Текст книги "История о Михаиле и Андронике Палеофагах"

Автор книги: Георгий Пахимер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

24. Монах Пинака, принявший хиротонию от Германа, был архиепископом Ираклеи Фракийской; а Ираклейскому архиепископу издревле принадлежало право рукополагать патриарха, так как Византийская церковь некогда зависела от Ираклейской – и от ней получала епископов. Но Иосиф отказался принять хиротонию от Пинаки. Поэтому державный сделал тогда искусный оборот: Пинаку пригласил он служить литургию в дворцовом храме, и тот служил ее за большую награду. А между тем Митиленский епископ Григорий, рукоположенный уже давно, избран был хиротонисать патриарха.

Царь, которого теперь особенно занимала мысль о получении разрешения, все время того месяца предоставил патриарху вместе с архиереями для приведения в порядок дел церкви, и каждый день наблюдал, чтобы то, о чем просил его патриарх, было тотчас исполняемо, и таким образом предрасполагало предстоятеля к разрешению связанного. Он с таким удовольствием слушал патриарха, что рассылаемые по всем провинциям Римской империи соборные определения и самые патриаршие грамоты приказал начальствам принимать в значении собственных своих указов, угрожая наказанием за неисполнение того, что в них будет предписано к исполнению; притом, по ходатайству патриарха, он отворял темницы, освободил от оков многих заключенных, удостоил сочувствия осужденных, возвратил в отечество сосланных и помиловал тех, на кого гневался.

25. Между тем вот наступил второй день месяца линеона [79]79
  Линеон. Этим словом, очевидно, указывается на месяц февраль; потому что в этом именно месяце второго числа восточная церковь празднует день Сретения. Линеоном или иначе – посидеоном называется февраль и в афинском календаре, из которого Пахимер, по-видимому, и взял это название. У бэотян линеон называется Βουκάτιον, потому что был холоден (?), а у других – ‛Ερμαΐον. Это слова Гезихия.


[Закрыть], в который церковь совершает праздник Сретения. Патриарх вместе с архиереями, при свете многих светильников, при праздничном псалмопении и сверх того при возношении молитв к Богу за царя, торжественно, по чину, совершив всенощное, начал совершение священной литургии. Наконец, все кончено. Тогда царь, окруженный своими оруженосцами, всем сенатом и правительством, приближается к святым вратам (между тем как архиереи стояли в алтаре у престола) и, сняв со своей головы калиптру, падает пред Богом с открытою головою, повергается к ногам патриарха и, громогласно исповедав свое преступление, пламенно просит прощения. Патриарх, держа в руке бумагу, с формулою прощения, подробно и раздельно излагает вину Палеолога относительно к сыну царя Иоанну, и потом внятно произносит ему прощение. За ним то же делает другой, за другим – третий, и так все; и каждому архиерею царь кланялся в ноги, у каждого просил прощения; а они – один за другим, держа в руках бумагу, читали ее и прощали, подобно патриарху. При этом многие проливали слезы, а особенно подвиглись к жалости члены сената. Наконец, царь поднялся, обновился священным веселием духа, как следует, помолился и, простившись, пошел во дворец. Тут же повелел он заключенному в Никитской крепости Дакивизе Иоанну доставлять в достаточном количестве все потребное для пищи и одежды, и беспрестанно заботился о нем, обращая внимание на его нужды почти каждый день.

После сего царь тем с большею энергиею обратился к делам общественным.

26. Запад, по смерти деспота Михаила, принял снова угрожающий вид. Деспот Михаил оставил свою область сыну Никифору, присоединив к ней немалую часть владений, взятых от удела побочного сына его Иоанна. Никифор был доволен своею областью: но Иоанн выскакивал за пределы собственной и, не трогая земель брата, нападал на наши, грабил, что встречалось. Царю не хотелось идти на него войною, так как он был горяч и недавно еще принял власть: чем воевать, державному казалось лучше подойти к нему с миром и заключить брачные условия. И так этого дикого и неустрашимого человека смягчает он посольством и, как у него была дочь невеста, намеревается утвердить мир браком. Иоанн действительно был человек деятельный – до того, что, отличаясь быстротою своих движений, соединенною со знанием военного дела, часто приводил в страх и деспота, боявшегося, как бы он не одолел его своею ловкостью и не нанес ему бесславия победою. Поэтому царь поступил очень мудро и осторожно, поспешив снискать его расположение: он послал и, с немалою честью привезши его дочь, выдал ее за своего племянника, сына Марфы, Андроника, и зятя наименовал великим коноставлом, а тестя его Иоанна – севастократором. Чрез это с Иоанном восстановлен был мир, и римские войска довольно надолго получили отдых. Царь не оставлял без внимания и других дел, но много заботился как об успехах своего флота на море, так и об усмирении трибаллов и иллирийцев на суше. Флотом его управлял мужественный Филантропин, достоинством протостратор, под главным начальством великого дукса Ласкариса, который, однако ж, по старости не мог исполнять свою должность и, выживши из лет, принимать участие в воинских делах и сражениях. Поэтому первое место по флоту во всех отношениях занимал Филантропин; а под ним уже многие люди важные были отрядными и полковыми начальниками, комитами и капитанами кораблей. Флот же был велик и состоял из множества судов, на которых служили люди все мужественные, полные рвения и усердия: одни из них назывались, по городу, гасмулийцами (римлянин назвал бы их двуродными), так как родились от римских матерей и итальянских отцов; а другие были из лаконян (их на испорченном языке именовали Чаконами), которых, как людей воинственных, державный во множестве перевез с запада из Мореи и поселил в Константинополе вместе с их женами и детьми. Кроме того, на корабли собрана была отовсюду прислуга – просэлоны, как бы, то есть, νην ες τ πρόσθεν λάται – гонители кораблей вперед; и этих просэлонов царь по всем приморским местам установил множество, как людей в своем деле отличных; ибо римлянам нелегко удержать свой город, говорил он, если они не будут владеть всем морем.

27. Сухопутным же войском управлял деспот Иоанн и имел под собою многих и отличных военачальников. Войско, как называли это люди, занимавшиеся счислением его, состояло из многих аллагий [80]80
  Аллагия – слово, очевидно, негреческое, но заимствовано было из языка иностранного. По-видимому, оно взято из французского или галльского. Галлы, во время крестовых походов, заняв известную область, располагались в ней квартирами, и называли их allogiamenta или allogia (ныне les logemens de gens de guerre). Отсюда-то, вероятно, произошла Пахимерова λλάγια. Из этого видно, что римские войска назывались по областям, в которых квартировали. Впрочем, слово аллагия впоследствии употреблялось и независимо от места расположения войск и получало значение корпуса. Так, например, Георгий Акрополит с. 59 Hist. p. 66 ed. Reg., упоминая о Константине Маргарите, говорит, что он был ρχων λλογί ατοΰ, а потом на следующей странице прибавляет: δ βασιλες Θεόδωρος ρχοντα τς ατοΰ κατωνόμακε τάξεως.


[Закрыть]. Была многолюдная и сильная аллагия пафлагонская, многолюдною также и отличною в боях считалась аллагия Ализонов, в простонародьи называвшаяся Месафинитскою. Кроме того здесь расположены были фракийцы, там фригийцы, здесь македоняне, там мизы, а инде значительные массы карийцев. Одни пришли из Магедона, другие из Скифии. Многолюдна была также аллагия иностранная – итальянская. Все эти войска, взятые вместе, составляли, можно сказать, силу необоримую; и приводя их в движение, деспот был страшен везде, особенно на западе. Но по этой именно причине восток ослабевал, персы же становились дерзкими и, не видя нигде препятствия, вторгались в римские области. А чрез то стал пустеть и Меандр, и во многих обширнейших тамошних местностях редели не только туземные жители, но и монахи; между тем как страна по Меандру была другою Палестиною и изобиловала не только стадами и табунами домашних животных всякого рода, но и многочисленным населением, равно как множеством земных странников и небесных жителей, – монахов. Эта страна по всему другому на столько первенствовала пред Палестиною, на сколько Палестина стояла выше ее одним тем величайшим преимуществом, что в ней жил и учил мой Христос и Бог. Таким образом Меандр понемногу пустел; тамошние жители, подвергаясь нападению народов, уходили оттуда внутрь империи; весь тот ряд крепостей, Авала, окружности Каистра, Магедон и вся знаменитая Кария наводняемы были врагами. Не говорю уже о Трахии, Стадие, Стровиле и о стране против Родоса – все эти места, недавно еще находившиеся под римским владычеством, в короткое время сделались убежищами неприятелей. Тоже округи и с другой стороны моря, – о средних уже не говорю, – округи мариандинов, мосинов, великодушных энетов, бывшие подданными римлян, а вместе с ними и внутренние до самой Сангары, до того опустошены, что стоило бы оплакать их мариандинским плачем [81]81
  Здесь делается аллюзия на старинную пословицу, которая находится в строматах древних пословиц, собранных Андреем Шоттом. Стих 686 у него читается так: Μαριανδηνν μέμνησο θρηνητηρίων. Эта пословица произошла, может быть, от того, что мариандинцы с особенною торжественностью отправляли похороны своих умерших.


[Закрыть]. Много было войск превосходных, но они растрачивались на западе и становились малочисленны; тогда как на востоке настояла такая опасность, что вышедши из города нельзя было сухим путем пройти даже в Ираклею Понтийскую; потому что тамошние границы, орошаемые Сангарою, и замыкавшие империю, сделались добычею не мизийцев, а персов. Во власти римлян оставались только еще крепости приморские: Кромна, Амастрис, Тион и Ираклея и сохраняли одни имена тех мест. Да и эти крепости, если бы не опирались на море, были бы заняты персами, так как принадлежащие им окружные земли давно уже находились под властью персов. Важнейшею причиною погибели этих и других мест, как говорил впоследствии и сам царь, когда, незадолго до смерти, с немалым войском обходя те области, выражал свое сожаление, были скряжничество, скупость и не знавшее никакой меры, ненасытное грабительство посылаемых туда правителей. Они, ложно обо всем донося державному, удерживали его от военных действий и, непрестанно присылая сведения, приятные на вид, но горькие в сущности, что ничто не погибло, что вред маловажен, что целое в главных частях стоит, что отнятое легко возвратить, затыкали ими уши царя. Причиною позднего его похода, как признавался сам царь, служили также сильно распространившиеся в церкви раскольники, многочисленные толпы лохмотников и сумоносцев, бесчисленные, ходившие в народ, насчет его обвинения, и сверх того боязнь царя, подозревавшего возможность отложения; ибо враждебные ему люди не молчали, но ходили по домам других и, не задумываясь, сплетали на царя многое, как он обидел законного наследника и согнал с престола патриарха, какие давал клятвы, в какие входил условия, как было то и то, – обо всем этом они подробно рассказывали и привлекали к себе слушателей во множестве. А на меня все это, говорил царь, наводило страх и опасение, как бы против собственной их воли не произошло какого возмущения. Отсюда родились подозрения, вынуждавшие его из осторожности запереться и оставаться в покое, беречь себя и вверять дела людям, какие случались. Так впоследствии говорил державный Афанасию [82]82
  Афанасий Александрийский, о котором здесь говорится, был Александрийским патриархом после Николая, упоминаемого в 9 гл. этой книги.


[Закрыть] Александрийскому, когда последний, как сам он пересказывал нам, для утешения царя, участвуя в его походе, видел опустошение земель, орошаемых Сангарою, и слышал, как державный скорбел, смотря на такое опустошение. Подробнее скажем мы об этом в своем месте.

28. Тогда раскол церкви в самом деле усилился; так что даже разделял домы: иначе жил отец и иначе сын, иначе мать и иначе дочь, иначе сноха и иначе свекровь. Было множество монахов, приверженных к Иакинфу, которые не жили постоянно в монастырях, но бродили из места в место и обнаруживали ревность об изгнанном патриархе. Были и другие из Галасийской и иных обителей, как, например, из обителей Пантепоптского монастыря, которые, утвердившись в добродетели, отделялись от своей паствы и, каждый живя по-своему, никак не принимал в общение Иосифа, так как этот восшел на престол, согнав Германа, хотя прежде сам ревновал об Арсение, избегал общения с Германом и других располагал к тому же. Говорили, что этот больше виноват, чем предшественник его; ибо Герман оскорбил Арсения только тем, что принял его престол, а Иосиф – тем, что не уважил отлучения, наложенного на царя патриархом, которое уважив, он не принял бы отлученного в духовное сыновство. Монахи Пантепоптского монастыря поэтому смело и дерзко отвергали Иосифа, и противились ему, как человеку, взявшему престол насильственно, и как патриарху отлученному. А отсюда делали они еще дальнейшие заключения: Иосиф взялся, говорили, разрешить неразрешимое, и чрез то подвергся вине сугубой; так что разрешитель не только не разрешил отлученного, но теми же узами связал и самого себя. Таким словам придавали они убедительность как важностью своих лиц, так и сочувствием Иосифу в том отношении, что и он также ревновал о патриархе, и радовались, когда, при перемене обстоятельств, услышали, что он сидит на патриаршем престоле. Считая делом важным – или убедить их или уничтожить (ибо эти обличения вонзались в его душу, будто острые иглы), патриарх лично беседовал с царем, и они, не могши убедить (да и как было?) этих непреклонных людей, решились наказать их. Дело наказания возложено на Акрополита Георгия [83]83
  Георгий Акрополит, которому поручено наказать пантепоптских монахов, был известный греческий историк и хронограф. Западные критики очень досадуют на Пахимера, что Акрополита называет он несовестливым. Причина понятна: Георгий Акрополит происходил от православных родителей; но получив воспитание под влиянием западных учителей, впоследствии уклонился от православия и перешел в недро западной церкви. При Михаиле Палеологе, который, кажется, тоже не видел различия между вероисповеданиями, Георгий сильно действовал в пользу соединения церквей и, в качестве логофета, присутствовал на Лейденском соборе; но при Андронике Палеологе, за свое отступничество и нанесенные монахам оскорбления, посажен был в темницу и долго содержался в ней. Нравственная его жизнь, по сознанию самих западных писателей, была очень зазорна.


[Закрыть], между логофетами бóльшего и самого умного, только не слишком совестливого. Этот, приведши их в свой дом, подвергал жестоким истязаниям – сек, держал на весу, бил, почетнейших между ними бесчестил и, как людей бесчестных, торжественно водил по площади, причины же их наказания выставлял самые постыдные и вымышленные. После того эти лица, по своей жизни и званию пользовавшиеся уважением, испытав горькое бесчестие, сосланы были в ссылку, и таким образом лишены и земли, и всего земного. Таким поступком Иосиф в первый раз тогда взволновал совесть многих и показал, что его предшественник, не восставая ни на кого и никак, действовал лучше, чтобы там ни говорили. Поэтому-то так обходился с ним и державный, – наименовал его отцом, просил его совета, во многом искал его помощи и с удовольствием выслушивал его предстательства. Он был человек знакомый с миром, умел подойти к правителям, знал, как при случае убедить их, как смягчить и возбудить их гнев. При здравом уме, имел он и крепкое тело, так что мог по нескольку раз не только месяц, но и в неделю, бывать у царя – иногда по собственному желанию, а иногда по приглашению.

29. Но вот у царя возмужал уже и сын его Андроник, которого прежде прочих приготовлял он в преемники себе на царском престоле. Теперь надлежало найти для него приличную его значению супругу: но посольство для этой цели в Италию не обещало успехов; потому что в Апулии царствовал тогда Карл, которого надобно было почитать врагом Палеолога и римлян, после того как у Балдуина, вступившего с ним в родство чрез брачный союз их детей, отнят был Константинополь. Притом, по разбитии Манфреда, Карл, бывший прежде графом, как родной брат короля франков, величался уже королем. Это было приличною ему наградою от церкви за победу над Манфредом, посягавшим отложиться от папы. Размышляя об этом, царь признал полезным отправить посольство к паннонцам, которых король, по матери, был природный римлянин, родившийся у короля от его жены, дочери старшего Ласкариса. У того царя было тогда три дочери: одна – эта, другая – дивная Ирина, на которой женившись, Иоанн принял царство своего тестя, третья Евдокия, выданная замуж за великого Господина [84]84
  Кто был этот великий Господин? Ниже (гл. 31) говорится об Иоанне Дуксе, что он, осажденный в Патрах, ночью ушел в Фивы и там нашел великого Господина, т. е. правителя Фив из латинян. Стало быть, можно заключить, что Евдокия, третья дочь царя Ласкариса, выдана была замуж за великого Господина, правителя Фив, в самом Константинополе; и этот правитель Фив, вероятно, был отец или дядя того, к которому прибежал Иоанн Дукс. Очень правдоподобно замечание Григоры, что τν γρτοι τς Βοιωτίας κα τν Θήβων ρχηγόν, άντ μεγλου πριμικηρου, μέγαν κίριον νομξ σι νν, ες τοΰτο παρενεχθέντες κ τοΰ παρενεχθναι τν κρτην συλλαβήν.


[Закрыть] в самом городе. От той первой у паннонского короля родившийся королевич имел своею женою весьма красивую пленницу из команов, которая родила ему, говорят, такую же красавицу дочь. Эту-то благородную девицу, происходящую из дома Ласкарисов, царь советовал сыну взять себе в жену. Посольство для предполагаемой цели составлено из бывшего патриарха Германа и великого дукса Ласкариса, достигшего уже глубокой старости и бывшего в родстве с королем Паннонии; потому что, быв братом царя Ласкариса, он королю доводился дед. Послы отправились сухим путем, и сыну царя привезли королевскую дочь, а царю – невестку. Державный нарек ее Анною и великолепно совершил ее брак с сыном в святом и великом храме Премудрости Слова Божия, где новобрачущихся благословил Иосиф. Потом, в наступившем году, в восьмой день месяца мунихиона [85]85
  Мунихион, по Пахимеру, – ноябрь. А что здесь говорится как будто о наступлении года – ’επιόντος τους, то это надобно разуметь об индиктионе, который начинается сентябрем.


[Закрыть] царь и отец, вместе с патриархом, короновал их, и Андронику, как царю, для великолепия, назначил особую свиту. При этом поставлены особо при нем три должностных лица, признанных необходимыми: Ливадарий получил должность виночерпия, Вриенний – должность кравчего, а третий Чамплакон из Христова града – должность дядьки его двора. Устроил он также сыну и царский жезл, внутри деревянный, а сверху обделанный золотом, чтобы держать его, когда тот, по обычаю, будет стоять с отцом при божественном псалмопении. Так это и бывало, и мы не один, не два, а несколько раз видели, что он держал свой жезл. Но потом царю показалось иначе: так как власть одна, а жезл был один, – и жезл сына отменен. Сын равным образом получил право давать указы и подписывать их по-царски – только не выставлять месяца [86]86
  ο μηνολογεΐν. Право выставлять на указах месяц царь Михаил предоставил самому себе, – может быть, для того, чтобы ни одна бумага Андроника не прошла мимо рук его отца. Поэтому Пахимер в истории Андроника говорит, что означать месяц на указах он стал только после смерти Михаила. ρτι πρώτως μηνολογησάμενος πρόσταγμα.


[Закрыть], как было в обычае у царей, а писать красными чернилами, собственноручно: «Андроник, Божиею милостью царь Римский». Но это не освобождало его от клятвы отцу и царю: он, после Бога и церкви, твердо и письменно клялся ему в том, что не позволит себе против него замыслов, но будет подчинен. Затем следовала уже клятва, какую давали ему народ и церковь. Архиереи же с своей стороны сделали определение, что тот будет отлучен, кто восстал бы на царя; ибо Михаил мог подозревать в этом братьев Андроника, а особенно деспота Иоанна, в котором видел необыкновенную горячность к битвам, и к которому все питали благорасположение за его благодеяния и за готовность его давать каждому, чего кто просил. В самом деле, ничто так не подчиняет людям душ, как благодеяние с любовью. Если у правителей отнимешь благотворительность, то найдешь их звенящими тимпанами, которые чем пустее, тем бывают громче. Таким тимпанам подобны слова правителей, не оправдываемые делом. Имеющий возможность благодетельствовать – поступит лучше, благодетельствуя самым делом, чем говоря, что сделает; потому что правитель говорящий, а не делающий, лжет. Нелживое свидетельство – полезные, помогающие людям в жизни растения: они приносят пользу молча. А кто так малодушен, что его печалит отсутствие денег, тот пусть скажет, какое удовольствие доставляют они ему своим присутствием. Если можно искать удовольствия, то гораздо лучше пользоваться настоящим и надеяться на будущее; а оно происходит от того, что благодетеля и люди благословляют, и Бог дает ему свои обетования. Припомним, что Птоломей, Александр и тот (как его имя?), измерявший царствование благодеяниями (кажется, Тит), все свои деньги, которыми они приобрели себе бессмертную славу, передали опять нам, не издержав их. Благотворительность действительно – такое богатство, которое никогда не проживается. За эту-то благотворительность ко всем, Иоанна Деспота прославляли больше, чем царей. Так вот, питая к нему подозрение, царь отменил многое из принадлежавших ему преимуществ. Сначала он получил право окружать себя вардариотами [87]87
  Кодин с. 5., описав наряд и службу вардариотов, прибавляет: τούτ ς πάλαι Πέρσας κατ γένος βασιλεύς μετοικίσας κιθεν ις τν Βαρδάριον’ εκάθισε ποταμόν αφ’ού Βαρδαριώται καλοΰνται. О реке Вардарие упоминает Анна Комнина, которая полагает ее в Фессалии. А Никита в начале 3 кн., по-видимому, называет ее Аксием.


[Закрыть], кортинариями [88]88
  Кортинарии стояли на одной из степеней придворной службы; а таких степеней было четыре: вардариоты, находившиеся при дверях, потом кортинарии, за ними постельничие и, наконец, докладчики. Кортинарии заведывали, кажется, тем, что относилось к убранству царских комнат – ad cortinam.


[Закрыть], постельничими, докладчиками, которых мы называем этериархами, и даже большею свитою, чем у царя: но потом, чем далее служил он, тем слабее становилось его значение, – и свита у него волею-неволею уменьшалось, да и из доходов его многое было отнято. Сперва доставляли ему достаточное содержание острова Родос и Митилена, также многие и важнейшие места на суше: а теперь, по случаю представления новому царю, он получил от старого, в знак почета, не более, как военный плащ, и быв высок ростом, должен был надеть на себя короткое платье, которое едва доходило до колен. Таким образом, этот герой принужден был хвалиться во дворце удобством скорее детских одежд, чем собственных, бывших ему впору; он должен был внешним своим видом показывать такое расположение на деле, какого требовали от него внутренно, в самых его мыслях. Поэтому не стал уже он надевать и украшенной жемчугом калиптры, и алмазных ожерельев, чтобы, при том повороте обстоятельств, о котором вскоре будет сказано, проявлять в себе больше смирения и чрез то стать выше опасности и всякого подозрения.

30. Но прежде чем скажем об этом, надобно сказать о великом коноставле, Андронике Тарханиоте, племяннике державного. Выше было уже говорено, что этот Андроник сделался зятем дукса Иоанна, получившего достоинство севастократора. Ему вверена была область Орестиадская и внутренние земли Гемуса; а резиденциею его вместе с женою назначен Адрианополь. С той поры прошло уже много времени, как вдруг, не знаю, по какому побуждению, – многие говорят, потому, что младший его брат Михаил возведен был в достоинство великого доместика, – он сильно рассердился как на брата, так и на царя, который почтил его, и стал питать в себе крайне постыдное, недостойное его рода намерение – перебежать к тестю. Но так как Андроник полагал, что, при тогдашнем состоянии политических дел, бегство его было бы невозможно; то решился подражать прилипающей к камню каракатице. Не говорю о сказании физиков, будто черная краска, получаемая от этого животного, есть его извержение, истекающее вдруг от страха, при почувствованной силе ловца, и обыкновенно служащее ему средством для избежания опасности; а скажу, что это животное, желая уйти от преследователей, произвольно извергает черную краску и, окрашивая ею море, тем легче спасается бегством. Так поступил и Андроник: желая привести общественные дела в замешательство, чтобы чрез то приготовить себе возможность бежать, он расположил тохарцев сделать набег на границы империи, – и тохарцы, призываемые к добыче, понеслись по всей земле Римской. Чего тогда наделали они людям, рассказать о том можно было бы только в особой книге, и написать ее не буквами, а слезами. Не ошибаясь можно положить, что убийств в то время было не меньше, чем сколько совершили эти же самые враги прежде, под предводительством Константина Болгара. Пользуясь такими замешательствами, Андроник вместе с женою убежал к тестю. Какой был ему там прием, о том говорить, может быть, и не нужно; однако ж, это подало повод к войне. Дукс, довольный своим уделом, был спокоен и выжидал, хотя, следуя горячему своему нраву, иногда и нападал на царские укрепления, даже некоторыми около Иоаннины и овладел: но этому человеку, жаждавшему битв и сражений, соблюдать постоянное спокойствие было трудно, как скоро надеялся он от войны получить пользу. Человек деятельный и на досуге делает гораздо больше, чем ленивый в хлопотах; ибо как ленивая и расслабленная душа теряет время попусту, так пламенная и ревностная проводит его в делах. Такую пламенную и ревностную душу имел и Иоанн: прежние свои движения предпринимал он, как опыт, пока не представится случай к войне: войны с неприятелями у него, по-видимому, не было; однако ж, своею деятельностью он приготовлял к ней и беспечных.

31. Узнав о таких событиях и сильно скорбя, царь собрал большое войско, – вместе с морскими отрядами, говорят, до сорока тысяч, и вверив его деспоту, немедленно послал его против Иоанна. С деспотом посланы были и многие другие из вождей и вельмож, из которых один имел достоинство доместика стола. Это был Алексей Кавалларий [89]89
  Каваллариями называли отличных всадников, а не рядовых конных воинов. Кавалларии были люди благородные (кавалеры), имевшие у себя под командою больший или меньший отряд конного войска. В таком смысле и доныне принимается это слово на языке итальянском.


[Закрыть], человек благородный и мужественный, удостоившийся чести в одном сражении этой войны быть пронзенным стрелою, пущенною каким-то неизвестным человеком, который о себе заставил говорить, а ему доставил славу такой смерти, какая для молодых людей всего лучше. Приняв войско, деспот повел его на запад и надеялся, что от движения такой огромной силы земля задрожит. В то же время царь вооружал моряков и, собрав значительный флот из кораблей, стоявших как у города, так и в других местах и гаванях, простиравшийся до семидесяти трех судов, из которых одни были длинные, а другие легкие, вверил его протостратору Филантропину и послал его в море, с повелением пристать, где придется, к латинским землям. Он думал, что война на суше пойдет успешнее, если латиняне, боясь за самих себя, откажутся помогать Иоанну. В самом деле, деспот, быстро пришедши к месту новых Патров, распространил везде ужас и смятение; так что те земли тотчас к нему присоединились, да колебались в своих мыслях и крепости, потому что, не имея сил выдержать нападение, встречали мало препятствия к отложению от Иоанна. Впрочем, как было им и надеяться на какой-нибудь другой способ спасения? Сам Иоанн в то время оставался почти один со своими домашними; а войско большею частью бросило его и заставило помышлять о собственном спасении. Поэтому, переходя то туда, то сюда, он, как мог, обезопашивал свое достояние, а вступить в сражение, по-видимому, не имел силы. Притом, военачальники деспота непрестанно нападали на его следы и наперед занимали те места, где он думал спастись. Показывая такую робость, он внушал неприятелям тем больше смелости нападать и все далее и далее углубляться в его область. Надеясь на свою многочисленность, неприятели его шли отважно и преследовали беспечно. Когда же, наконец, наскучило ему бегство и зародилось в нем подозрение, что внешние помощники оставили его, он решился запереться в крепости и для того вступил в Патры – город с возобновленными укреплениями, надеясь в нем сохраниться. Итак, Иоанн нашел себе надежное убежище в Патрах; а деспот, узнав о том, окружил этот город войском. После сего осажденные многократно извещаемы были деспотом, что они могут спастись и получить все наилучшее, если выдадут Иоанна, что деспот без того не отступит от города и не пойдет ни в какое другое место, что ему нельзя не выжечь окрестностей, не истоптать полей, не вырубить садов и, наконец, не истреблять их самих, как неприятелей, если они протянут время. Когда деспот известил об этом осажденных, – они, сами ли по себе, или следуя наставлению своего правителя, стали смиренно извиняться и просить, чтобы римляне не нападали на них и обещались скоро выдать Иоанна. Между тем время шло, а осажденные выдачу все откладывали. Но тогда как римляне надеялись скоро достигнуть цели, Иоанн отважился на один чрезвычайный поступок;– и как ловко совершил его! В одну ночь вздумал он спуститься со стены по веревке; а, чтобы не узнали его, когда он будет проходить лагерем, тотчас перерядился в слугу и накинул на себя черный плащ; потом схватил руками поводья коня и выехал из среды спавшего в полночь лагеря, несколько раз крикнув, чтобы не беспокоились о пропавшем коне. Одни на этот голос не обратили внимания, другие изнутри своих палаток отвечали, что ничего не видят; а он за эту находку обещал щедрую награду. Таким образом, никем незамеченный, скрытно выехал он из римского лагеря и, на заре уклонившись на окольный путь, чрез несколько дней прибыл в Фивы, где его никак не ожидали. Да и в Патрах, кроме домашних и доверенных лиц, никто не знал о его побеге; знавшие же должны были скрывать эту комедию от городских жителей и в следующие дни. В Фивах беглец нашел соименного себе великого Господина (на тамошнем наречии назывался он Сириоанном [90]90
  Так как этот великий Господин был по происхождению франк, то явно, что управляемые им единоплеменники могли называть его Syre Ιωννης; а греки два эти слова соединили в одно. Отсюда же, то есть, от слова Syre, мог произойти обычай величать его великим Господином.


[Закрыть]) и настоятельно просил его помощи, а для скрепления взаимного их союза, предлагал союз родственный, вызываясь принять его в зятья себе по собственной дочери. Но великий Господин лично сам отказывался от предлагаемого брака; потому что, сильно страдая подагрою, не мог жениться: а есть у него, говорил, младший брат Вильгельм, которого и предлагал ему в зятья, уверяя, что от этого произойдет обоюдная их польза. Впрочем, брак их, говорил, на таких условиях мы отпразднуем после, что действительно и состоялось; а тогда дал ему триста каваллариев, или по рассказам, и более, – людей все храбрых, которые, по своей силе, имели преимущество пред многими. Взяв их и с возможною скоростью, скрытно, присоединив к своему войску, он в удобное время напал на римлян, тогда как они вовсе не предполагали и не ожидали этого, а проводили время беззаботно, в той мысли, что Иоанн находится в Патрах. Римское войско, ничего не знавшее о такой драме, при первом ударе неприятелей, пришло было в беспорядок. Но тогда вступили в битву предводимые Римпсою персы и многочисленная римская когорта, управляемая отличнейшими сподвижниками деспота: с другой же стороны ринулись Иоанновы итальянцы, которые были тоже и многочисленны и воинственны. В схватках и немногие из них одолевали многих; потому что они были сильны стройностью своих движений и, готовые нанести удар, нападали в порядке. Напротив римляне, пораженные самою уже неожиданностью, представляли толпу смешанную; а потому некоторые из них по необходимости робели и сражались беспорядочно, нисколько на себя не надеясь. Наконец, когда первая римская фаланга была разбита, задние до крайности оробели, от страха пришли в сильное смятение и сперва начали отступать, а потом и вовсе побежали. Тут один топтал другого, с тем сталкивался этот, и таким образом, все, смешавшись между собою, стали бросать оружие, оставляли коней и искали спасения только в крепости собственных ног. Сколько ни призывал их деспот то убеждениями, то угрозами, то укоризнами, – ничто не действовало. Уклонилась битва, сказал бы поэт; слов деспота не слушали; каждый трепетал за самого себя. Думали, что каваллариев было не триста, а вдвое, или и того более; так что число всех их равнялось числу противников: иначе они не решились бы напасть, если бы не считали себя сильнее тех, на кого нападали. Тогда и деспот, в отчаянии, поворотил коня и, опустив поводья, помчался со всею силою. И вот открылись плачевные следствия битвы: одни пали, другие бежали, иные прятались в кустарнике и готовы были умолять о спасении, некоторые притаились в расселинах камней, а многие забираемы были в рабство, когда кровожадная рука врага, расположенная к убийству, при изменившемся состоянии битвы, смягчалась и, сверх чаяния, щадила их. Жребий гибели падал на все – и на тела, и на деньги, и на оружие, и на коней, и на самые одежды, которые, указывая единоплеменника, иногда удерживали руку только от убийства, а обнажать тела единоплеменников для ней было все равно. Наконец, победители бросились на походные домы вельмож и самого деспота, и выносили из них большое богатство: забрано было все, – и те кубки, и рухлядь, и оружие, и кони, и прочие принадлежности разливавшейся там роскоши, – до самых ножных шпор. Тогда эти ограбленные явно оправдали истину, высказанную Антисфеном, который желал, говорят, врагам всех благ, кроме ума; потому что с умом у них будет все прочее: тогда открылось, что ум одного человека был полезнее, чем все усилия противников. Этих было столько тысяч, что выходило несколько мириад: но вот всем им противустал один ум, – и вчерашние, утопавшие в роскоши богачи, теперь, по вине своего неразумия, унижены и нищенствуют. Правитель должен стараться все направлять к тому, чтобы или победить, или пасть со славою. К чему и правительствовать, если не предусматриваешь всего, над чем поставлен правительствовать? Конечно, виноват соглядатай, что не предвозвестил, не предостерег: но правитель, разве прав, что не предотвратил беды от того, над чем поставлен соглядатай? – Совсем не прав, далеко до этого.

Когда страшное событие совершилось, и брошенные войска расползались, – проворная, как говорится, молва, распустив крылья, стала распространять весть о таком бедственном и неожиданном происшествии;– и одни, слыша это, скорбели, другие были сильно поражены, некоторые смеялись, а явились и такие, которые после сего перешли к презрению прежнего могущества Римской империи и нападали на остальное. Так, флот латинян при Еврипе, состоявший едва из тридцати кораблей, услышав о поражении римлян на суше, отважился напасть на римский флот, вдвое или втрое сильнейший. Выступив из своей пристани, латиняне, понеслись на царский флот, стоявший где-то близ Димитриады, и думали тотчас взять его. Исполненные отваги, они крепко надеялись, что одною быстротою удара поразят избегающих столкновения римлян. Таким образом, римлянам изблизи уже грозила немалая опасность. Извещенный об этом деспот, который жил тогда в Аримиане, или лучше – не жил, а мучился стыдом, потерпев такое поражение, – вскипел чувствованиями сердца и сильно боялся за флот, как бы, то есть, судьба, не довольствуясь нанесенным римлянам бедствием, не довела этого бедствия до крайности; а потому, собрав остатки сухопутного войска и взяв его с собою, соединил двое суток в один день с ночью и, в намерении избавить флот от опасности, явился в Димитриаде. В то самое время показались на горизонте и неприятельские корабли, которые, плывя туда же, становились линиями и готовились к бою. А римские суда стояли в линиях декадами, и корабли первой декады первые вступили в сражение; первый же корабль первой декады шел впереди, и на нем находился протостратор Филантропин, держа, по обыкновению, царский скипетр, чтобы возбуждать к мужественнейшей битве и прочие корабли. Но одному этому кораблю нельзя было выдержать нападение многих. Посему наступавшие на него латиняне одолевали римлян, убивали противоборствовавших и низвергали в море противостоявших. Тогда многие сделались добычею кинжала, многие также поглощены водою, а некоторые, хотя были и ранены, однако ж, боролись до конца. Сам протостратор осыпаем был стрелами; но так как они не могли проникнуть сквозь его броню, то враги пронизывали его кинжалами. Эта опасность навела смертельный страх и на прочие корабли. Но деспот, стоя на берегу, простирал руки, просил и умолял и, громким криком извещая о своем имени, говорил, что он поможет им, что теперь время вступить им в бой, если только они послушаются его. Вместе с тем махал он руками находившимся на кораблях и подавал знаки своего рвения и готовности отправить с берега помощь. Тогда римляне в самом деле воодушевились и начали драться, как дикие кабаны. А деспот между тем на рыбачьих судах послал отборных людей, сам же кричал и, как голосом, так и знаками возбуждал их к отмщению, чтобы не даром сражались. Но так как с этими людьми он уже потерпел неудачу на суше, то считал нужным пламенно убеждать и просить их, приняв на себя вид уничижения. Между тем с той и другой стороны падали многие, и море текло кровью.