Текст книги "Призыв Духа"

Автор книги: Георгий Митрополит (Ходр)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Христианское общество и невозможно, и нежелательно

Христиане суть малая закваска в тесте общества, и они должны ею оставаться. Если они заявляют право на все, если считают себя лучшими или желают господствовать над другими, значит, закваска уже не способна поднять все тесто.

Думается, что христианское общество способно на все доброе и на все дурное, что присуще всякому человеческому начинанию. Мы не только не питаем никакой надежды на то, что христианское общество может устоять в справедливости и распространять ее, но даже не пытаемся способствовать его установлению, по крайней мере, в смысле коллективном, количественном или конфессиональном. Христианское общество, члены которого смыкают ряды для защиты своих прав, будучи равнодушны к правам других, противопоставляют себя другим, создают или расширяют союзы, чтобы сформировать вокруг себя национальное общество: такое христианское общество чуждо нашему представлению о новом человеке.

Христианин, который обновляется непрестанно, смотрит на Христа, а не на обмирщенные христианские ценности. Эти ценности вскормлены Христом, но теряя Его, они иссыхают; и свет Господень приходит ко мне через праведного и просветленного христианина, и приносит мне покой и кротость. Истинный христианин не дает охватить себя мстительному гневу, когда лукавые дела его общины подвергаются исторической или духовной критике, ибо он хочет, чтобы эта община стала Церковью. Если мы не делаем различия между Христом и нашей общиной, как она представлена в истории, ее укорением в стране, правами, которые она может иметь; если мы не делаем различия между миром Христовым в нас и общественной ролью, предназначенной нашей общине, – тогда мы составляем единое целое с мирским прахом. История показывает, что христианские общины, в своей земной реальности, вполне могут быть отделены от Христа, связаны с социологическими моделями, охвачены племенными рефлексами и совершенно закрыты для всякого слова истины.

Нам нужно пройти сквозь ад техники

Откровение всегда вызывает революцию в умственном и культурном строе, по крайней мере там, где этому не противится тирания или некие внешние условия. Откровение, связанное с личностью, ее смертью, с общиной любви, непременно должно вызвать цивилизационную динамику. Она принимает ту или иную форму, соответственно духу народа и эпохи, до того дня, когда, чтобы развиваться свободно, она отрывается от своих религиозних корней, делаясь общим достоянием. Логикой существования созданных вещей, провиденциальным замыслом о них требуется, чтобы вещи механизировались, рационализировались, стали податливыми, подчинились исследованию и опыту, чтобы они очеловечились самим фактом своего освобождения от церковной власти.

В христианском Откровении сотворенная вещь обладает собственной плотной реальностью, противопоставленной в вечности Самому Творцу. В средние века человек мог придавать веществу образ, любить вещество, воспевать его. Когда он смог выйти из–под власти его законов, ощутить его в идеально математической перспективе, вещество стало отвлеченным предметом, умственным созерцанием. Через него человек освободился от магии и предрассудка, встал на сторону собственной свободы. Конечно, дух науки мог исказиться Прометеевым искушением. Весьма сдержанная позиция по отношению к науке в церковной среде отчасти объясняется этим подводным камнем; казалось, что историческая или физическая действительность угрожает действительности Писания; самое Библию фундаменталистский рассудок, утопия христианского государства и христианской цивилизации превращали в вампира.

Эта огромная власть науки над умами породила антропоцентрическое понятие о бытии. Появилось реальное основание считать доступное человеку знание универсальным подходом к миру. Жизнь перестала быть заложницей тяжести вещества, которое стало прозрачным, дружественным, ибо прирученным.

Это новое тело человечества породило новую культуру, связанную с благосостоянием. Поскольку благосостояние мыслилось как общечеловеческое, культура обрела этическое измерение. Кроме того, культура означает служение всем людям, верующим и неверующим. Ныне мир неумолимо управляется техникой, которая стала новой формой творчества. Нам нужно пройти сквозь ад техники, держа наш дух во бдении, а сердце – в простоте детей Божиих. Ныне техника – единственное мыслимое средство, позволяющее человеку очеловечить свои отношения с миром, единственное средство освободить общество потребления и поддержать надежду в развивающихся странах. Зрелое человечество будет заниматься техникой без техницистической мистики; с помощью техники оно попытается стать на позицию всеобщего диалога.

Неверным было бы противопоставлять этому развитию сожаление об утраченных духовных ценностях. Подлинное понимание всегда находится по ту сторону всякого апокалиптического катастрофизма. Можно, конечно, оплакивать исчезновение «культуры символизма, внутреннего мира, теллуризма». Но это плата за справедливость, хлеб и достоинство. Ныне только справедливое распределение средств производства на международном уровне, только перемещение технологий и финансов в страны Южного полушария способны освободить эти страны от порабощения великими державами и забвения своей общинной сущности. Сегодня всякое знание, не поставленное на службу всему миру, не ставшее всеобщим, неприлично. Культура обладает евхаристическим смыслом лишь тогда, когда отказывается от себя самой и делает себя общением. Только так человек спасет ее от двусмысленности, эстетизма или воли к власти. Именно в общении святых я могу понять, что человек бесконечно превосходит природу, науку, материальное производство, художественное творчество.

Включиться в историю, а не претерпевать ее

На Балканах, на Ближнем Востоке или в России отправной точкой для включенности в историю было бесконечное сострадание ближнему, поддерживаемое понятием об Искупителе Богочеловеке и о человеке, призванном к обожению. В разных регионах православного мира, в различных условиях жизни произошла великая встреча религии с человечностью. Конечно, людям случалось смешивать православие и национальность, но это не имело значения, пока Церковь стояла на стороне гонимых. Была ли несправедливая структура государственной или нет, Церковь защищала всех, кто оказался жертвой несправедливости.

Эта позиция не была выработана идеологически, а, возможно, проистекала отчасти из того факта, что православное христианство исторически не было так затронуто индустриализацией, как западные страны, и верующие в значительной степени оставались в стороне от общественных проблем. То, что Владимир Вейдле сказал о России как о нации, у которой никогда не было единства со своим государством – бюрократией западного типа, – остается верным и для некоторых других традиционно православных стран. В сознании Церкви государство продолжало, как в Византии, заниматься делами века сего. Жизнь православного народа поддерживалась культурой, народными и крестьянскими традициями, а этой западной штукой по имени государство интересовалось лишь буржуазное общество, разрабатывавшее свою идеологию. Отсюда то обстоятельство, что православная про происхождению буржуазия тем более отделяла себя от Церкви, что, пройдя западную школу, не питала особого уважения к невежественным попам.

Эта дихотомия между государством и народным сознанием в немалой мере объясняет тот факт, что православные массы были далеки от политики и консервативны. Передовая общественная мысль стала делом буржуазии, уже оторвавшейся от Церкви и особенно презиравшей тот народный стиль, который виделся ей в историческом Православии.

Во всяком случае, вопреки традиционному консерватизму, в некоторых православных группах населения наблюдается освободительный дух, который может сочетаться с разными формами вовлеченности в политическую борьбу, вплоть до самых крайних. Верующие, затронутые этим веянием, свидетельствуют, что ощущают в Православии климат свободы. К активу этой свободы надо отнести послание о справедливости и о правах бедных, которое проповедовали Отцы Церкви. Быть может, самым значимым подвигом человеколюбия в Византии было освобождение святыми и набожными людьми своих рабов, что, впрочем, не раз предписано Библией.

Будучи жертвой политического положения, Церковь часто бывает вынуждена молчать, ее диалог с миром в этом вавилонском пленении сплошь да рядом исключается. Некоторые смельчаки пробуют пробивать стену молчания, противостоять террору, другие же чувствуют, как бессильны против террора, и оплакивают это. В таких условиях настоятельное требование – спасаться от лжи и не растлиться мудростью века сего. Великое облегчение для Церкви–источник радости и истины, который наполняет ее добротой и слезами.

Другая, более широкая сторона православного присутствия в мире, в жизни человека – это культура. Конечно, Православные Церкви очень часто исключались из жизни народов. К сожалению, мы как–то слишком скоро утешились, заранее полагая себя предназначенными для Царства Божия. Тот факт, что наше богословие эсхатологично, еще не означает, что мы – люди паруссии. Никто не может жить вторым пришествием Господним, если избегает постоянного события Духа во плоти мира!

Мы должны искать и разрабатывать стиль нашего присутствия в современности. Мы не должны непременно заимствовать те средства, которые в различном историческом контексте избирали другие Церкви. В Северном полушарии наш способ свидетельства будет не таков, как в Южном. Но мы нигде не будем отделены от истории. Иначе нам придется лишь переживать ее, а не творить.

Смерти подобно – мечтать о восстановлении православной империи в России и в странах Востока или о возрождении христианского национализма в Ливане. Там это было бы идеологией столь же профанной, столь же секулярной, как рушащаяся идеология коммунизма. Православного града не будет, пока не придет Царство. Наша задача – возводить град человеческий вместе со всеми народами, чтобы он, если будет на то воля Господня, по возможности утвердился в этом греховном мире.

Это никоим образом не означает политизации наших приходов. Епископы и священники не смогли бы занять место верующих, с полной ответственностью вовлеченных в мир. Во всяком случае, богословское и таинственное служение не наделяет их веданием о реальностях мира; магистр богословия не получает харизмы политического знания и умения. Значит, наблюдать мирские дела лучше предоставить открытым пророческому духу мирянам.

И все же вовлеченность в современность – дело не исключительно мирян, но всего народа Божия. В диалог с обществом, с учеными, с художниками должны вступить все христиане – и клирики, и миряне. Из научного или эстетического поиска исключает человека единственно монашеская жизнь; путем отрешения следуют аскеты. Жизнь пастыря, напротив, вся в тварном, вся в истории, но в истории, освобожденной Божиим призывом. Вовлеченность сердца и воли в дела мира с одной стороны, их бесстрастие, apatheia, с другой: таковы две постоянные величины нашего двойного присутствия в мире и в будущем веке.

Все это требует приложения этики к реальным условиям бытия. Политическая жизнь составляет сторону жизни нравственной. Перед лицом нынешних генетических экспериментов мы призваны выработать этику биологии. Мы не можем игнорировать возникающие науки и наступающую на нас технологию. Молчать при виде всего, что проделывают с живым существом, значит предавать Бога. Отдать мир агностикам и наслаждаться чистой совестью – такое же противо–свидетельство.

Да, мы странники, ищущие Вечного. Но шествие наше к Отцу, хотя и осуществляется, главным образом, в таинстве, все же неизбежно проходит через культуру и историю людей. Ибо таинство – это и присутствие Христа, и вместе с тем–история и культура; присутствие Христа – и открытость космосу. Евхаристия служится на жертвеннике вселенной. Через нее в мир входят Дух и свет.

Евангелие – не политика

Главная библейская реальность, свидетельство – определяет наше отношение к религиозному миру, к культуре и к политике. В современном мире мы сталкиваемся с идеологиями не только потому, что так уж устроен современный человек, но и потому, что всякая человеческая мысль платит более или менее откровенную дань идеологии.

Что говорит православие об идеологиях? Сам этот термин получил до сегодняшнего дня множество определений. До сих пор не существует общепринятого определения таких понятий, как «правая» и «левая» идеология. Термин «идеология» звучит то критически, то нейтрально. В уничижительном значении идеология есть ложная идея, оправдывающая чьи–то интересы и страсти; в нейтральном – оформление более или менее четкой позиции по отношению к общественной и политической действительности (Раймон Арон).

Таким образом, идеология есть целостная система ис–торико–политического истолкования мира, призванная, однако, давать указания к действию. Как говорил Карл Маркс, «мы должны заниматься историей людей, так как идеология почти вся целиком сводится к концепции этой истории, хотя бы и ошибочной или отвлеченной» [24]24
  Karl Marx, Oeuvres Philosophiques, t. VI.


[Закрыть]. Марксист Люсьен Гольдман вывел различение между идеологией, которая всегда частичка, и Weltanschauung (мировоззрением), т. е. целостным понятием о мире. Идеология есть такое понятие о мире, которое уводит от всеобщности. Оно ниже, чем диалектика. Во всех случаях идеология – это система идей, всегда социологически связанная с экономической или другой группировкой.

Если идеология есть частичное понятие о мире, то борьба, которую она ведет, качественно отличается от христианской борьбы. Христианство нельзя понимать как целостную систему истолкования мира. Оно просто ставит мир как природу и мир как историю в связь с Искупителем. Во всяком случае, христианство – не система, оно не несет в себе групповой или классовой этики. Христианство не предлагает даже философии истории. Иначе говоря, история не исчерпывает освящающего назначения Церкви. Для Церкви важен человек, независимо от его идеологической принадлежности. Предмет заботы Церкви – всякий человек. Она не должна отбрасывать то или иное общественно–политическое истолкование истории. Она возвещает Евангелие всей твари, именно евангельская жизнь в нас исправляет всякую идеологическую систему, и не потому, что мы заинтересованы в более полной идеологизации или в социально–философской критике идеологии, а просто потому, что для нас важно вкусить Бога живого и предложить Его в пищу миру.

По существу, христианство не спекулятивно, а становилось таковым лишь случайно. Все применяемые им догматические и этические формулы не создают связи между ним и идеологиями. И тем не менее возведенное в систему насилие, религиозный фанатизм интегристского характера или расизм должны быть обличены пророческим свидетельством. Во имя Бога и всечеловеческой свободы должны быть обличены все виды гнета и коллективного безумия. Может быть, поэтому красноречивым возражением против искажения человеческого облика политикой бывает лишь мученичество.

Не будучи политикой, Евангелие, тем не менее, обличает политическую ложь. Оно не просто молитва в безмолвии катакомб или надежда на преображение; оно возвещает гнев Божий, ибо если бы нынешняя Церковь метала громы, гнев Божий можно было бы понимать как свободу. Именно в виду смерти, в ожидании креста погубит Бог мудрость мудрых и отвергнет разум разумных (IKop. 1, 19). Об этом же сказано: «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф. 10, 39). К несчастью, христиане придумывают такие мудрствования, которые, даже в плане простой человеческой осторожности, приводят их к погибели.

Итак, не существует никакого «политического богословия». Тексты Писания в Средние века приводились, чтобы оправдать предание смерти еретиков. Нельзя понимать Царство Божие как приход бедняков к власти, ибо «князья народов властвуют над ними», а сам образ Царства несовместим с образом государства. Точно так же свобода народов, ради которой нужно лихорадочно действовать, неотождествима со свободой во Христе. Вовлеченный в гущу политики христианин всегда должен будет соблюдать некоторый зазор между собой и своим действием. В сложнейшую современную действительность он должен проникать с душой ребенка и с юмором античного мудреца.

Подводным камнем для вовлеченных в политику христиан по–прежнему остается культурный или политический гуманизм, некое упоенное нетерпение и забота о действенности. Однако в исторической ткани вера кажется бесполезной, недейственной. Кто желает коренного преобразования общества, того может искушать либо исторический метод, даже историцизм, который равносилен секуляризации человеческой общности, то есть отрыву от всякого духовного измерения, – либо политическое истолкование Евангелия, позволяющее стать на радикальные позиции, исходя из самой Библии. Не знаю, возможно ли материалистическое прочтение некоторых текстов Евангелия, но для меня очевидно, что Новый Завет этого не имел в виду.

Главный порок такого рода поисков заключается, как мне кажется, в весьма западном по духу желании очерчивать концепции, трезвонить о том, как жаждешь сплоченной и целостной организации общества, заставлять Слово Божие служить историческому структурированию людской среды.

Разве библейское дело – утверждение такой Прометеевой воли? Не предполагает ли такое богословие обмирщенной, секулярной организации общества? Всем ли странам подходит эта форма? Всякая попытка сплавить христианство с идеологией придает ему синкретический характер и отнимает у него всякий вкус Царства. Оно перестает быть солью земли. Напротив, если та или иная идеология содержит широкий гуманистический проект, то он сможет еще более укоренить нас в Евангелии, которое мы тогда прочтем новыми глазами и станем служить ему с радостью неофита.

Как учил Григорий Палама, начала всякого духовного обновления коренятся в том факте, что Бог есть свет мира. Великий богослов имел в виду, что Бог есть реальная вселенная, в которой и благодаря которой мы существуем; что политическая обстановка, при всей ее важности, вторична и лишь тогда обретает смысл, когда готовит путь Господу.

Таким образом, надо помнить о различии между вечностью и временем, Богом и Кесарем, ибо их различает Евангелие. Но время – это поле деятельности Промысла, а кесарь – служитель Бога. Иначе говоря, и время, и кесарь – путь Господу, и они могут стать нейтральными, только если перестанут быть этим путем.

Вечность не только проверяет время, но и наполняет его, а стало быть, и преобразует. Именно в пределах времени происходит Преображение, оно же Богоявление.

Поэтому евангельские требования должны быть утверждены в жизни наших общин. Прежде всего, христианское единство – не дело терминологии, оно осуществится не путем учреждения единого фронта, но через открытость личности и обретение ею евангельского духа.

Неверно было бы говорить, что мы не придаем значения количеству христиан и сохранению их как общины в той или иной стране. Но и количество, и сохранение общины для нас–прежде всего возможность воспринять излучение Христовой энергии преображения. В этом смысле никому не приходится защищать христиан или христианство.

Мне понятен практический взгляд на вещи и не чужд политический расчет. Могу допустить и законность мудрости, присущей времени. Но я настаиваю на том факте, что абсолютизировать время – это не по–христиански, а чрезмерная тревога о количестве может легко привести к истерии.

Думаю, что оппортунистический или внушенный страхом и пристрастиями политический выбор – от дьявола. Боюсь, как бы христиане сами себе не причинили зла. То, что грозит извне, изначально побеждено Христом и больше не должно устрашать. Если христианская душа страшится, значит, в ней нет предчувствия воскресения. Церкви должны все сильнее призывать свою паству надеяться, напоминать ей о том, что временное бытие объединено Богом, и Бог усовершенствует его.

Никто не может завоевать Церковь. Никакая власть не может заточить в тюрьму нашу веру, даже если будет располагать всеми тюрьмами мира. «Христос, воскреснув из мертвых, уже не умирает: смерть уже не имеет над Ним власти» (Рим. 6, 9). Кто хочет воистину быть Христовыми, те – новая тварь, их добротой живет мир.

Мы должны всерьез понять, что во всяком политическом выборе главное – не христиане, а Христос. После Своего Воскресения и Вознесения воплощенное Слово Божие требует, чтобы мы подходили к земным проблемам с позиции «Воскресения–Вознесения». Конечно, такое поведение включает в себя антиномию, но оно необходимо и возможно.

Проблематика веры требует, чтобы мы не отгораживались ни от времени со всеми его соблазнами, ни от вечной истины со всем, к чему она нас зовет. Ели избегать политики во имя вечности, это будет искажением истины. Но и полное погружение в проблемы времени, карьеризм, макиавеллизм, страсть к наживе, ненависть к другим сообществам, произвол – все это есть отступничество.

Для нас и для той духовности, в свете которой мы смотрим на вещи, единственный ответ – в том духе Воскресения, который сделал так, что Христос вновь принял Свое Тело и вознес его во славе.