Текст книги "Повести"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Да годов семь.

– Ну, многого, знать, не ведаешь. Царя Бориса давно уж не стало. После него Димитрий Иванович царем был. Обещался он всем милость оказать, да обманул, его и убили. А сказывают и так, будто в Литву ушел.

– А нынче што?

– Нынче пошло все на потряс. Замутилось так, что ни земли, ни неба не видно людям. Холоп да крестьянин в силу приходят. Скоро большие дела будут. И то сказать: бояре великую волю взяли – Шуйский на Москве царем стал...

– В срок повстречал я тебя, – сказал Иван. – Вот што, брат! Ступай к гребцам – они народ дружный, – работать станешь; от меня поклонись. Я-де на Русь брести задумал. Долю свою знаю, кровью чую... Ну, прощай!.. Прощай и ты, веселый, славный город...

И, уже не глядя на изумленного земляка, добавил:

– Когда железо кипит – тут его и ковать!..

4

Горные тропы Тироля, переезд через Рейн, владения маркграфов баденских, переправа в Ульме через Дунай и дальше берегом на восток таков был его путь.

В чешских деревнях по приказу владельцев шел снос крестьянских дворов. Поселяне молча смотрели на свое разоренье. Горе ожесточило их сердца, высушило и замкнуло лица. Путнику нелегко было найти ночлег.

В конце июня он пришел в Прагу.

Иван увидел город, раскинувшийся по обоим берегам Влтавы. Связанные мостами, грядою островерхих кровель пластались в дымке острова.

Он миновал старый Карлов мост с башнями по концам, и тотчас открылись узкие извилистые русла улиц. Многие дома стояли заколоченные досками. От них тянуло по ветру смолою и воском; в городе недавно была чума.

В пустовавшей корчме висело над стойкой грубо оттиснутое изображение: человек в черном плаще вылетал из погребка верхом на бочке. Под нею стоял год – 1525 – и чернела надпись:

Doctor Faust zu dieser Frist

Aus dem Keller geritten ist...

(Доктор Фауст в этот срок

Наш покинул погребок...)

В углу немец угощал пивом крестьян.

Он был длиннонос и походил на умную ручную птицу. Льняной венчик волос торчал из-под его колпака, как седая опушка. Он то и дело, будто крылом, взмахивал маленькой красной рукой.

Временами он путал чешскую речь с немецкой. Крестьяне слушали его насупясь. Лишь изредка кто-нибудь из них вздыхал и принимался кому-то грозить кулаками.

– Не ешь с боярами вишен – костьми забросают, – говорил длинноносый, опрокидывая в рот кружку, и со стуком ставил ее на стол.

Наконец все разошлись. Хозяин корчмы уже дремал за стойкой. Последним ушел немец. Едва за ним затворилась дверь, с улицы донесся крик.

Иван кинулся наверх.

Мутная, слепая луна висела меж двух башенных шпилей. Лежал человек. Он казался огромным и плоским. Тень у его головы сливалась в густое, черное пятно.

Человек молчал. Болотников помог ему подняться.

– Кто тебя таково прибил?

– Русский?.. Я знаю русскую речь... Добрый господарь, который спасал мою жизнь, как зовут тебя?

– Я не господарь, а Ивашка... Иван Болотников.

– Спасибо тебе, Иван Болотников!.. Злой человек крепко бил меня по голове. Он говорил: "Не делай в чужой земле никакой бунт!"

– Вона што!.. Дом твой далече ль?

– Очень близко.

Иван довел его до ратуши. Они пересекли улицу и вошли в дом.

Немец высек огонь и зажег свечи. Тьма отступила, тени заметались по углам.

Суровый резной дуб таил за стеклом шкафа лубяные короба, скляницы, белые глиняные чашки.

"Дохтур!" – оглядывая утварь, смекнул Болотников.

Немец, громко кряхтя, омыл водкой голову и перевязал лоб.

Стол был завален костями, травами, всякой сушеной трухой. У окна висели потешные карты; рыба-обезьяна, рыба в гнезде и птица с завязанной узлом шеей.

– Ну вот, Иван Болотников, – сказал немец, усаживаясь против Ивана, какой же есть твой путь – в Русскую землю или в Литву?

– На Русь бреду; в Москву ли, в иное ль место – того еще не знаю.

– Мой брат Каспар жил в Москве. Он писал, чтоб я ехал к царю Борису. Но там была холера-морбус, а потом царь Борис умирал от зелья... Брат Каспар жил в Риге. Царь Борис посылал туда своего слугу Бекмана и давал наказ: "Проведать, где есть цесарь, и война у цесаря с турецким султаном есть ли..." О, я имею очень хорошую память! Брат Каспар просил меня узнавать...

Резной дуб темнел. Утро брезжило на скляницах в шкафу. Они сидели долго, пока совсем не оплыли свечи.

– Ты устал, – сказал немец, вглядываясь в лицо Ивана. – Сейчас будет наступать день. Тебе надо спать перед дорогой... Знаешь, Иван, я хочу в Московию. Я уже жил там однажды. Здесь меня могут убивать совсем. Я буду скоро-скоро к Москве ехать...

5

Еще через две недели Болотников пришел в Польшу. Раздольные шляхи меж тучными нивами и охотничьи лесные тропы в сумрачной синеве пущ привели его в Самбор.

Небольшой городок на левом берегу Днестра окружали строем белые, с бойницами домишки. У подножия горы – над водой – высились бурые стены башен. Перейдя висячий мост, Иван увидел замковый двор, службы, угодья и сады.

Шляхта польская и украинская челядь толпились подле рыжего, одетого в яркий кумач ката.

– Поспешай! Паны гневаются! – покрикивал кат и ударял по деревянному "козлу" плетью.

– Щоб i тебе не минули катiвськi руки! – вдруг откликнулся голос.

Рослый чубатый холоп весело вышел, как на гулянку, глянул по сторонам и быстро лег на "козла".

Гнусный, постыдный звук рассек тишину. Плеть зачастила, садня и щедро расписывая алым кожу. Холоп не кричал. Он только вертел головой и, отыскав глазами какого-нибудь пана, твердил, усмехаясь:

– От говорили, що буде болити, а нi крохи не болить!

Иван спросил стоявшего поодаль холопа:

– В чем он повинен?

– Старосте нашему зуб выбил.

– Не напрасно, чай, – за обиду какую?

– За побиванье, пораненье и помордованье слуг, – ответил холоп.

Старый светлоусый пан незаметно подошел к Ивану.

– Москаль? – спросил он. – Как сюда попал?

– На Русь бреду с Веницеи-города, а допрежь того на турецких галерах томился.

Пан сощурился и зорко оглядел обветренное лицо Ивана.

– Ступай в замок. Господаря увидишь. Не можно тебе без того на Русь казаться.

"Какого еще господаря?" – подумал Иван, глядя на поляка, и опасливо, с неохотой двинулся за ним.

В низкой сводчатой горнице стояли длинные столы с кривыми, гнутыми ногами. Шляхта в парчовых кунтушах и кафтанах из лосиной кожи то и дело затевала споры. Гайдуки, полыхая алым огнем бешметов, разносили черемуховый мед и венгерское вино.

Ивана посадили в конце стола.

Светлоусый пан сел рядом и придвинул к нему пузатую, налитую до краев чарку. Напротив, одетый в желтый камчатный кафтан, отороченный соболями, сидел смуглый человек с подстриженной бородой.

Хмель закружил, ударяя в ноги, быстро натекая в руках истомой. Поляк выспрашивал: кто таков? Давно ли с Руси? Знает ли толк в военном деле? Слыхал ли о московских переменах? Иван бойко отвечал, хотя иногда невпопад, и сам себе дивился: он, холоп, сидит за одним столом со шляхтой, пьет панский мед, и никто его не гонит!..

"И чего надо от меня сему ляху?" – подумалось ему.

Тут крики "vivat" грянули кругом, и все встали с мест, поднимая чарки.

– Господарю Димитрию vivat! – закричал светлоусый пан.

– Vivat Жигмонт, круль московский! – некстати раздался чей-то голос. Тучный хмельной поляк лег грудью на стол и, расплескивая мед, вопил: Жи-и-игмонт! Жи-и-игмонт!..

Паны смутились, поднимая крик; все смешалось, и больше Иван ничего не слышал...

Спустя два часа в горницу вошла стража. Все разошлись. Бахромчатая скатерть свисала до пола, вся в черных расплывах пятен. Гайдук сказал захмелевшему Ивану:

– Пани воеводша ожидает тебя. Очнись!

"Догостился!" – подумал он с досадой и, перемогая хмель, побрел за стражей.

В палате, куда его привели, висели по стенам мушкеты и кольчуги. Наступал вечер. Пыльные оленьи рога простирались в сумрачный косой свод.

Смуглый человек в желтом кафтане быстро ходил из угла в угол, упершись в бок правой рукой. У окна сидела старая пани. Вокруг ее шеи, топырясь, стоял раструбистый белый воротник.

– Узнаешь ли Димитрия? – спросила она Ивана.

Глаза его метнулись. Он тотчас все понял.

– Как мне знать? Я его никогда не видал.

– Вот он, Димитрий. Его и дочь мою бояре ваши едва не убили. Они ж ему и землю не дали в тишине устроить...

Смуглый в желтом кафтане перестал ходить, посмотрел на Ивана. У него был утиный нос и лицо на свету – веснушчатое, худое. Подошел близко, тихо заговорил:

– Вот што, бывалый человек! Живал ты на Руси во холопах. То верно?

– Так, государь.

– А каково ныне холопам за Шуйским, того не знаешь?

– Знаю, што худо.

– А пошто опять в кабалу идешь?

– Не в кабалу иду, а затем, чтоб воли добыть, сколь силы моей достанет!

– Удал ты!.. Я вот тоже хотел бедным людям помочь, да скинули меня бояре...

Он умолк, выжидая.

– Государь!.. – с Ивана слетел хмель. Он был весел, бледен, все в нем играло. – Как, государь, не надобна ль тебе службишка моя?..

Крепкая худая рука легла на плечо Болотникова.

– Смекай, Иван!.. На Руси молвят – убит я, а народ не верит, вестей ожидает... Шуйский беглых всех воротить хочет, выход у крестьян отнять замыслил... Ступай на Русь, сказывай всем, что видел меня живым и здравым. За мною-де панство, жолнеры. А на Руси люди – лишь объяви слёт – встанут без числа... Ты в Веницее бывал, книги латынские о ратном деле читал, да и голова у тебя на плечах удалая. Верю тебе во всем и жалую: будь у нас большим воеводой. Скачи в Путивль к боярину князю Григорию Шаховскому, скажи ему, что видел меня в Польше и говорил со мной. Покуда еще не могу тебе много дать, однако ж возьми коня, саблю и тридцать червонцев. Да повезешь князю Григорию грамотку. Он даст тебе денег из моей казны и людей...

Густо-синяя ночь шла над полями. Шлях у придорожной корчмы белел, сворачивая на Львов.

Иван сидел на корчемном дворе в пяти милях от Самбора. У ворот был привязан его конь. Из халупы доносились хмельные голоса.

– Вот она, доля моя, – одними губами шептал он. – Пришла сила!.. Ну, Иван, теперь гляди не плошай!.. Слово свое сдержу: за господаря того стоять буду твердо, но и своего дела тож не покину. Всколыхну холопов, тряхнет Поле* бояр – крестьянской кабале на Руси не бывать!..

_______________

* П о л е – вольные казацкие земли между Северской Украиной и Доном.

"Экой дивный мой путь!" – подумал он, опуская голову на руки. Вспомнились галеры, волжский затон, ловцы, Неклюд... Он задремал.

В корчме говорили:

– Ступай, Грицю, до дому. Тут лавки смоляные, – як сiв, так и прилип, дурень!

– Дай послухати, що про самборьского господаря размовляють.

– Да то не господарь, а вор – Михайло Молчанов, што с Москвы сбежал...

Большую реку видел Иван. Из воды выходил народ (ему не было конца) и складывал на берегу камни. От народа и от камней исходил мутный красноватый жар. "Што строите? – спрашивал он и сам же отвечал: – Град Солнешный, правду холопью". – "А што вы за люди?" – "Искони м ы с о д н а р е ч н о г о п ы ш е м..."

Конь заржал. Иван встрепенулся.

– Лишь силы б достало! – сказал он тихо. – Братство добыть!.. Град построить!..

В корчме погасили свет. Солома на крыше вздохнула под ветром.

Шляхами, пущами, полями шла высокая, густая ночь.

Ч а с т ь т р е т ь я

ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК

ОТКУДА "КОМАРИНСКАЯ" ПОШЛА

Пострадахом и убиени быхом ни от

неверных, но от своих раб и крестьян.

"Новый летописец"

1

– Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке и кто боле даст государево отставное платье: собольи и куньи лапы да хвосты, всякие мелкие обрезки, сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишка-а-а!..

Взятый из теремных камор, пошел на вынос лежалый запас – скаредного царя незавидный достаток. Площадные смутники-горланы толпятся в рядах, смотрят, как дворецкий дьяк продает царскую "рухлядь", и зубоскалят:

– Деньга – торгу староста, а и царю голова!

– А в чем он зимней порой ходить станет?

– Знали б вы кнут да липовую плаху, – ворчит дьяк и, склонив голову вбок, записывает, что кому продано, "по статьям", в книгу.

– Дьяче! Мышиных хвостов у тя нет ли?..

Плешивые меха и горелые сукна лежат на земле. Дворяне и кое-кто из бояр победнее присматривают "товарец". Встряхнет кто-нибудь ветошь, распялит на руках истлевшую дрянь, и – откуда взялся пыльный вихрь крохотных крыл? – вылетит, завеет лицо парчовая туча моли.

– Скуп Шуйский, – говорят в толпе, – своим и купеческим деньгам бережлив, да еще пьяница и блудник.

– Не многие люди выбрали его.

– А бояре нынче боле царя власти взяли...

Дьяк на помостье перестал кричать и повел счет деньгам. Толпа двинулась – кто по домам, кто Ивановской улицей в Кремль. А там-то с утра уже теснился народ: как при Борисе и Лжедимитрии, полнилась людьми Боярская площадка...

Царя не было видно.

Бояре в высоких меховых шапках сидели у столов. Они выслушивали челобитья, тоскливо оглядывали текущий по двору народ, потея и кряхтя, принимали на себя неуемный ливень жалоб.

– ...И он, боярин мой, посылал меня по квас, – кричал, припадая на клюку, молодой холоп, – а я пошел нешибко, и он за то спихнул меня с лестницы и ушиб до полусмерти!

– Помираем голодною смертью, – плакались пришедшие издалека крестьяне. – Разорены мы московскою волокитою, а пуще всего – от неправедных судов!..

Старая черница, подойдя к столам, завопила гневно и быстро, глотая слезы:

– При прежних государях била челом и нынче с тем же до царя пришла, а будет ли сему конец – не ведаю, должно, так и не сыщу вдовьей своей правды. Дочеришку мою княжой сын Телятевский похолопил да посадил на цепь, и дочеришка моя лишилась ума, а што с ней сталось и где ныне Телятевские, никто не знает...

– Телятевские нынче на воровстве, – сказали за столом. – Противу государя стоят. Терпи, доколе их не уймут, тогда сыщем.

Черница поникла. Бессильно опустив руки, она прошла в тишине среди расступившейся толпы холопов.

Люди шумели недолго. Бояре встали, и дьяк объявил челобитью конец. Народ начал медленно расходиться, глухо шумя у столов и громко бранясь, по мере того как отходили дальше.

Хилый, с мертвым лицом старик вышел из сеней. Осенний вёдерный день горел на разводах его опашня*, метанных серебром, на "втышных" пуговицах с чернью, наведенной в виде решетки. У старика была жалкая, худая шея, а руки в сизом разливе жил крупны и черны. Щуря больные глаза, он смотрел на солнце.

_______________

* О п а ш е н ь – старинная верхняя мужская одежда: долгополый кафтан с короткими, широкими рукавами.

Бояре Иван Крюк Колычев и Григорий Полтев склонились перед ним.

– Каково, государь, господь сном подарил? Почивать изволил подобру ль, поздорову ль?

– Брюхо болит, – часто моргая, плаксиво сказал царь, – то ли от худого сна, то ли от настоя, што испил давеча. Молвите, бояре, людям, которые делают настои: глядели б они, чтоб в лекарства ничего вредительного не попало, а в постные дни – скоромного, чтоб ни зла, ни смерти не навесть и меня б не оскоромить.

Он потянул носом. Слепенькие его глазки, стрельнув по двору, заметили подходивших к крыльцу бояр.

– Вона! Ближняя моя дума идет! – захлопотал он. – Ступайте за мной! и вошел в сени.

Бояре вступили в крытый прохладный переход. Косой солнечный блеск рассек надвое спину царя. Ноги его в белых немецких сапогах ступали нетвердо.

В брусяных хоромах Шуйского стоял терпкий дух свежей сосны. Строить каменный терем не было времени, а жить в "Гришкином" – не к лицу. Немногая утварь да в клетке жаркоцветый попугай – вот и вся память, что осталось от Лжедимитрия и Бориса.

И все же воздух в палатах был зажитой. В свежее дыхание срубов вплетался старческий кислый дух, медленный тлен платья и шуб, а в пыльных столбах света загорались и гасли искры моли.

Бояре сели не сразу. Трубецкой отстранился от места рядом с Мстиславским.

– Мне-то ниже тебя сидеть негоже! – сказал он.

– Объюродивел ты! – отозвался Мстиславский.

Они забранились. А царь сидел, молчал и только следил за ними. Наконец заговорил:

– Ведомо вам, бояре, што в северских городах люди заворовали – начали воевод побивать и грабить, и толкуют, будто вор Гришка с Москвы ушел, а вместо него убит иной человек... На Украйне-то шатко. Собрались там воры, што сот пчелиный. Вот и молвите, бояре, как с теми ворами быть, да не таитесь, сказывайте вести.

Встал Мстиславский. Весь в белой дымной седине, он забубнил трубным глуховатым басом:

– Недобрые, государь, вести, а таиться от тебя – не след. Одна надежда – на бога, што зло добра не одолеет. Из Путивля от Шаховского посланы были люди в степь, на Дон. И боярский сын Истомка Пашков смутил донских казаков да склонил к воровству Тулу, Каширу и Венев и ныне стал аж под самою Коломной.

– И то, князь боярин, о Путивле сказываешь ты не все, – перебил Мстиславского молодой Скопин-Шуйский. – От перелетов* стрельцы узнали, што пришел к Шаховскому с Литвы Ивашка Болотников, князя Андрея Телятевского холоп. Сказывал он, будто видел проклятого вора в Литве и што вор его, Ивашку, большим воеводой нарек. А ныне Болотников собирает в Северской земле силу.

_______________

* П е р е л е т ы – перебежчики.

– Верно молвят про украинских людей, – сказал царь, следя за кружащей подле него молью. – Давно погибшая та земля!.. Эх, гнуса сколь развелось! – проворчал он, и было невдомек, где развелся тот "гнус" – в Северской ли земле или в государевой палате.

– Подайте-ка боярский список на сей год...

Ему принесли писанную на длинном "столбце" роспись служилым людям.

– Ну вот, бояре, как скажете: своими ль силами воров побьем или ратный сбор надобен?

– Ратный сбор, государь.

– По городам!

– Вестимо!

– Иван Крюк Федорыч, вели писать в Ярославль, в Вологду и в Пермь Великую о ратном сборе... Во стрельцах недостача. Возьмите с Москвы всех охотников: псарей конных, чарошников, трубников... Тебе, боярин, Мстиславский, с большим полком выступать... – Он поглядел в список. Плещеева "на Москве нет"... Телятевский "в измене"... Михайло Васильич, молвил он Скопину-Шуйскому, – ты, мыслю я, станешь на берегу Пахры, а Трубецкой с Воротынским шли б под Кромы...

Он отложил список и, зябко потирая руки, сказал:

– Расстрига того не осилил, потому што был вор. А мы хотим и впрямь, штоб в нашей земле тишина стала. Первое – надобно выхода крестьянам не давать, беглых всех воротить. Земли, как при Борисе, не пустовали б. Ну, о том поразмыслим с вами на соборе... Да, Иван Крюк Федорыч, вели боярам писать по вотчинам: приказчики – крестьяне добрые* – глядели б, штоб ни у кого воровским и беглым людям приезду не было.

_______________

* "Добрыми", "лучшими" или же "сильными" издревле сами себя называли на Руси представители господствующего класса и наиболее богатого слоя деревни. Беднейшее же население называло их "худыми" (плохими) людьми.

– А как им глядеть, государь? – сказал боярин. – Ныне все люди по деревням сделались супротивны, и пытать воровских людей стало некому...

Шуйский нахмурился, встал:

– Ну, ступайте, бояре! Дай вам боже воров одолеть и с кореньями повывертеть!..

Он остался один. Моль искрой взвилась у его виска. Звонко ударил влёт, убил, плюща ладонью в ладонь; потом вздохнул и, слепенько моргая, растер в скользкий блеск пыльную золотинку.

2

Комаринщина – Курско-Орловский край – была той "давно погибшей" землей, где издавна селились "воры". Поле принимало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. "Быль молодцу не укор, – говорили там, – людям у нас вольным воля". Никто не спрашивал беглеца, кто он, какие его вины. Не чуя беды, сама готовила себе грозу Москва.

Бродяги-бездомовники ютились в чужих избах по каморам (комарам). Вся волость – сердце Северской земли – называлась Комаринской; она бурлила и кипела, как овраг в половодье. Боярских дворов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинник боялся владеть непокорным мужиком-севрюком...

Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводья, – лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен-старух укрыли залегший на опушке табор.

Белые от осенних жаров, лоснятся жнивья и севский большак. Алатырские, белогородские стрельцы, комаринские бобыли* и казаки выходят из лесу и подолгу смотрят на дорогу.

_______________

* Б о б ы л ь – крестьянин, по бедности не имевший земли, а потому не тяглый, то есть не плативший подати к живший в чьем-либо дворе в качестве батрака, сторожа, пастуха.

– Очи все проглядел!

– Не видать!

– Должно, придут завтра, – перекликаются они.

Медленно уходят в лес. На опушке – треск раздираемых ветром костров, голосистый паводок толпы. Стоят распряженные возки, станки осадных пищалей. Синит кругом землю частым колокольчиком горечавка.

– За каждую пядь землицы – посулы, – несется от сосны к сосне. Вестимо дело: не купи села – купи приказчика...

– А обоброчили как! С дуги – по лошади, с шапки – по человеку. А и без смеху сказать – с кузни-то берут, с бани, водопоя тож! Где рыбишка есть – рыбу, где ягодка – и ту приметят.

– А ты ведай свое: на столе недосол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, што рожью.

– Я те осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудёт. Грамоте знаю, а челобитья писать не смею – письмо-то у приказчика на откупу*. Как мне на него челом бить?..

_______________

* П и с ь м о у п р и к а з ч и к а н а о т к у п у. Составление челобитных (просьб) в XVII веке отдавалось на откуп приказчику села, управителю вотчинного хозяйства.

Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо прыгало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин.

– Истомка Башка... – говорил он, летая глазами по верхам дерёв, Истомка Башка приходил под самый город Коломну. Царь Василья мало-мало жив-здоров. Степь наша встала. Мордва встала. Большая с Москвой травля будет!

– А Шуйский-то, – кричал какой-то вихрастый под черной, усохшей сосной, – выход у крестьян вовсе отнять замыслил! Сказывают, кто годов за пятнадцать перед сим бежал, тех станут сыскивать и отдавать прежним господарям.

– Эх ты, Соломенные Кудри, а не все ль едино нам? Ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут пожилое?*

_______________

* П о ж и л о е – особая пошлина; взыскивалась с крестьян за пользование господским строением.

– А верно ль бают, што царь на Москве шубами заторговал?

– С него станется!

– Скаредный, черт!

– Шу-у-убник!..

– Эй, браты, идем к большаку, глянем-ка еще разок!..

Курил духовитою смолкой ровно и густо лес.

– Иде-о-ом!

Сходились комаринцы, из края в край перекликались на поляне.

В конце села, на отшибе, был господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телегрее – берегла от "прострела" старую свою плоть, – холила борзых кобелей да терзала и увечила своих холопов.

В полдень крепостного Сеньку Порошу позвали на крыльцо.

– Пошто собаки не кормлены?! – закричала боярыня. – Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжеле!

Сенька не стал дожидаться. Он сверкнул пятками и побежал.

– Лю-у-ди! – ударил ему вдогонку крик. – Эй! Вора имайте!.. Борзых!.. Слушайте свору!

Он стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей. Прыгнул – прямо в глухую крапиву, липучки и облепиху. Борзые залились. Он выхватил из плетня жердину и побежал. Впереди было гумно. Сбоку мелькнула пара огненношерстных псов. Псы настигали. Сенька закружил над головою жердь. Воздух обернулся крутым гудом... Стоялая вода блеснула перед ним. Он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже не бежал, а только упирался жердью и, высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву.

Погонщики не очень старались. Скоро и борзые стали отставать. Он бросил жердь. Жниво кончилось. Синяя сумеречная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши. Он остановился на поляне...

Комаринцы глядели на него. Весь табор на мгновение затих. Старый бобыль Пепелыш окликнул Сеньку:

– Кто тебя, брат, так загонял? Или проведал што? Наши идут?

– Да не! – сказал холоп. – От боярыни едва ушел... Псов спустила... "Вора имайте!" – вопит... А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру.

– Вона што!

Смех долго, раскатисто гудел в лесу. Смеялся и Сенька, славно уставший, радостный, перебиравший ногами, как перед плясом.

Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал:

– "Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик!.."

Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил:

– "А не хочет, не желает он боярыне служить!"

Кто-то крикнул:

– "Сняв кафтанишко, по улице бежит!"

Ложкомой заложил ногу за ногу. Сенька замесил пятками навыверт:

Он бежит, бежит,

Повертывает!

Ево судорга подергивает!..

Складывалась песня.

Лес стонал. Тут и там ломали коленца взад и вперед, валяли скоком и Загребом:

Ох, боярыня ты Марковна!

У тебя-то плеть не бархатна.

У меня ль да сердце шелковое,

Инда зуб о зуб пощелкивает...

Комаринцы грянули вприсядку.

Гудел лес. Загасли костры, сизо, горьковато дымя. Никла под коваными сапогами колокольчатая синь горечавок...

– Идут! Идут! – вдруг звонко прокричали в стороне.

Оборвав пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой устремились на дорогу.

Растянувшись на версты, завивая белую, жаркую пыль, шел обоз. За ним неровным строем подвигалось ополчение.

Подъехали конные.

– Юшка! Беззубцев! – окликнули комаринцы молодого стрельца. – Куда, черт, правишь? Своих не приметил?

– Здорово! – Не по летам тучный, с серым, отеклым лицом казак спешился. – Заждались?.. Зато боле двух тысяч нас. А большой воевода один тыщи стоит.

– Он-то где ж?

– А в обозе. Болотников Иван Исаич – вона он. Я-то с ним ведь с одного села. Бывалый человек: в турском плену был, папаримские земли прошел и за правду нашу стоит твердо.

– Чего долгое время не шли?

– А в пути дела много, – лениво протянул казак. – Да заходил воевода в села – искал Телятевских князей. Он-то на них издавна в обиде...

Прошло ополчение, и снова тянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где зачернели котлы и бледно выметывался из дымных костровых шапок лепест-огонь. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от села до леса...

Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой – со сборами по бокам – серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь – там кружились ястребы. Желтое жниво полнил трескучий, сухой звон кузнечиков. Кони топали, бесясь от оводов и зноя.

– Браты! – негромко сказал он. – Брел я с Веницеи-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводой. Не ведаю, как на деле будет, а в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я служить ему, и то мое слово верно, да мыслю, и, кроме той службы, забота есть!

– Как не быть? – отозвались в толпе. – Людей своих посылают бояре в вотчины и велят им с крестьян брать жалованье и поборы, чем бы им было поживиться. А мы с того голодом помираем, скитаемся меж дворов!

– А царь-то выход отнять замыслил!

– Юрьев день воротить бы! Вот што!

– Не, браты! – твердо сказал Болотников. – Иное надобно. Саблю свою кинул, не возьму, коли не станете меня слушать. Малая искра велик родит пламень!.. Зову вас: бояр, дворянство, приказных, неправду их силой порушить! Москва – што доска: спать – широка, да гнетет всюду. О Юрьеве дне забудьте! Вот моя дума: боярство – холопство, крестьянство господство! Ей, браты, крестьянской кабале на Руси не бывать!..

Круг вольницы развернулся, радостно, буйно плеснув гулом. Люди, тесня друг друга, пробирались вперед, кричали, опрокидывали котлы:

– Слово твое – што рогатина!

– Возьми саблю, веди Иван Исаич!

– Ну-те, ребята, промыслы водить – замки колотить, наших приказных бить!..

Засветло комаринцы пришли в Севск. Городские казаки, ямщики и ремесленники встретили их. Стоя на деревянной стене, они размахивали шапками и орали во все свое степное горло.

Овражистый, кишевший беглыми городок наполнился скрипом обозов, деловитой суетой ратного волнения. Болотников вошел в приказную избу. Под окнами стоял народ. Юшка Беззубцев и седой, в отрепьях бобыль Пепелыш стали выносить из избы и складывать у порога бумаги и книги.

Болотников стал в дверях.

– Ну-ка! – звонко сказал он. – Как мы землю сами себе приберем, то подайте сюда книги государевой десятинной пашни*.

_______________

* К н и г и г о с у д а р е в о й д е с я т и н н о й п а ш н и книги, по которым велся учет обрабатываемых казенными крестьянами царских земель.

Он схватился за саблю. Из ножен выкинулся короткий блеск. В несколько крутых взмахов изрубил книгу и разметал ногой бумажные лохмотья.

– А как нынче мы сами себе суд и расспрос, – сказал он еще громче и звончей, – подайте сюда и книги всяких судных дел!..

Народ двинулся к нему; с криком хватал хрустевшие связки, топтал, жег в стороне на кострах, разрывал в клочья.

– Чуйте! – говорил Болотников, отступая от книг. – Идите к нам, все воры, шпыни и безымянные люди, и мы будем вам давать окольничество, дьячество и боярство!.. Ну, где ваши проклятые кабалы? Где листы обыскные о беглых? Под ветер спустили, под дым! То ли еще будет!

Комаринцы привели скрученных людей.

– В чем повинны? – спросил Болотников.

– Да, вишь, воевода, из тех, што сосланы сюда, многие люди во приставы порядились. А жалованье брали себе пожелезное: кого в железа посадят, с того за день и за ночь – три деньги. А нынче просят пощады, хотят быть с нами вместе.

Болотников махнул рукой:

– Открутить!.. Приставы – што? Многие дворяне и боярские дети к нам пристать мыслят.

– То зря, – сказал бобыль Пепелыш. – Путь ли нам с ними? "Поссорь бог народ – накорми воевод!" – или того не знаешь?

– Знаю, – ответил Болотников, – да мне Шаховской для почину невеликую рать дал. А придут к нам на помочь дворяне Ляпуновы да Истомка Пашков, всё – сила... Бояре с Москвы пошли на Кромы. Надобно посадским на выручку поспешать... А кто из вас, – быстро спросил он вдруг, – в Путивль поедет? То – к спеху!

– Меня бы послал!.. Или меня! – раздались голоса.

– Ладно, – сказал Болотников. – Поезжайте хотя оба. Молвите вы Шаховскому: пущай пишет государю в Литву – ему и войско не для чего набирать, приходил бы один, дела скоро поправятся!..

Тянуло свежестью полевых трав. Поникшая листва ракит зажглась и померкла над избой. Городок затихал, горбато уходя в смуглый августовский вечер...

На рассвете выросший за сутки обоз пошел севским большаком вспять. В селе Доброводье комаринцы задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Пороша первый залепил в ворота топор. В хоромах закричали. За тыном показался и тотчас пропал приказчик-немец.

Комаринцы ворвались. Слились: треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выбегал из стойла конь; над ригою сизою скирдой вспухал дым; он то тяжелел, мутно, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились. Кого-то били по щекам. А на дворе Сенька с товарищами шли вприсядку: