, и на той работе глаза мои потускли. И в прошлом году за ту мою службу велено мне сделать платье, а сделано не все: шубы, шапки, кафтана, портов и сапогов не сделано. Ныне вот рухлядь сию взял, унесу, кому ни есть сбуду...

– Добро! – перебил Молчанов, и в руках его звякнул кошель. – За одну сию печать што просишь?..

Холоп взял деньги, отдал печать и побрел.

– Во, Михайло! – сказал Шаховской. – То нам нечаянная удача!..

Солнце ломилось в окно. У Молчанова был утиный нос и лицо на свету веснушчатое, худое. Он провел сапогом по разорванной парсуне, высоко завел бровь и уперся в бок правой рукой:

– Чем не цесарь!.. Ведь схож!.. Ну, коней я добрых припас! Бежим, боярин, отсюда, бежим, покуда живы!..

Едва они вышли – жаркого цвета опахала двинулись в углу. Скрипнула жердь. Вдовый цареборисов попугай все еще жил в островерхой клетке.

Птица, повиснув вниз головой, качнулась и быстро завращала круглым глазом. Потом крючковатым клювом долбанула жердь и прокричала, ясно позвала кого-то:

– Це-сарь!..

Дома поляков в канун субботы пометили русскими буквами. Бушевал погром. Дым выстрелов простирался низко, как болотный пар.

На Посольском дворе крепко засели паны: Гонсевский, Жовтый, Богухвал, Заклика. С ними была челядь: известные всем в городе шут Балцер, Сенька, сапожник из Львова, и Талашка, повар и музыкант.

– Убили царя! – говорил повар. – У москалей господари живут недолго.

– Кто повинен? – отвечал сапожник. – Обещался он землю в тишине устроить, а что сделал? Где тишина?

Один шут Балцер тешился в бранной суматохе. Его больно били, и никто не смеялся. Но он все бегал по двору и кричал докучно:

– Панове! Панове! Седлай порты! Давай коня!

Три дня лежало тело Лжедимитрия у стены на Пожаре. "Глядите, смеялись москвитяне, – у нас таких царей на конюшне вдоволь!" Живот был изрублен и вспучен: лицо закрывала овечья харя. Гулящие бабы, бранясь, скакали через него.

Потом его увезли за город и бросили в божедоме. Вскоре прошел слух, что на теле его сидят два голубя, и многие подумали: "Точно ли был он повинен?" А то были не голуби, а воронье.

Подули северные ветры. "Это Тришкино чернокнижество!" – сказали попы. Скверная женка кричала по городу: "Будете жить ни серо, ни бело!.." Народ смутился: "Что будет?" И тут неведомо кто пустил слух: Димитрий потаенно ушел!..

В среду к Марине пришли знатнейшие московские люди.

– Муж твой – вор и изменник, – сказали они, – ты знала, кто он, и все-таки вышла за него замуж. За это вороти все, што тебе вор в Польшу пересылал и на Москве давал.

Казалось, у нее не было рта – так крепко сжала она блеклые, сухие губы.

– Вот – ожерелья мои, жемчуга. Я заплачу и за то, что проела у вас с моими людьми.

– Мы за проесть ничего не берем, – сказали бояре, – а вороти нам, Маринка, пятьдесят пять тысяч...

Тут сильный шум донесся из-за стен Кремля.

Дул ветер. Народ кричал и бранился. Потешный гуляй-город подвигался со скрипом, громыхая листовою медью: то – по совету попов – везли тело Лжедимитрия на урочище Котлы.

Там, меж курганов, сожгли его, пепел забили в пушку, и гром развеял его по ветру...

В тот же день пан Богухвал отослал в Польшу письмо:

"...То не было тело Димитрия, но человека какого-то дородного,

со лбом оголенным, с персями косматыми, а Димитрий был тела

умеренного, стригся... и перси имел не поросшие для малых своих лет.

Того же дня пропал боярин знатный Михайло Молчанов... да листы

прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал он знать,

что ушел и бог его от изменников спас. Притом пропала турецкая

лошадь царская, называемая "Дьявол"... Как бы то ни было, но то

верно, что Димитрий I в Москве не убит, чего очевидным свидетелем

был также некий Круширский из Скржынек, слуга пана Мартына

Стадницкого... Во всем этом своею верою, честью и совестью клянется

пан Богухвал".

СОЛНЕЧНЫЙ ГРАД

Они считают, что в первую

очередь надо заботиться о жизни

целого, а затем уже его частей.

Кампанелла

1

"Если кораблю угрожает гибель, – гласил закон, изданный в Генуе в начале второй половины XVI века, – то для спасения его следует выбросить все имеющиеся налицо вещи: золото, серебро, лошадей, рабов и прочих скотов..."

В Анкону пришла генуэзская галера со сломанной мачтой, разбитым бортом и порванными бурею парусами. На ней почти не было людей.

У мола стояло несколько груженых трирем*. Над ними высилась городская стена с направленными на море бомбардами. Человек в куртке без рукавов и в малиновых шароварах сошел с галеры на берег. У него были большие синие глаза и лицо, сожженное ветрами многих морей.

_______________

* Т р и р е м а – судно в три ряда весел.

Во время бури, когда, по обычаю, бросали в море рабов, Иван сжалился над немым испанским юношей, которого приняли за раба и собирались утопить. Болотников спас юношу, отдав хозяину галеры все, что получил от однорукого старика при отъезде из Стамбула... Он не остался в городе и немедля вышел из Анконы... Тепло обтекало его. Смуглые крестьяне шли навстречу. Веселая зелень полей лежала перед ним.

Виноделы дали ему ночлег и работу. На другое утро стадо коз объело большой участок. Человек с круглым животом и косматыми руками показал ему шесть раз по десять пальцев. "Два месяца!.. Работать за одну еду!.. И почти без платы!.." Иван поник. Письмо, зашитое в полу куртки, гнало его в дорогу. Но он кивнул головой и пошел стеречь лозу.

Он обходил с лейкой холмы, густо одетые шершавою, туманной по утрам листвою; работал у точила, где бондарь готовил к осени чаны и бадьи. Легко и живо перенимал он речь, и виноделы вскоре услышали его неловкий говор. Когда прошел срок, он расспросил их о дороге и побрел в горы, пробираясь в Калабрию, к монастырю...

Спустя десять дней он пришел в деревню Стеньяно. Его привело к ней ущелье Стильяро. Оттуда был виден Тарентский залив, и синяя даль резала глаза до боли. В версте от деревни он увидел монастырь.

Сонный привратник впустил его за ограду. Он выслушал Ивана, подержал в руках его письмо и сказал:

– Это мужской доминиканский монастырь. А тебе нужен женский кармелитский. Он лежит в двух часах ходьбы отсюда. Мы по утрам возим туда молоко и сыр. Однако ж войди, отдохни, – добавил он, видя, что путник покрыт пылью и потом.

Прелый навоз лежал на дворе, тек ручьями и дымился. Каменный, похожий на пещеру вход открылся перед Иваном. Сбоку мелькнули белые башни, бойницы, острый шпиль.

Часть кельи занимал очаг. На полу горел огонь: мохнатый от сажи горшок на цепи лизало разведенное на железном листе пламя.

Иван принялся за еду.

– Я знаю, кого ты ищешь, – сказал привратник. – Это "золотая Мариучча". Так мы зовем ее, потому что волосы у нее желтые, как мед... Слушай, – сказал он вдруг. – Батиста, что возит кармелиткам молоко, стар. Ему трудно гонять мула ежедневно. Хочешь, я скажу настоятелю, он возьмет в помощь тебя?

В полдень Иван пришел в кармелитский монастырь.

Он долго стоял у решетки. От цветных стекол было прохладно и полутемно: клонило ко сну. Жестко звенели мухи о железо.

Наконец он ее увидел. Голова девушки и впрямь была "золотой": тяжелые, точно литые, волосы выбивались из-под скрывавшего лоб убора. Иван отдал письмо. Она положила руку на решетку вровень с плечом, и глаза ее чем-то напомнили ему Грустинку...

Лицо ее побелело, сделалось розовым, побелело опять.

– Ну вот! – сказала она. – Франческо жив!.. Как хорошо!

И в упор посмотрела на Ивана.

Он стоял перед ней, оробевший, грубый, смешной.

– Что ты за человек?

Рот его набух. Он молчал.

– Расскажи о Франческо.

Он опять не ответил.

– Ну, что же ты?

– В иной раз... Как привезу молоко...

– Какое молоко?! – в испуге закричала она.

Он, весь в поту, быстро пятился к дверям и тоже смотрел на нее со страхом...

В монастырском саду смутный гул кочевал по кронам дубов.

Он вбежал в чащу олив, притянул к губам ветку и, забирая ее в рот, стал жевать душистые, сырые листья.

Едва рассветало, он запрягал мула и гнал его к воротам монастыря. Дряхлый Батиста улегся в келье привратника и сказал, что ему очень хорошо, но работать он больше не станет.

Мул был оливковый, в прошлепинах; он стриг ушами и бил задней ногой. Дорога тянулась полями до большого, похожего на овцу холма. На нем открывался монастырь с густой синевой садов и белизной порталов...

Он сдержал слово. В один из воскресных дней Мариучча услышала краткую повесть о Франческо. Говоря с ней, он смотрел по сторонам и прятал глаза в пол. Она поняла, что он робеет, и сказала, смеясь:

– Приходи опять, только не смотри в пол и не будь таким робким...

Но он не пришел. Келья, привратник и мул скоро стали ему в тягость. Он хмуро подолгу слушал звон монастырских колоколов и смотрел исподлобья на тихих людей, бродивших вдоль стен с вечным шелестом ряс и костяным стуком четок.

Самые старые из них держались в стороне от всех. Молодые же собирались в саду, о чем-то спорили и совещались. До Ивана доносился крик, иногда ясно слышались слова угроз, и он спрашивал себя: к чему этим крепким, румяным парням затвор, когда им впору сидеть на коне либо ходить за плугом?..

Однажды с ним заговорил молодой монах. У него были веселые глаза. Его звали Паскуале. Они понравились друг другу.

Монах протянул Ивану книгу. Тот покачал головой.

– Хочешь, я научу тебя читать?

– Пожалуй, брат, обучи!..

Паскуале повел его в библиотеку...

С тех пор они часто сидели под низкими косыми сводами, пока медные волны Angelus'a* не разбивали тишины. В деревянных досках и в желтой маслянистой коже таились пухлые "Vitae Sanctorum"*, лежали связками папские грамоты и списки песнопений, переложенных на затейливую вязь квадратных нот.

_______________

* A n g e l u s (лат.) – католическая молитва.

* "V i t a e S a n c t o r u m" (лат.) – "Жития святых".

Монахи-молчальники, на которых настоятель наложил епитимью, приходили в библиотеку. Одни из них тянули себя за уши, намекая этим на свое скудоумие и прося дать неканоническую книгу; другие же складывали ладони чашкой, показывая, что расположены к чтению благочестивых книг.

Иван постепенно свыкся с латынью. Вскоре, найдя среди хлама случайную книгу, он даже одолел пять страниц трактата "Об осаде и защите замковых стен". Но его все сильней тянуло на волю, и монастырские стены сдвигались вокруг него тюрьмою. К тому же – он это заметил – монахи стали его в чем-то подозревать...

Как-то он спросил Паскуале:

– Чего иные из вас таятся в саду и все между собой шепчут?

– Они говорят о брате Фоме, – сурово ответил монах.

– Это кто?

– Брат Фома родом из этой деревни. Прежде он жил с нами, но святые отцы упрятали его в тюрьму.

– За какие ж дела?

– За то, что он был умней этих крыс в черных сутанах и хотел, чтобы народ выгнал испанцев из захваченной ими земли!

– Так-то!

Ивашка смотрел на монаха большими потемневшими глазами.

– Брат Фома нашел истину. Он открыл врата нового века. Он написал великую книгу и назвал ее "Солнечным градом"... Это – путь к правде и миру на земле...

– Что в этой книге? – Ивашка схватил Паскуале за плечи. – Какая в ней правда?!

Монах отстранился, строго посмотрел на него и вдруг улыбнулся:

– Слушай! Я расскажу тебе о "Солнечном граде"...

И он заговорил...

2

На самом дне неаполитанского Castello Nuovo* проснулся узник. Его звали Фомой Кампанеллой. Монах-философ, мечтавший о коммунистическом государстве Солнца, он был в Калабрии не только мечтателем, но и главой заговора против испанского ига. Испанцы бросили его в эту смрадную дыру.

_______________

* C a s t e l l o N u o v o (Новый замок) – название неаполитанской тюрьмы.

Темный колокол рясы, казалось, врос в ледяные плиты пола. Узник повернул к двери курчавую голову на тучной шее и удивился. Сегодня никто не будил его, не тревожил, а между тем днем ему никогда не давали спать.

У него были круглые зеленые глаза, но, едва солнце уходило из каменного мешка, темная зелень глаз сменялась угольною чернотою.

– Джакопо! – крикнул он. – Не попасть бы тебе в беду! Я не стану тебя щадить и просплю до ночи!..

Он встал и шагнул к столу.

Груды свитков и книг раздвинулись под его локтями. Он взял тетрадь с надписью: "Civitas Solis"* и положил на солнце – сушить. Стены покрывала плесень; сырость, как мелкий бисерный пот, сияла в углах, а в самом низу темнела и будто шевелилась грибная корка.

_______________

* "C i v i t a s S o l i s" (лат.) – "Государство Солнца", утопическое произведение уроженца Калабрии Фомы Кампанеллы (1568 – 1639); занимает видное место в истории развития коммунистических идей. Преследуемый инквизицией, Кампанелла провел в тюрьме двадцать семь лет.

Мышь уселась на краю стола. Она была белая, с пунцовыми глазками и не боялась.

– А! Брат Бильбиа! – воскликнул узник и, взяв мышь на ладонь, заговорил с нею, вытянув руку к свету: – Почему вы одни?.. Или вам не известно, как ведут допрос?.. "Не менее двух хороших ученых людей", как сказано в "Practica" Людовика Парамо!*

_______________

* "P r a c t i c a" Л ю д о в и к а П а р а м о – составленное одним из инквизиторов руководство, как производить допрос.

Лицо его побледнело, глаза стали глубоки и черны. Еще одна мышь взобралась на стол и свесила хвостик с корешка книги.

– И брат Фабио тут? Теперь все в порядке. Итак, начнем. Что?.. Верю ли в бога? А вы? Верите? Я тоже... Постойте! Что это пишет ваше перо? "О н в е р и т, что м ы в е р и м!.." Ну нет! Если так, пишите: "Не верю!.." Дальше!.. Откуда я знаю то, чему не учился? Для этого я извел в лампе масла больше, чем вы успели выпить вина... Что? Вы говорите – плохо кончу?.. Бильбиа! – Он сжал пальцами мышь. – Я в твоих руках. Мои кости треснули и срослись. За сорок часов пытки я уже потерял шестую часть своего мяса... Как?.. Не слышу!.. (Из углов выбегали мыши и тихо кружились у его ног.) Вы говорите: "Сострадание и справедливость!" А что они сделали с Антонио Серра*? А костер Джордано Бруно*? А кровь – всюду, куда ступает нога испанского солдата?.. Будущие века будут судить нас... Все книги мира не утолят моей жажды!.. Вы ничего не можете отнять!.. Колокол мой зазвонит*, и народ сметет королевских псов, продающих кровь и попирающих свободу!..

_______________

* А н т о н и о С е р р а – итальянец, экономист XVI века, автор одного из первых трудов по политической экономии; был преследуем инквизицией.

* Д ж о р д а н о Б р у н о (1548 – 1600) – итальянец, философ; по определению Энгельса, "гигант учености духа и характера"; одна из наиболее ярких фигур эпохи Возрождения; сожжен на костре в Венеции католическими попами как еретик.

* К о л о к о л м о й з а з в о н и т – игра слов: "campanella" по-итальянски "колокол".

Он топнул ногой. Мышь, пискнув, спрыгнула с руки...

Загремел засов. Джакопо боком переступил порог. Дверь медленно затворялась, и, как стрижи, взвизгивали петли.

– Опять вы говорили с мышами, брат Фома? Правду сказал брат Бильбиа, что в вас нет никакого страху.

– Запиши, Джакопо, – он не солгал!

Тюремщик был худ и лыс, с жировой шишкой у виска. Узник стоял перед ним, гневный, большой, как глыба камня перед обвалом.

– Где ты пропадал все утро? Я не получил еды, но зато спокойно спал.

– Брат Фома, не говорите никому об этом!.. У меня нынче радость: вернулся сын, которого я не видел восемь лет. Он, бедняга, немой и едва не погиб из-за своего несчастья во время бури... Едва они отошли от Мальты, на галере появилась течь: весь груз и рабов (как велит закон) стали бросать в море. Его приняли за раба и уже хотели утопить. Спасибо, нашелся добрый человек и хорошо заплатил хозяину галеры...

– Добрый человек нарушил закон. Брат Бильбиа должен подвергнуть его пытке.

– Сердце ваше ожесточилось, брат Фома. Верно говорят, что вы хуже Лютера и Кальвина. Ваши писания читают одни мыши.

Ряса качнулась. Узник взял с солнечной полосы на полу тетрадь и захохотал.

– Я обманул вас! "Государство Солнца" вышло на волю из тюрьмы! Немцы тискают его теперь на своих печатных станах, и колокол звонит по всему миру!

– Вы еретик!

– Ступай вон, Джакопо!

Тюремщик поспешно открыл дверь.

– Больше вы не будете спать днем! – прошипел он, пока, визжа, поворачивались петли. – Молитесь святому Антонию, брат Фома... Кого не слушает бог, слушает тех святой Антоний!..

3

Болотников медленно брел межой, удаляясь от монастыря. Был час Angelus'a. Будто от звона, волновались поля. По дороге пылил скот. Везли сено. Солнце не жгло, и пастухи снимали шляпы.

Его окружал звон, и в памяти оживал слышанный рассказ. От этого тело наливалось, как колос, и он шел, полный шума своей крови...

Иван поднял голову и удивленно посмотрел перед собой. Окруженные сумрачной зеленью садов, белели стены и порталы. Он стоял у монастыря кармелиток. Круто повернув назад, он спустился с похожего на овцу холма... Затемно он пришел в монастырь. Привратник спал. Встревоженный Паскуале открыл ворота.

– Наконец-то! – прошептал он. – Я давно хотел тебе сказать... Старшие братья донесли настоятелю, что ты не католик. Не знаю, так ли это, но только тебе грозит суд. Хотя ты и ни в чем не повинен, но лучше беги, пока сюда не вызвали испанскую стражу...

– А мне тут не жить, – сказал Иван. – Я и сам надумал уйти. Спасибо тебе!.. Прощай!..

И, не заходя в келью, он быстро вышел за ограду...

Дозорный колокол, извещая приход корабля, прозвонил на укрепленном берегу венецианского предместья. Море у Киоджи было полно лодок с рыжими, красными и почти черными парусами. Тотчас за карантином гудели льнопрядильни. За ними поднимался кряж канатных и стекольных мастерских. Грязный рыбацкий городишко лежал перед Иваном. Вдоль мутных зелено-голубых каналов сновали матросы, рыбаки, комедианты. Киоджоты, толпясь на выгнутом мосту, ждали прихода кораблей.

В тесной таверне пахло ореховым маслом и стоял такой дым, словно там спалили целый фунт пакли. Едва Иван вошел, двое людей в узких камзолах и круглых шляпах приблизились к нему.

– Я – Джино, он – Биндо, – сказал один, картавый и горбоносый. – Мы гондольеры. А ты кто? Что умеешь делать? Не хочешь ли стать гребцом?

– Я был галерником.

– Тогда весло и гондола найдутся.

Они стояли обнявшись. Их лица были открыты и ясны.

– Теперь жаркое время. Гребцы нужны. Пойдем с нами. Будем жить дружно!..

Они отправились в Венецию по длинному мосту на сваях, лежавшему в мертвом забытьи лагун...

Это был славный народ. Они называли друг друга братьями и умели крепко держать слово... Старшина их дал Ивану одежду гребца и гондолу длинную, обитую черным сукном, со стенами, мерцавшими тусклыми зеркалами.

– Вот, – сказал он, – от Бролио до Риальто вода – твоя.

Город, весь в легких выгибах мостов, казалось, уплывал куда-то. Тишь стеклянила воду. Каналы были зловонны и грязны, но от опрокинутых в них домов и колоколен струилась складчатая парча.

На другой день Джино показал Ивану город.

– Смотри, Джованни, – говорил он, быстро взрывая веслом мутно-зеленую пену, – вон алебардщики в будках у больших домов. Это арсенал. Здесь льют для галер пушки и куют оружие. А видишь, в воротах стоит судно? На нем выезжает в море дож.

Женщины в черных платках шли вдоль каналов. Тафта покрывала их головы. У воды в белой одежде с большими красными звездами стоял портной.

– Держи к берегу, – засуетился Джино, – нас кличут!

Высокий старик в лиловой мантии с висящими до земли рукавами вошел в гондолу. Они перевезли его через канал. Выходя на берег, он заплатил Джино, и тот поцеловал его рукав. Еще несколько человек прошли мимо в такой же одежде.

– Знаешь, Джованни, что было у него в рукаве? Чеснок!

– Что это за люди?

– Да наши дворяне. Они чем беднее, тем спесивее. Этот вот сам ходит на рынок. Он даже не имеет слуг.

Народ толпился у разукрашенного дома; в раскрытые двери были видны стены, обитые тисненой кожей, и потолок, закопченный, словно то была тюремная поварня.

– Игорный дом, – сказал Джино, – его содержат самые знатные люди. Выбравшись отсюда, многим приходится "удариться о камень". Здесь разоряется народ.

– Что это – "удариться о камень"?

– А у нас такой обычай: если человеку нечем уплатить долг, он садится у ратуши на камень, и долги с него снимают.

Открылось озеро. Гондола проскочила под горбатой аркой. За нею выплыл большой, со многими портиками дворец.

– Видишь свинцовую крышу? Сюда лучше не попадайся. Это тюрьма Пьомби. Тут заседают инквизиторы, Совет десяти, проклятые "ночные судьи". Меня водили как-то к ним на допрос.

Они проехали мимо лавок с выставленными напоказ чашами в виде дельфинов и кубками, игравшими на солнце, как стрекозиные крылья.

– Греби сильней, – говорил Джино, – не стоит смотреть! Эти товары даром хвалят. Зеркала наши либо черны и желты, либо показывают человека кривым и уродом; бумага протекает, а хрусталь похож на стекло...

Четыре медных коня бурно мчались над порталом собора. Море омывало площадь. Кричали лоскутники, продавцы печеных тыкв и рыбы. На жаровнях лопались каштаны. По рынку сновала веселая, шумная толпа.

Иван, уставший от гребли, с радостью встретил венецианский вечер. Он сидел в кругу гондольеров, слушая смутное дыхание моря. Вода цвела огнями, и город обдувало теплым ветром. Не утихало и к ночи мелькание черных гондол и черных платков...

Это был честный народ. Они топили своих товарищей за воровство и неправду. У них все было общим, и дневная выручка без утайки сдавалась старшине.

Шло время. В зеленую гавань приходили корабли. От лодок и фелюг веяло знакомыми запахами Леванта. В каналах часто возникал затор, тогда стучали весла. "Эй! Fratellino!" ("Братец!") – покрикивали гондольеры. Эхо летело от стены к стене.

Однажды монах в черной хвостатой мантии с капюшоном поманил их с берега. Они подъехали. Монах заговорил с Джино. У него было дряблое лицо, и ногти желтели на руках, как клювы.

– Ваше монашеское величество! – вдруг закричал гребец. – Право, я ничего не знаю.

Старик погрозил желтоклювым пальцем и ушел.

– О чем он? – спросил Иван.

– Это сущая беда, Джованни. Мы должны доносить обо всем, что видим и слышим. Так повелось издавна, и этому ничем нельзя помочь. Сейчас они ищут кого-то, и, если я ничего не разузнаю, меня заберут в Пьомби.

Иван промолчал и весь день после того был хмур...

Потом наступил праздник. В Венеции не стало ни дня, ни ночи. Народ ел и спал на площадях. На самый верх колокольни поднимали в челноке гребца; он пел, кричал и стрелял из пистолета. Гондольеры с красными повязками на головах бродили по рынку. Цыгане играли в карты на мостовой.

Иван сидел у воды, близ дворцовых портиков. Высоко над ним солнце накаляло свинцовые кровли.

С моря доносился гром пальбы.

Человек в рваном московском платье, видно истомленный долгой дорогой, подошел к Ивану.

– Гляжу, будто русский ты, – проговорил он и показал рукой на город. – Камень-то, чай, на сваях стоит?

– На сваях. – И тотчас вскинулся Ивашка: – Отколе ты?.. С Москвы неужто?..

– С Москвы и есть. Горя-кручины хлебнул вдосталь. Доля-то, вишь, закинула куда!

– Што на Руси?.. Каково стали жить? Вольно, легко ли?

– Ты-то давно ль на чужбине?