Текст книги "Повести"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Люди всходили на стены, втаскивали наверх пушки, мазали деревянным маслом горелые стволы пищалей. За рекою был стан. Иногда ратные подбегали близко, кричали: "Эй, Тула, зипуны вздула!" – "Ждала сова галку, да выждала палку! – отвечали "воры". – Так и с вами будет: всем вам царь по шишу даст!.."

Близ Кузнечной слободы в грязной воеводской избе лежал Болотников, со вздутым горевшим плечом, медленно приходя в себя после того дня, как встретившие под Тулой воеводы загнали его в город...

...Тогда у Калуги "воры" взяли большой запас. В семи верстах от Оки Болотников встретил Телятевского.

Старый, с белыми насупленными бровями князь сказал:

– Таково-то! Был у меня в холопах, а нынче стал надо мной воеводой!

– Какая обида была, – ответил Иван, – о том не помню. А молви-ка, где нынче сын твой Пётра? Да сказывай, пошто против царя стоишь?

– Петра – в Туле, – сказал Телятевский, кладя руку на грудь. (Блеснули голубым связанные из колец доспехи.) А против царя мы встали за его кривду и ложь. Издавна у нас вражда с Шуйским...

...В Туле Иван увидел Грустинку. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же, со слепым взглядом, с иссиня-черной, перекинутой через плечо на грудь косою. Молодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел и медленно, тяжело двинулся к Петру.

– Полно! – глухо сказал он. – Не срок ли тебе дать ей волю?

– Ступай, ступай! – низким, густым голосом сказала Грустинка, не узнавая Ивана.

Петр усмехнулся и двинул насупленными, как у отца, бровями.

– А на што ей воля? Ныне меж нас любовь да совет.

– Любовь да совет?! – закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукою. – А от кого она вне ума стала? Да мыслишь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?!

Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и заслонила Телятевского.

– Ступай, ступай! – низким, густым голосом сказала она. – Не тронь И в а ш к и мово, не обижай, к н я ж и ч!

– К н я ж и ч?! – прохрипел Болотников и воззрился на них, кинув руку на саблю.

– Таково она всех кличет, – с усмешкой сказал Телятевский, – не тебя единого.

– Ну, худые ваши любовь да совет! – крикнул Иван и добавил сквозь зубы: – Посек бы тебя, князь, кабы не она!..

Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе – пить. В избу вошли Юшка Беззубцев и крепкая, с веселым румяным лицом баба.

– Не легчает? – спросил Юшка. – Я вот лекарку те привел. Догляди-ка воеводу, женка!

– Пулька тут либо стрелой ударило? – спросила баба, дотрагиваясь до замотанного холстом плеча.

– Саблей, – сказал Болотников. – Саднит да жжет, будто пить просит.

Женка осмотрела руку.

– Ништо, – проговорила она. – Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется в о л к. Вот то худо.

Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.

– Што за травинка? – спросил он.

– Нешто не знаешь? Да царь-зелье. А пригодна ко многим вещам: если што с ума нейдет, или глух, или хочешь на худой лошади ехать – поезжай, не устанет.

– Как звать тя, женка?

– Манькою. С Москвы я при царе Борисе ушла... Ворожил дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал он про ту свою ворожбу рассказывать, што-де видел косматых, как сеют муку и землю (а в те поры на Москве голод был), и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слышала, будто Молчанов в Литве живет да прозвался царем...

В избу вошел Шаховской; за ним – "царевич Петр", молодой, с рябым плоским лицом и злыми глазами.

– Здорово, воевода побитой! – хрипя от опоя, сказал он. – А ну, погляжу, каков ты есть!

– Каков был, таков и есть, – всматриваясь в него, медленно проговорил Иван. – А ты вот звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так?

– Признал, черт!.. На Волге в стругу вместе были!.. Теперь гуляю... Девять воевод казнил... А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших...

– Ты-то? – Болотников окинул взглядом его дорогой, залитый вином кафтан и сказал: – Ну, гуляй, гуляй!..

В избу набивались "воры", – туляки, алексинцы, калужане, иноземцы из тех, что перешли к Болотникову от воевод.

Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином:

– Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц, не боле. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаич.

– Вестимо, гонца! – закричали "воры". – А сказывать ему так: "Пущай приходит каков ни есть Димитрий!.. От рубежа до Москвы – все наше!.. Приходил бы и брал, только б избавил нас от Шуйского!.."

– А в Москве будет добра много! – крикнул "Петр" и повалился на лавку.

– Ну так, – сказал Болотников, – посылай, князь, гонца!..

5

– Эй, воры! Винитесь царю-у-у!

– Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь – тетерев, где ему против нашего сокола лёт держать?!

Болотников стоит на стене.

Летят озорные бранные присловья.

Мелькают за рекой шапки иноземных войск.

Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в землю, дрожа, как живые.

– Поберегись, Иван Исаич! – окликнут Болотникова. – За кожею панциря нет!..

– Эй, воры! Винитесь! Государь вас пожалует!

– Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!..

Пушки бьют по стене: ядро подле ядра. Скачут по полю чуваши: в зубах – стрела, узда навита на пальцы. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами.

– Глядите, – говорит Иван, – караулы б у вас днем и ночью были частые. – И, задумчивый, хмурый, сходит со стены.

Ночами светлят небо костровые зори царского стана. Прибегают из-за реки люди: "У нас-де в полках гульба; ратные женок держат и воевод побить грозятся..." А в городе голод. Торговые люди ходят по домам, смущают посадских: "Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут ваши головы за боярами голыми. А хлеба не станет – приходите к нам мы дадим..."

Еще одного гонца послали к "Димитрию" в Польшу – Заруцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там. Какой-то человек появился в городе. Товарищи его стали распускать о нем всякую небыль. Стародубцы взяли их и отхлестали розгами. Тогда один из них закричал: "Ах вы, дурачье! Кого бьете? Поглядите-ка на своего царя, как вы отделали его!.. Прибежал Заруцкий и поклялся, что узнаёт Димитрия. Стало одним "государем" больше. Это про него говорили потом: "Все воры, которые назывались именем царским, были известны многим людям, а сего вора отнюдь никто не знал, неведомо откуда взялся". Это был будущий Тушинский "вор".

А в Тулу пробирались люди, говорили: "По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя: то – мужика-лапотника, то – сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непогода, царевич Долгие Руки и царевич Шиш..."

Из Самбора от Молчанова получилась грамота. Ее стали читать на площади. "Воры" затаили дух.

"Будь ты, Шаховской, Димитрием, – писал Молчанов. – Я-то думаю сделаться добрым помещиком и жить в Польше. Пущай выдает себя за Димитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич и быть таким не хочу".

– Шаховской, пес! Обманул! Каков то Димитрий?! – закричали "воры". Одна слава, што печать на Москве скрал!

Они схватили старого князя. Он вырвался и сулил им денег.

– Борода козлу не замена! – сказали они и бросили его в тюрьму...

Листобойные ветры намели рыжие скользкие вороха. Сразу наступила осень. Из ближней деревни в Тулу прибежал холоп.

– Чуваши гнали!.. – кричал он. – Беда, браты!.. Был я сёдни в лесу крушину ломал. Притомившись, лег, дремлю, слышу – голоса гудут. Гляжу двое старцев спорят, ну вот биться станут, а молвят такое: "Я-де Тулу потоплю". – "Ан не потопишь!" – "Нет, потоплю!" Страх меня взял, тут я и бежать!..

– Привиделось тебе, – сказали "воры".

– Старцы!..

– Надумал, дурень!..

А в полдень в стан к Шуйскому и впрямь пришел ветхий старик.

– Дай мне, государь, людей, – шамкая, сказал он. – Плотину сделаю, потоплю Тулу.

– Ты кто же будешь? – щурясь, спросил царь.

Муромский человек Федор Кровков... Древодел я. Дай мне, государь, людей посошно*. Тулу потоплю...

_______________

* Пахотная земля и села делились в России XVII века на участки, называемые "сохами"; с "сох" брали и людей на ратную службу.

Согнали крестьян, велели им носить в мешках к реке землю и делали запруду. Упа разлилась и вышла в городе из берегов...

Утром у мельницы, где река гудела и рассыпалась водяной пылью, собрались люди.

– Вода путь найдет! – говорили купцы. – Ишь лабазы с хлебом все залила!

Шел дождь. С неба свисала серая нитевая морось. По улицам сновали плоты и челноки. Болотников стоял у плотины. Рядом с ним – Фидлер и Юшка Беззубцев. Юшка говорил:

– ...А мыслю я, вспомянут ли внуки наши, как мы в Туле в осаде, голодом, сидели?..

– Вспомянут! – тихо ответил Болотников. – Вспомянут, Юшка!..

Тут все увидели: у мельничного колеса встал на колоду никому не ведомый пришлый старик.

– Люди тульские! – сказал он. – Я Упу заговорю. Погодите малость, покуда в воду влезу!

Он разделся и, худой, костлявый, нырнул. Потом вышел из реки весь синий и, стуча зубами, промолвил:

– Было мне много дела! За Шуйского двенадцать тысяч бесов. Шесть тысяч я отогнал, а шесть – за него стоят!..

"Воры" побили его. Народ, подстрекаемый "лучшими" людьми, сбегался к плотине, кричал:

– Иван Исаич! Винись царю!

– Воевод не одолеть!

– С голоду помираем!

– Вижу, што так! – глухо сказал Болотников. – Ну, ступайте к воеводам: коли обещается царь вас отпустить, не чиня никакого зла, сдадим Тулу...

Развёдрилось. Солнце низко стояло над мокрым полем. От Шуйского пришел ответ:

"Целую на том крест, что мне-де ворам всем дать выход, кто куда захочет, а воеводам их, вору Ивашке и иным, ничего не будет..."

И тульские "лучшие" люди выдали его...

Сырое дикое поле уходило вдаль. Солнце висело в пару. Казалось, над самым солнцем пластался неподвижный коршун.

Болотникова отвезли за реку, в царский стан.

Стрельцы расступились перед ним. Никто не сказал ни слова. И тут подбежали сотники, головы, воеводы:

– Спасибо тебе, вор!

– Спасибо, изменник!

– За што? – водя мутными глазами, спросил Болотников.

– За брата моего!

– За зятя!

– За сына!

– Не меня вините. Убиты они за свои грехи.

Удары и брань посыпались на Ивана. Его отволокли к царской веже. Иноземцы стояли у шатра. Среди них были швед Ерлезунда и лекарь Давид Васмер. Шуйский, глядя на Болотникова и зябко потирая руки, сказал:

– Так вот каков ты, вор, што хотел лишить меня царства!

– Не я того хотел – весь народ!

– Воры все! – крикнул Шуйский. – То ведаю. Я их с кореньями велю повывертеть!..

Стало тоскливо. Рванулся, жадно в последний раз обвел глазами Тулу.

Коршун в небе сложил крылья, упал...

КАРГУН-ПУОЛИ – КАМЕНЬ-СТОРОНА

И Москва-река мертвых не пронесла.

Никоновская летопись

1

Илейку-Петра повесили над Даниловым монастырем, за Серпуховскими воротами. Не всех "воров" отпустил Шуйский. Много их было приведено с Поля и "посажено в воду" под кремлевской стеною. Народ говорил, смотря на заградившие течение трупы: "И при царе Иване было такое, што Москва-река мертвых не пронесла".

На Земском приказе у Никольских ворот – на плоской его кровле лежали тяжелые, похожие на свиней пушки. Поминутно распахивались ворота, десятники и приставы выводили "на правеж" кабацких пьяниц, втаскивали взятых за "смутные речи".

– Где пил вино? – накидывался пристав на хмельного прохожего.

– В кабаке государевом.

– А не в ином ли месте? Гляди, кроме царева кабака, нигде пить не мысли, государевой казне убытку не чини!

Люди шли от реки. Их круто сек дождь. Они говорили с опаской, вглядывались в лица встречных:

– Людей сколь погинуло!

– Да всех не перетопить!

– Не нынче-завтра в иных местах заворуют.

– А Болотникова в Каргополь* угнали.

_______________

* К а р г о п о л ь (по-карельски "Каргун-пуоли") – Страна валунов, Камень-сторона.

– Еще жив ли останется, про то бы узнать!

В брусяных хоромах ранняя серость заволокла зеленые печные изразцы. Боярин Колычев держал перед царем чарку; по ней шли чеканные витые травки.

– Пирог-то слоеватый солон был! – говорил Шуйский. – Дай-ка еще!

Он стоя отпивал квас, и боярин брал чарку из его рук. Лица у них были серые, и по всей палате сеялся зыбкий и серый туск. Один только попугай упорно не мерк в островерхой клетке.

– Ну, боярин, – сказал царь, – призамолкнут ныне людишки – воров побили!

– Побили, да не всех, государь.

– А которые остались, и тех побьем... Казне моей в великий убыток воры стали. Нынче, боярин, гляди за винной продажей: против прошлых годов в доходе недобору не было б. Да крестьяне штоб в карты и зернь не играли, оброк платили бы исправно.

– А как они зернью, государь, играют, – сказал Колычев, – тогда вина твоего, государева, больше идет в расход...

Думный дьяк со свитком в руках вошел в палату:

– Отписка, государь, от воевод из Томска-города, а неладно пишут.

– Чего еще в Томске неладно?

– Казак Якушко Осокин сказывал про тебя, государя, – чего и в ум нельзя взять, – што тебе не многолетствовать, а быть на царстве недолго.

– Иван Крюк Федорыч, – сказал Шуйский, – дай-ка еще квасу!..

Он, разгневанный, красный, часто моргая, заходил по палате.

– Про того Якушку Осокина велите сыскать!..

В дверях появился боярин:

– Шведский посольский человек Петра Ерлезунда да лекарь Давид Васмер челом бьют!

– Зови!

Вошли швед и немец. Первым приблизился к царю Ерлезунда:

– Король Карлус поручил мне известить ваше величество, что король польский готовится вести с вами войну.

– Спасибо королю за вести, да то я и сам ведаю... Ты, лекарь, молви, с каким делом пришел.

– Государь! Братья мои и друзья сосланы на север. За верную мою службу молю, государь, их воротить!

– С ворами заедино были! – ответил Шуйский. – Пущай там живут, куда повезены.

– Государь, – сказал Колычев, – а Ивашку Болотникова, мыслю, зря угнали. Человек он смутный, убежит. Его бы тут, в Москве, на цепи держать.

– Верно, человек он смутный! Вор!..

– Вор!.. – скрипнул в тишине нечеловеческий голос.

Все, вздрогнув, разом посмотрели в угол. В клетке, вися вниз головой, качался попугай.

– Вона – судья мудрый! – крикнул царь и часто, с кашлем и слезами, засмеялся. – А и впрямь, чего от вора ждать? Напиши, боярин, в Каргополь: Ивашке глаза вынуть да немного погодя посадить его в воду!

– Царь целовал крест, – тихо проговорил немец и двинулся к Колычеву, – царь целовал крест, дал слово – я сам слыхал!

– Казни-и-им! – протянул боярин и махнул рукою.

– Blut ist nicht wasser!*

_______________

* Кровь – не вода! (Нем.)

– Чего молвил? Квасу? – смеясь, переспросил Колычев.

Тогда оба они – Васмер и Ерлезунда, – как по уговору, поклонились и вышли.

Придя на Посольский двор, швед что-то записал в своем дневнике.

2

"Город – деревянный рубленый, а башен по стенам семь... А тот

город строение давних времен; башни строены шатровые, и те башни и

городская стена и во многих местах кровли и лестницы, что из города

на городскую стену ведут, обвалились..."

Ветер дует с Онеги, гонит на город чахлое мелколесье; дымит снегом близкий, срезанный рекою небосклон. Тут и там торчит из земли окатистый черный валун – скачет в тоскливом раздолье былинный конь-камень. Полозья свистят по льду: каргополы идут Онегою к морю "по соль".

Город уныл. Да и нет его вовсе. Так, едва приметный езжалый путь кружит в поле от избы к избе за ветхой стеною. Глушь. Медвежий закут. Избы рублены из толстого, в обхват, кондового леса, с высокими резными трубами и деревянным коньком.

На берегу, где сложена вываренная соль, солевозы ругают городского сотника Меркула:

– Откупщик! Правды в тебе нет нисколь! С соляной рогожи берешь по три и по пять денег за то лишь, что из саней на берег переносить!

Меркул, кряжистый, с раскосым лицом и мерзлыми – подковой – усами, смеется:

– Шолчи-молчи! Стану править на вас извозное – за брань накину по деньге!..

Ссыльные проходят берегом. Среди них – немцы, взятые вместе с болотниковцами в Туле. Стали у часовни с крестом, увешанным пестрою ветошью, смотрят на реку.

– А побьют они его, – говорит один, – поделом то будет!

– Злой человек! – отзывается седой длинноносый немец. – Жалко, что народ здесь очень смирный.

– Эк ты, брат, все дрожишь! Занедужил, што ли?

– Ничего. Это старость...

И немец машет маленькой, озябшей рукой.

На Онеге и озере Лаче рубят лед. Выколотые многопудовые "кабаны" громоздятся у полыней. В сумерках от зелени льдин отражаются ломкие лучи каргопольских звезд. Дорогою в Пудож бредут на стоялый двор озерные ледорубы.

В жарко натопленной избе сидят каргополы и поморы.

– Господи Исусе Христе! – доносится со двора.

– Аминь! – отвечает хозяин и впускает гостя.

Русая девка в вышитом сарафане собирает на стол. Расставляет пузатые чаши, несет мисы грибов – подъелышей и обабков.

Со двора постучали.

Отряхая снег, в рваных сапогах и тулупе вошел слепец. Молодой, со светлыми прямыми волосами, с дырьями прожженных глаз и опалинами меж бровей.

– На Пудож мне, – тыча клюкою в пол, сказал он, – застыл. Ноги в коленях свело, маленько персты ознобились...

– Садись, убогий человек! Обогреешься, – может, и старину скажешь?

Лоб его заиграл, краснея и рубцуясь.

– Скажу, люди! Доселе не сказывал, а скажу!..

Его накормили.

– А ты-то не ссыльный будешь? Не с города ли? – спросили каргополы.

Он не ответил. Только жженые рубцы сильней зачернелись на лице.

Хозяин, седой румяный мужик, вздохнул и сложил на животе руки.

За столом перестали есть. Слепец заговорил, прямой и страшный, уходя головою в тень божницы:

А взойдут человечи да на шелом, на гору,

А згленут человечи да ино вверх по земли:

Чем-то мати земля изукрашена?

Изукрашена мати земля тюрьмами,

Теми ль хоромами, что о двух столбах с перекладиной...

Стало тихо.

– Беглый! Вестимо! – тихо сказал хозяин.

Слепец обернулся на голос, промолчал и снова заговорил:

А взойдут человечи да на шелом, на гору,

А згленут человечи да ино вниз по земли:

Чем-то мати земля принаполнена?

Принаполнена мати земля приказными,

Лжою-неправдою мати земля стоит...

Протекала река да огненная,

От востоку-то протекала да вплоть до западу.

Ширина, глубина да ненамерянная.

Через огненну реку да перевоз ведь есть.

А ишол человечишко, да он зарывчив был.

Он и стал у перевозчиков выспрашивать:

– А вы молвите, пошто река – огненна – течет?

Отвечали перевозчики: то – издревле.

Лютовал-гневовал тут собака-царь.

Рыл-метал людей в воду на двенадцать верст.

В та поры и стала река огнем-от течь,

Искони-де со дна пышут утоплые...

Отъезжал человечишко за сини моря.

А была ему поветерь попутная.

Он и в турках был и в латынах живал

И повсюду правду искал, выспытывал.

Наезжал человечишко вобрат на Русь.

А была ему поветерь попутная.

Он и стал тут дворян поворачивать.

Бояр и приказных поколачивать:

– Ты вставай, вставай, безымянной люд!

Выдыбай скорея со речнова дна!

Ты вэойди-ко на гору, на круг шелом,

А зглени, какова мати земля стоит!

Да тут скоро ему и конец приходил.

Обступила сила кругом-вокруг несметная,

Загасили ему очи – жогом пожгли.

Он и сам про себя старину складывал...

– Беглый и есть! – сказали в углу. – А хороша старина. Век бы слушал.

– Ну, пойду, – проговорил слепец.

Кто-то сильно затряс ворота. Хозяин, без шапки, выбежал во двор...

– Шолчи-молчи! – послышался в сенях чей-то шепот...

Вошел хозяин.

– Ну, ступай, – сказал он слепому. – Проведут тебя. Человек один с тобой на Пудож идти хочет.

Слепец вышел из избы. Снег захрупал под его ногами. На дворе стоял сотник Меркул.

– Человек вперед пойдет. Ступай за ним! – И звонкое бревно заложило изнутри ворота.

Слепец пошел по дороге, чутко следя за хрусткими шагами, – провожатый быстро уходил вперед. Вдали ледяным белым щитом лежала Онега. Меркул повел к реке, к ледокольням. Слепец завозил клюкой по снегу – потерял дорогу, остановился, потом быстро двинулся по льду.

Начались полыньи.

Меркул вел прямо к воде. Перешагнул. Слепец раздул ноздри – почуял воду – обошел полынью. Певучие, звонкие осколки крошились под ногами.

Меркул споткнулся и, громко выбранившись, впервые подал голос. Слепец остановился. (Вода была рядом.) Сказал:

– Жаловал до уса – жалуй и до бороды!.. – И бросил суму; из нее выкатилась на лед баклажка.

– Признал?! – закричал Меркул, вернулся и подошел вплотную. – От меня бегать не мысли! – Он легонько толкнул слепца, и тусклые блики, похожие на сабельные клинки, вспыхнули в густой, черной воде.

Меркул, натужась, поднял острую, выколотую поутру льдину и бросил в прорубь. Потом он подобрал баклажку, сказал: "Утопший пить не просит!" и, довольный, неторопливо зашагал по льду...

На самом дне неаполитанского Castello Nuovo стояли двое. Темный колокол рясы, казалось, врос в ледяные плиты пола. Узник качал курчавой головой на тучной шее и улыбался. Руку его тряс молодой монах.

– Наконец-то мне удалось свидеться с тобою!

– Да, Паскуале!

Узник широко раскрыл зеленые глаза, но солнце ушло из каменного мешка, и темная празелень глаз сменилась угольной чернотою.

– Какие вести принес ты? Что нового в мире? В этой дыре я не слышу ни о чем.

– У нас все по-старому. В Калабрии же крепко сидят испанцы, а о других землях я и сам не много знаю... Вчера вот по дороге в кармелитский монастырь встретил одного венецианца. Он резчик. Жил во время смуты в Московии, сидел там, как в плену. Рассказывал, что какой-то человек поднял простой народ: едва не взял Москвы, но потом его одолели и замучили в ссылке.

– Смотри! – сказал узник и взял со стола лист бумаги. – Вот что я написал: "Нынешний век убивает своих благодетелей, но они воскреснут!.."

Швед Ерлезунда отметил в своих записках:

"Царь сдержал клятву, как собака держит пост".

1929

ПОДВИГИ СВЯТОСЛАВА

1

Когда Святославу было четыре года, мать, вдовая княгиня Ольга, взяла его с собой в поход.

Дружина – воины и слуги Ольги – шли густым, сумрачным лесом. Одноглазый старик Свенельд оберегал маленького князя. Он ехал с ним рядом, у самого его стремени, и зорко смотрел, чтобы мальчик не свалился с седла.

На поляне встретились они с древлянским войском. Святослав метнул копье, которое держал наготове. Брошенное слабой детской рукою, оно пролетело между конскими ушами и упало тут же, у ног коня.

– Князь уже начал! – сказал Свенельд. – Двинем, дружина, за князем!..

И воины, кинувшись на врага, одолели его...

Киевские князья покоряли соседние племена и обращали их в своих подданных – в людей, живущих "под данью". На княжеском языке это называлось: "примучить". Так, первые князья Олег и Игорь "примучивали" древлян.

Дружина ходила с князем в походы и возвращалась из походов с добычей. Были тут и меха – соболи, бобры, белки, куницы, – кожа и лен, мед и рыба. Князь и дружинники держали у себя древлян как рабов.

Но не только соседние племена "примучивал" князь и облагал их данью: и свое, кровное, племя прибирал он к рукам. Как только узнавал он, что люди где-либо осели на землю и завели хозяйство, приходил он туда или посылал дружинников и заставлял земледельцев платить дань.

Осенью, в ноябре, он выступал из Киева и объезжал свои земли. Это называлось "ходить в полюдье". Обирая село за селом, двор за двором "ходя по людям", добывали княжеские воины меха, пшеницу, воск, мед и лен.

А добычу свою дружинники продавали: они сбывали ее своим, русским, купцам ("купчинам"), либо отправлялись с товаром в чужие края.

Нагружали ладьи и спускались на них по Днепру, к морю, чтобы идти в богатый Царьград, к грекам.

То был трудный путь. Его преграждали на Днепре пороги. Один из них назывался "Не спи!".

У порога Неясыти русские вытаскивали ладьи на сушу и тащили их волоком; так проходили они по шесть тысяч шагов по берегу.

В Царьграде они продавали товар, покупали сафьян, краски, шелковые ткани и сукна и шли восвояси, взяв у греков припасы, якоря, канаты и паруса.

Знали русские и другой путь – через земли волжских болгар и хазар – к Каспийскому морю; знали и караванный путь в восточные страны и на верблюдах привозили свои товары в Багдад...

Дубовый лес покрывал гору, на которой стоял древний Киев. Осенью желуди устилали землю; ими кормились дикие кабаны.

Город был небольшой, деревянный, окруженный земляным валом; за ним зеленели дубовые рощи. В город вели ворота с башнями и мостами, перекинутыми через овраги и рвы.

С крутого обрыва открывался простор: зелень лугов, речная ширь и песчаные днепровские косы. На горе, на самом высоком месте, стоял княжеский двор.

По двору похаживали дружинники – ключники-домоправители и воеводы, самые богатые после князя люди; многие из них владели землей.

Киевский князь жил в одном тереме со своей дружиной. Это было ядро его воинства, его оберегатели и советники. Войско же набирал он из сел.

В верхнем ярусе терема находилась гридница – огромный покой, где князья пировали и принимали гостей. Оконца в гриднице были разделены пополам резными деревянными столбиками и огорожены железной решеткой. Зимой оконца задвигались дощатыми ставнями – их прорезали для света и затягивали бычьим пузырем.

Вдоль стен стояли лавки-лари – в них хранилась одежда князя; на лавках лежали драгоценные камни и шкуры медведей, лисиц, барсов. По стенам висели полки с посудой, рогами для питья и княжескими доспехами. Гридницу украшали пестрые печи, сложенные из цветных изразцов.

Внизу, в подклети, помещалась дружина. Там также стояли лавки-лари, покрытые мягкими звериными шкурами. Начальники – сотники и десятники спали на этих лавках, остальные же – прямо на земляном полу.

В длинные осенние вечера певцы забавляли воинов песней, гусляры игрою на гуслях, бывалые люди – рассказами о походах и сечах в дальних краях.

Входили сменявшиеся на валу сторожа, поправляли лучины, горевшие в железных треножниках, подбрасывали в очаг поленья и грели у огня руки. Потом тоже садились в круг и слушали воинские рассказы и песни. Часто слушал их вместе со всеми и маленький Святослав.

Случалось, что и старый Свенельд вспоминал минувшие годы и заводил речь про заморскую Византию, про ее многолюдный город Царьград.

Князю было тринадцать лет, когда Ольга со своею ближней дружиной отправилась в ладьях за море. Киевляне не знали, куда и зачем ушла княгиня, и долгое время не имели о ней вестей. Но вот возвратились ладьи, и воины узнали обо всем от Свенельда; узнал Святослав тайну: мать побывала "в гостях" у греческого царя.

– Ходили мы туда, – рассказывал Свенельд, – по Днепру и по морю с малой дружиной; были с нами и купцы наши. Царьград – город великий, богато украшенный; царствует в нем царь Константин. Долго стояли мы на подворье, пока позвали нас во дворец, в палаты. Там увидели мы трон, а перед ним золотых львов и золотые деревья с золотыми птицами. Когда мы вошли, львы встали на задние лапы и зарычали, птицы начали петь. Все послы иноземные поклонились царю до земли трижды, а в это время трон – так искусно он был устроен – поднялся под самый свод палаты в знак того, что греческий царь выше и сильнее всех.

– И мать поклонилась? – спросил Святослав, нахмурившись.

– Нет. Она уехала из Царьграда... А сейчас пришли к ней в Киев послы от царя Константина: он просит дать ему в помощь русское войско.

– И она пошлет дружину?

– Она сказала: "Пусть у меня в Киеве постоит, как я у него в Царьграде стояла, тогда помогу".

Крепко запомнился мальчику этот рассказ об императоре Византии, который так величался перед другими народами, словно достойней его не было никого на земле.

От Свенельда же узнал Святослав, что император стремится покорить всех своих ближних и дальних соседей и что Царьград запирает ворота Русского моря*, чтобы киевляне не выходили в другие моря.

_______________

* Р у с с к о е м о р е – так в древности (в X – XI веках) называлось Черное море.

И еще узнал Святослав, как отец его Игорь ходил на великий город войною и как закончился неудачей этот поход.

Тысячу ладей привел с собой Игорь, а дружины с ним было десять тысяч. Император испугался и послал против русских огненосные суда. То были большие корабли; медные трубы торчали над их бортами. Этими трубами греки метали потоки горючей смеси – ее называли "греческим огнем". Вода от такого огня не спасала. Когда ладьи Игоря запылали, бывшие в ладьях стали бросаться в воду, но огонь настигал их, и те, кто искал спасения в море, горели на поверхности морской...

Свенельд учил Святослава владеть мечом, луком и стрелами. Ольга наставляла его, как жить.

От нее он услышал, кто Русской земле друг и кто недруг; какие племена обитают на восток и запад от Киева и какие на север и юг.

Святослав возмужал. У него были широкие плечи, голубые глаза и светлые густые усы подковой. Голова – бритая; только с темени спускалась на лоб русая прядь.

Леса по Днепру были отданы ему для охоты. Ольга велела поставить там капкан и сети, и Святослав часто ездил в эти заповедные места.

Свенельд обычно сопровождал князя, оберегал его от опасности. А зоркость у старого была ястребиная: он видел единственным глазом лучше, чем иные видят двумя.

Косой рубец пересекал его лоб; клоками торчали седые брови; на хмуром лице выдавались скулы, большие и твердые, как кремень.

Был он угрюм, жесток в битве и так же свиреп при сборе дани. Он имел свою небольшую дружину, и воины его наживались более всех других.

Однажды он ехал с князем по лесу. Дружинники, погнавшись за вепрем, давно исчезли из виду, и Святослав со Свенельдом пытались их отыскать.

Сизый, смешанный с едкой горечью дым стлался по чаще, как во время пожара. Это смерды (так назывались тогда на Руси земледельцы), расчистив места топором, выжигали под пашню лес.

Всадники выбрались на большую поляну. Добрая половина ее дымилась, только что очищенная от деревьев огнем.

Крытые корой избы стояли на ней, прижавшись к опушке. Было видно, что часть земли уже засевалась и что смерды не в первый раз хлопочут над нею. Человек пятнадцать их трудилось на пашне. Дряхлый дед, понукая гнедую кобылу, разрыхлял землю деревянной сохой.

Князь и Свенельд подъехали к смерду.

– Не видал ты княжеских людей? – спросил Святослав.

Смерд повернул к нему белесую голову и вытер морщинистый лоб ладонью. Лицо его было красно, глубокие морщины забиты пылью, а глаза слезились и глядели на свет с трудом.

– Княжьи люди не приезжали? – спросил Святослав снова.

– Не ведаю, – ответил старик, насупясь. – Нам до князя и его людей дела нет.

– Вижу, что так! – грозно сказал Свенельд. – То-то вы в такие дебри забрались! Норовите от князя подальше?

Смерд кивнул головою:

– А ты думал как? Известное дело: не имей ржи близ княжьей межи.