Текст книги "Георгий Брянцев По ту сторону фронта"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В лесу, километрах в тридцати от города, в большой партизанской землянке второй час заседало бюро подпольного окружкома партии.

Выступал секретарь окружкома Пушкарев – человек пожилой, невысокого роста, начинающий полнеть, но еще очень подвижной.

– Партия призывала создать в оккупированных районах невыносимые условия для врага, – говорил Пушкарев. – Беспощадно уничтожать его на каждом шагу, систематически срывать его мероприятия. И наш народ по ее зову поднялся на эту священную борьбу. Люди делают все, что в их силах; они жертвуют своей кровью, своей жизнью во имя защиты и спасения социалистической родины. Как же мы должны рассматривать поведение командира взвода Грачева?

Пушкарев смолк и обвел присутствующих вопросительным взглядом. Его черные колючие глаза поблескивали из–под густых бровей. На темном от загара лице резче обозначились морщины.

Кроме членов бюро Зарубина, Добрынина, Кострова и Рузметова на заседании присутствовали командиры взводов, парторги и Дмитрий Карпович Беляк.

Все молча смотрели на секретаря, ожидая, что Пушкарев сам ответит на поставленный вопрос, но он задал его вновь:

– Как, я вас спрашиваю? – и остановил взгляд на Грачеве.

В сторону Грачева, сидящего в дальнем углу землянки на груде березовых дров, повернули головы и присутствующие. Опять воцарилась тишина, напряженная, томительная. Грачев молчал, опустив голову и поглаживая руками колени.

– Молчаньем тут не отделаешься, – бросил ему комиссар отряда Добрынин. – Говори, как думаешь воевать дальше?

Грачев не ответил. Голова его опустилась еще ниже на грудь.

С чурбана поднялся командир партизанского отряда капитан Зарубин.

Он сердито посмотрел на Грачева, засунул руки за широкий поясной ремень и сказал:

– Ни о чем он не думает. Я могу рассказать, что мне пришлось увидеть в его взводе.

Отдельный взвод под командованием Грачева был расположен километрах в двадцати от лагеря партизанского отряда и являлся как бы его аванпостом. Между взводом и отрядом лежали железная и шоссейная дороги. И ту и другую гитлеровцы усиленно охраняли, так что добираться до взвода каждый раз приходилось с большим риском. В задачу Грачева и его людей входило: держать под своим ударом шоссейную дорогу, по которой передвигались немецкие транспорты, и не давать покоя оккупантам, терроризирующим население окрестных сел. Задачу эту взвод не выполнял. Да и не только эту. Он вообще бездействовал. И об этом сейчас горячо и резко говорил командир отряда Зарубин.

Партизаны взвода Грачева провели всего–навсего одну боевую операцию. И – надо отдать им справедливость – провели удачно, без потерь. Они проследили вражеский обоз, остановившийся на ночь в деревеньке, напали на него, перебили гитлеровцев, захватили оружие, продукты, восемь парных подвод. Но спустя несколько дней в деревню приехали каратели и учинили расправу над мирными жителями. Они расстреляли каждого десятого человека и вывесили приказ, в котором предупреждали, что и впредь за одного убитого немца будет уничтожено десять русских, невзирая на пол и возраст. После этого Грачев растерялся и прекратил все операции.

– И сидят они сейчас в лесу, среди болот, как кержаки, – продолжал Зарубин. – Обленились. Гадают, когда конец войне придет. Грачев распустился сам, распустил людей. Он забыл, что является партизаном, командиром, коммунистом. Я считаю, что его надо немедленно отстранить от командования взводом, разжаловать в рядовые, наложить партийное взыскание. И это будет самое мягкое решение. За такие вещи следует…

Зарубин не окончил фразы, резко взмахнул рукой и опустился на чурбан. Все смотрели на Грачева. А он сидел неподвижно, все в той же позе, свесив на грудь голову. Изредка он тяжело вздыхал.

Слова попросил член бюро, командир взвода подрывников Усман Рузметов, стройный, с тонкой талией, похожий на подростка.

– Я согласен с капитаном Зарубиным, что Грачев заслуживает сурового наказания, – сказал Рузметов. – С командования взводом его надо снять, но считаю нецелесообразным разжаловать его в рядовые. Предлагаю назначить его командиром отделения и объявить выговор по партийной линии.

Пушкарев, начавший было вертеть самокрутку, высыпал табак в кисет, а бумажку смял и выбросил.

– За тобой слово, Грачев! Отвечай! – сурово произнес он. – Тебе большое дело поручили, сколько людей доверили, а ты нюни распустил – отсиживался в лесу, как байбак.

Грачев тяжело, со вздохом поднялся, едва не достав головой потолка землянки. Высокий, худой, узкоплечий, он стоял с опущенной головой. Лицо со впалыми небритыми щеками выглядело усталым. Что он может сказать? Он сказал уже все, когда ему дали слово в начале заседания. Что можно добавить? Еще до того, как Зарубин пришел к нему во взвод, он понял, что допустил большую ошибку, но было уже поздно, – авторитет командира в глазах подчиненных был потерян. Возможно, другой на его месте поступил бы иначе, созвал бы партизан и сказал честно, что ошибался, а теперь хочет исправить ошибку. А у него не хватило мужества так поступить. Ему стыдно было признаться в этом. И вот последствия…

– Я заслуживаю наказания, – проговорил наконец Грачев. – Растерялся я, сознаюсь… Оправдываться не думаю. Но хочу сказать правду… Мысль о том, что фашисты на наши удары будут отвечать расправой над мирными жителями, не мне первому пришла в голову. С этой мыслью пришли ко мне ребята – партизаны из деревни Корытово, где мы накрыли обоз. И я поддался их настроениям. А потом пошло все насмарку… Поручите мне любое дело, товарищи, я искуплю свою вину… даю слово… Твердо обещаю…

Грачев умолк. Все чувствовали, что ему тяжело. Но никто не выступил в его защиту. Каждый понимал, что ошибки бывают разные: за одни можно поругать, за другие надо наказывать строго, сурово, а ошибка Грачева была именно такая, которую нельзя прощать.

– Эх, Грачев! Грачев!… – произнес Пушкарев. – Подвел ты меня. Другим я знал тебя на заводе… Садись!

Пушкарев встал, отбросил в сторону кисет.

– За пятнадцать расстрелянных колхозников надо было уничтожить сотню врагов, две сотни… три! А ты? Ты решил сложить оружие? За это тебе спасибо советский народ не скажет. Ты понимаешь, что это значит? Садись же, – повторил он продолжавшему стоять Грачеву. – Советую тебе поучиться кое у кого, как служить родине. – Пушкарев кивнул в сторону Беляка, сидевшего на банке из–под бензина. – Ему в городе труднее, чем нам в лесу… Какие будут предложения?

Коммунисты переглядывались.

Старый партизан Макуха внес предложение объявить Грачеву строгий выговор, но оставить его командиром взвода. Он знает Грачева с малых лет. Грачев – потомственный рабочий, перед войной был выдвинут на профсоюзную работу. Брат Грачева – политработник Красной армии. Макуха уверен, что Грачев теперь будет вести себя по–иному.

Никто Макуху не поддержал.

– Старые заслуги здесь ни при чем, – сказал командир взвода Селифонов. – Рабочим Грачев был хорошим, а вот командиром оказался никудышным. Сейчас война. Советские люди кровь проливают, защищая родину, и о каждом из нас будут судить но сегодняшним делам. Я – за предложение Рузметова. Пусть Грачев покомандует отделением. Это тоже большое дело. Оправдает себя, тогда опять взвод получит.

На голосование поставили три предложения: Зарубина, Рузметова и дедушки Макухи. Прошло предложение Рузметова. Постановили объявить Грачеву выговор и назначить его командиром отделения во взвод Селифонова.

– Мне можно идти? – неуверенно спросил Грачев, когда вопрос был решен.

– Можно и посидеть, – ответил Пушкарев. – Набирайся ума–разума.

Потом Пушкарев объявил, что к командованию отдельным взводом Зарубин допустил помощника Грачева, Толочко.

– Утвердим его или пошлем другого? – спросил Пушкарев.

– Можно утвердить. Толочко боевой командир и строевые навыки имеет. Он в военизированной охране служил четыре года, – сказал комиссар Добрынин.

– Боевой–то боевой, слов нет, а поддался настроениям Грачева, – бросил реплику Макуха.

– В этом я повинен, товарищи, – заговорил Грачев. – Толочко долго со мной спорил. Старался переубедить меня… Даже наедине ругал меня, называл трусом… И потом Толочко знает военное дело. Его и бойцы любят. Он справится с работой.

Толочко утвердили командиром отдельного взвода.

После этого рассматривался вопрос о результатах трехмесячной боевой деятельности отряда. Докладывал капитан Зарубин.

– Времени прошло сравнительно немного, – начал Зарубин, – и я, как сейчас, помню тот день, когда меня впервые привезли в лес. Очень хорошо помню. Мне представили около трех десятков людей и сказали: вот твое войско. Надо сказать, в тот момент я пожалел, что дал согласие остаться в лесу. Я вырос в кадрах армии, в ее передовом отряде – пограничных войсках, и когда мне сказали, что люди, стоящие передо мной, войско, я даже не знал, о чем мне говорить с ними. Как–то стало не по себе. Думаю: с кем же буду фашистов бить? Сейчас мне самому смешно – как мог прийти в голову такой дурацкий вопрос, а тогда… тогда я серьезно задумался.

Капитан Зарубин, как всегда, говорил быстро, порывисто, стоя по–военному прямо. Короткими, скупыми штрихами он рисовал пройденный отрядом боевой путь, вспоминал успехи и неудачи, называл фамилии людей.

– За это время, – говорил он, – отряд численно возрос более чем в пять раз. На боевом счету имеем двести сорок шесть убитых и восемнадцать захваченных в плен гитлеровцев, два пущенных под откос эшелона, две подорванные водонапорные башни На железнодорожных станциях, двенадцать уничтоженных автомашин, шесть мостов…

Доклад занял сорок минут и вызвал оживленные прения. Коммунисты обсуждали очень важный для них вопрос: правильно ли до сих пор воевал отряд с врагом и как надо воевать впредь?

– Мы много сделали, слов нет. Многого добились. Мы уже не те, что были, когда впервые пришли сюда, – сказал Добрынин. – Но этого еще очень мало. Это только начало. И я, как комиссар отряда, похвалиться своей работой не могу. Еще плохо работаю. Сегодня коммунисты должны задуматься, все ли, что надо, мы сделали. Я думаю, не все. Правильно, отряд увеличился в пять раз. Но разве это предел?

Комиссар ставил вопросы и сам на них отвечал. Он доказывал, что вовлечение в отряд новых людей, особенно молодежи, проводится неудовлетворительно. Народная война потому и зовется народной, что в ней участвуют массы. А можно ли сказать, что отряд успешно поднимает на борьбу с оккупантами народ? Нельзя!

Вслед за Добрыниным попросил слова член бюро, начальник разведки отряда капитан Костров. Говорил он медленно, обдумывая каждую фразу, не повторяясь, не употребляя лишних слов. Он поднял очень важный вопрос: о связи с Большой землей.

– Без радиосвязи мы не можем сочетать свою работу с планами советского командования, – сказал Костров. – И это надо считать крупнейшим недостатком в работе отряда. Свою борьбу мы должны подчинять общим интересам фронта. Мы наносили удары врагу. Это хорошо! Но если наши удары будут совпадать с расчетами командования, будет еще лучше. Это раз. Мы не можем реализовать ценнейшие разведывательные данные о противнике, которые с трудом и жертвами добывают наши люди. А в этих сведениях нуждается наша армия. Это два. Мы не знаем положения на фронтах, в советском тылу. Это три. Нельзя так. Недопустимо вариться в собственном соку, руководствоваться в боевой работе только своими собственными соображениями. Мы послали через линию фронта связного. Прошел уже месяц, а вестей нет. Надо послать еще одного, двух, трех, четырех человек. Надо сообщить командованию фронта район действий отряда, ориентиры, видимые с воздуха, и просить радиста с аппаратом…

Кострова горячо поддержал секретарь окружкома Пушкарев. Ходоков на ту сторону надо посылать немедленно, и не одного, а нескольких, как предложил Костров. И не поочередно, а сразу, в различных направлениях. Не пройдет первый, пройдет второй или третий.

Командование фронта, конечно, заинтересовано в том, чтобы наладить связь с отрядом, и оно, безусловно, пришлет радиста. А когда будут радист и радиостанция, все изменится коренным образом.

Устанавливать связь надо не только с Большой землей, но и с партизанами соседних районов. Надо послать людей в районы, где действуют другие отряды. Плохо, что отряд не имеет связи с Большой землей, но совершенно непростительно, когда этой связи нет с соседними отрядами.

Когда Пушкарев кончил, из угла раздался голос командира взвода Бойко:

– А насчет газеты вы что–нибудь думаете?

– Кто это «вы»? – насупив брови, спросил Пушкарев.

Бойко смутился.

– Ну, то есть бюро… – пояснил он.

Рузметов недоуменно пожал плечами.

– Почему только бюро должно думать о газете?

– А кто же?

– Правильно говоришь, Усман, – поддержал Рузметова комиссар Добрынин. – Газета – дело не только бюро, а всего отряда, всех коммунистов.

…Собрание затянулось. Решение по докладу Зарубина приняли, когда уже начало темнеть. Участники заседания разошлись, и в землянке остались Пушкарев, Зарубин, Добрынин, Костров и Беляк.

Дмитрий Карпович Беляк за свою пятидесятилетнюю жизнь впервые присутствовал на партийном заседании, решающем такие важные вопросы. Это было большим событием в его жизни.

Последние пятнадцать лет Беляк жил здесь, в городе, заведовал городской библиотекой. А родился он в Сибири, под Иркутском. Там рос и учился. В годы Гражданской войны партизанил. С отрядом известного на севере дедушки Каландарашвили дошел до Якутска, устанавливал там советскую власть, а затем несколько лет работал в финансовых органах в самом Иркутске.

В двадцать шестом году, схоронив жену и оставшись вдвоем с семилетней дочуркой, Беляк окончил курсы библиотечных работников и перебрался в здешние края.

Перед началом войны он жил один, – дочь уехала в Москву и поступила в институт. А сейчас связь с ней прервалась. Беляк не знал, в Москве она или еще где–либо.

Накануне войны Дмитрий Карпович решил подать заявление в партию, но разразившиеся внезапно события помешали ему осуществить свою мечту. Принять его так и не успели.

Во время собрания, слушая выступления партизан–коммунистов, Беляк вспоминал теплую августовскую ночь, принесшую с собой столько бед. Город подожгли фашистские стервятники. Он был объят пламенем. Высоко в черное небо взлетали огненные языки. Горели стекольный завод, шпагатная фабрика, драматический театр, нефтебаза, горели жилые дома. Было так много огня, что звезды, казалось, погасли.

В эту ночь Беляк работал в библиотеке: укладывал книги в ящики, готовя их к эвакуации. Тревога помешала окончить работу. Беляк бросился домой, но не дошел: налет вражеских бомбардировщиков захватил его на полпути. Над городом повисли осветительные ракеты, источая нестерпимо белый, мертвенный свет. Ракеты горели так ярко, что можно было различить каждую былинку на земле, каждый лист на дереве.

Предчувствие чего–то неотвратимого пришло к Беляку, когда он услышал нарастающий свист бомбы. Надо было немедля упасть плашмя на землю и лежать неподвижно, а он только остановился и замер на месте, как бы скованный неведомой, неподвластной ему силой. Он видел огромную, ослепительную вспышку пламени, а потом уже ничего не слышал и не видел, – сознание оборвалось.

Очнулся он в городской больнице, когда уже брезжил рассвет. Первое, что он услышал, был надрывный вой сирены. Потом опять грохотали взрывы и все сотрясалось вокруг: фашисты бомбили город четвертый раз в течение суток.

В больнице было много раненых. Мужчины, женщины, дети лежали прямо на полу, – кроватей не хватало. Слышались стоны, из коридора доносился чей–то истошный крик. Беляк видел, как подошедшая санитарка склонилась над лежащей у стены девочкой. Голова и грудь ребенка были забинтованы. Девочка, словно рыбка, выброшенная на берег, с усилием открывала синие запекшиеся губы и жадно глотала воздух. Тоскующие недетские глаза ее, устремленные в одну точку, застывали, мутнели. Санитарка, закрыв лицо ладонями, заплакала.

Эта картина неизгладимо врезалась в память Беляка. Смерть девочки повергла его в какое–то оцепенение. Он долго лежал с широко раскрытыми глазами, не слыша глухих ударов бомб, не ощущая боли в ноге и в ключице.

Вторая половина дня прошла спокойнее: самолеты не прилетали, но зато явственней стали слышаться разрывы снарядов и перестук пулеметов.

Под вечер Беляка, по его просьбе, вынесли во двор и положили на топчан между двумя елями. Он лежал неподвижно и глядел, как плыли и таяли в чистом вечернем небе маленькие облака. Незаметно он забылся. И когда открыл глаза, увидел перед собою большую грузную фигуру начальника цеха стекольного завода Добрынина, своего товарища по охоте. Сидя в ногах Беляка на топчане, Добрынин короткими пальцами больших сильных рук вертел самокрутку.

– Федор Власович! – слабым голосом позвал Беляк.

– Ага! Проснулся? – Добрынин тепло посмотрел в лицо Беляка и легонько пожал его руку. – Что, всыпали?

– Всыпали. Ключица перебита и в ногу попало.

– Так, так… – Добрынин чиркнул спичкой. – Я уже узнавал у врача. Ну, ничего, заживет до свадьбы. Сибиряки – люди крепкие. – Помолчав немного, он добавил: – А я к тебе, Карпыч, с серьезным делом.

Беляк насторожился.

– Говори… Я слушаю, – сказал он.

Добрынин затянулся самокруткой, прищурив черные, глубоко посаженные глаза, подул на огонь цигарки и долго молча смотрел на Беляка, как бы обдумывая, с чего начать разговор.

– Ну? Чего же молчишь? – нетерпеливо спросил Беляк. Добрынин улыбнулся в седоватые усы. Потому и не торопится, пояснил он, что дело действительно серьезное. Просьба есть к Беляку от городского комитета партии: остаться в городе и организовать подпольную борьбу с фашистами. Он, Добрынин, пойдет в лес формировать партизанский отряд, а Беляк должен поднимать людей в городе.

– Как ты на это смотришь? Говори прямо, – сказал Добрынин.

Но сразу, одним словом, одной фразой ответить нельзя было. Дело действительно оказалось серьезным.

– А справлюсь я? – спросил Беляк.

– Тебя только это беспокоит?

– Пожалуй, да.

Добрынин пожал плечами.

– А я справлюсь с тем, что мне поручили? Как, по–твоему? Ведь я назначен комиссаром партизанского отряда. Ну, начальник цеха, куда ни шло, – я с малых лет по стекольному делу пошел. А то – комиссар! Ты понимаешь, комиссар отряда?!

– Понимаю, все понимаю, Федор Власович. Ты–то справишься. У тебя такая струнка есть. Ты можешь заставить людей слушаться себя.

Добрынин усмехнулся.

– А я уверен, что ты, Дмитрий Карпович, тоже справишься. Ты вот у меня струнку подметил, а в тебе тоже есть этакая закваска… Упорство есть. Да и умом тебя бог не обидел. Я ведь тебя и рекомендовал горкому партии.

– Спасибо, Федор Власович.

– Я рекомендовал, а Пушкарев поддержал… В общем, теперь слово за тобой.

Беляк лежал, закрыв глаза. Он пытался представить себя в роли подпольщика. В город входят гитлеровские войска. Начинаются репрессии, аресты, обыски, допросы. Вводится фашистский режим, устанавливаются новые порядки. И против всего этого надо вести борьбу.

В качестве кого ему придется остаться в городе? С чего начинать? На кого в первую очередь можно опереться? Как много возникает вопросов! И это сейчас, когда враг еще не вошел в город.

Беляку вспомнился девятнадцатый год, партизанский отряд в Сибири, в тылу у Колчака, и он сам, молодой парень–партизан. Давно это было, а как все врезалось в память. Он хорошо помнит, как дважды пробирался в город из лесу на встречу с подпольщиками. Скрывался в городе по неделям, отлеживался, набирался сил для обратной дороги. Однажды он присутствовал на собрании подпольщиков. Оно происходило на железнодорожной станции, на заброшенных путях, где–то в тупике, в пустом нетопленом вагоне. Потом он побывал у женщины, размножавшей листовки на пишущей машинке. Эти листовки Беляк понес в отряд, а оттуда их распространяли по окрестным деревням. Работали же тогда под носом у врага. Да еще как работали!…

– Ты не заснул, Карпыч? – напомнил о себе Добрынин.

– Нет, нет, – поспешно ответил Беляк. – Я… думал.

– И что надумал?

– Попробуем, Федор Власович. Страшновато, правда, но попробуем.

– Так–то оно лучше! – сказал Добрынин и поднялся. – Пойду в горком, доложу о твоем согласии, а как стемнеет, приду еще раз. Прощаться не будем.

…Вторично Добрынин пришел поздно ночью и не один, а с начальником разведки Костровым. Беседа на этот раз затянулась до утра.

Договорились о том, с чего начать подпольную работу, кого из жителей привлечь, с кем из подпольщиков Беляку надо установить связь и как ее поддерживать далее. Надо было хорошо запомнить имена, фамилии, адреса, пароли.

– И лежи ты здесь, пока не придут немцы. Быстро не выздоравливай. Понял? – предупредил Добрынин. – Пусть тебя застанут на больничной койке. Это совсем неплохо.

Добрынин и Костров ушли уже под утро, и после этого встретился с ними Беляк только на сегодняшнем заседании, спустя три месяца.

– Ну, а теперь с тобой, товарищ Беляк, займемся, – сказал Пушкарев, когда участники заседания разошлись. – Садись поближе, рассказывай… Как живешь? Как чувствуешь себя? Новости какие? Почему опоздал?

Беляк начал с последнего вопроса. В условленном месте он не нашел провожатого с лошадьми и пошел в отряд пешком. Оказывается, разминулись. Провожатый нагнал его уже на полпути.

– Нехорошо получилось, нехорошо, – насупив брови, произнес Пушкарев и бросил короткий взгляд на Зарубина.

Тот наклонился к сидящему рядом Кострову.

– Не знаешь, от кого был проводник?

– Кажется, от Селифонова, – ответил Костров.

Командир отряда внимательно разглядывал Беляка, о котором много слышал. Смуглый, с уже редеющими, но без единой сединки черными волосами, с темно–карими спокойными глазами, прямым носом и небольшим ртом, Беляк производил впечатление человека с твердым характером.

– Я сам проверю, – сказал Зарубин, – почему провожатый не нашел вас.

– Ну ладно, ладно, вопрос исчерпан, – нетерпеливо проговорил Пушкарев. – Рассказывай, Карпович. Ведь три месяца прошло! Не шутка, а?

– Да… воды много утекло… – отозвался Беляк, придвигая поближе к столу высокий чурбан, на котором он сидел. – Я уже не знаю, с чего начинать.

– Давай так, Дмитрий Карпович. – Пушкарев поставил ладонь ребром. – Сначала о том, как живешь, как устроился, как здоровье, потом о людях, об обстановке, а уже после обо всем прочем. Вот, брат, повесточка, а? – Он громко засмеялся.

Все сгрудились вокруг небольшого, покрытого плащ–палаткой стола.

Беляк рассказал, что уже на восьмые сутки после прихода гитлеровцев больных и раненых выпроводили из больницы, – в ней разместился немецкий офицерский госпиталь.

Когда созданная оккупантами управа объявила о регистрации жителей города, Беляк встал на учет, а дней через пять получил повестку, обязывавшую его явиться к заместителю бургомистра Чернявскому.

– Что это за фрукт, думаю, откуда он взялся? – рассказывал Беляк. – Я перебирал в памяти всех знакомых горожан, но фамилия Чернявского ни о чем мне не говорила. И только уже сидя в управе, в приемной, я вспомнил…

…Дело происходило в двадцать восьмом году. Как–то в поддев к городской библиотеке, которую только что принял Беляк, подъехал грузовик, и маленький расторопный старичок, представитель гороно, предложил принять привезенные им четыре больших ящика с книгами. Старичок просил повнимательней разобрать книги и все, что можно, зачислить в фонд библиотеки. Он предупредил: «Смотрите хорошенько, это изъято у арестованного эсера. Такой негодяй!»

Сидя против дверей заместителя бургомистра, Беляк вспомнил украшенный причудливой виньеткой штамп, стоявший на книгах: «Из библиотеки адвоката Вениамина Владимировича Чернявского»…

…Чернявский принял Беляка любезно, поинтересовался здоровьем, расспросил, устраивает ли его квартира, чем он думает заниматься.

Из беседы Беляк заключил, что Чернявский уже успел собрать необходимые сведения о его прошлом. Ему, например, было известно что Беляк, живя в Сибири, работал бухгалтером в Союзе охотников и, стало быть, знаком со счетным делом, что он вдов и что дочь его учится в Москве.

В конце продолжительной беседы заместитель бургомистра предложил Беляку должность разъездного фининспектора управы. Беляк согласился.

– Он задал мне еще такой вопрос: «Вы, кажется, беспартийный?» Я ответил утвердительно. «Почему?» – спрашивает. Я сказал, что всю жизнь держался подальше от политики, увлекался больше книгами, охотой, наболтал ему о своей любви к природе. Это ему понравилось.

– Ну, а потом, потом как? – выпалил Пушкарев.

– А потом? Потом все пошло как по нотам. Уже больше двух месяцев работаю под его началом в управе. Побывал в пяти сельсоветах, наметил кое–где надежных ребят. О финансовых делах докладываю лично Чернявскому, потому что деньгами–то он сам распоряжается, никому не доверяет. В общем, как принято говорить, сработались. Стали с ним такими «друзьями», – водой не разольешь. Приглашал меня даже на именины жены. Вот как!

Настроение у Беляка было бодрое, веселое, в темных глазах его светился задорный юношеский огонек.

– Молодец! Здорово! – Пушкарев рассмеялся и одобрительно хлопнул Беляка по плечу.

Беляк рассказал о своем знакомстве со стариком Микуличем, кладбищенским сторожем, который был тоже оставлен в городе для подпольной работы. Они встретились в один из воскресных дней. Это было удобно, потому что по воскресеньям на кладбище всегда бродил народ и появление Беляка не могло вызвать подозрений. Около небольшой сторожки добродушный лысый старик с рыжей бородой, одетый в заплатанную телогрейку, оттачивал каменным бруском лопату. Как было условлено, Беляк спросил его, в какой стороне кладбища можно отыскать могилу доктора Войнова. «Кого? Кого?» – переспросил сторож. Когда Беляк повторил пароль, старик, не торопясь, поднялся, поставил у стенки сторожки лопату, засунул под крышу брусок и направился к бочонку с дождевой водой. Прополоскав тщательно руки, он обтер их о штаны и пригласил гостя в сторожку.

– Вот так мы с ним и познакомились, – заключил Беляк.

– Микулич… – проговорил как бы про себя Зарубин. – Имя это или фамилия?

– Фамилия, – пояснил Беляк. – Звать его Демьяном Филипповичем.

– Какое впечатление он произвел на тебя? – спросил Добрынин.

– Надежный старик. Веселый, но на фашистов крепко зол. Мы с ним в первый же день кое–что наметили. Он город знает как свои пять пальцев. Все о тебе, Федор Власович, спрашивал: как ты, да что ты, жив ли, здоров ли. Старуха у него совсем глухая… Угостила нас яичницей и маринованными грибами. Микулич по случаю знакомства притащил откуда–то поллитровку настоящей московской… Он так долго за ней ходил, что я, грешным делом, подумал: уж не в храме ли господнем он хранил эту поллитровку? Ну, тут мы, конечно, и вас помянули.

– Хороший старик. Давненько я его знаю. Из одних мест мы, из–под Брянска, – улыбнулся Добрынин.

– Он все сокрушается, что умрет и детей после себя не оставит, – сказал Беляк.

– Это у него самое больное место, – пояснил Добрынин. – А по кладбищу водил тебя?

– Водил. Показал мне такие дыры и склепы, что в них роту солдат спрятать можно. Знатное кладбище. А я–то!… Сколько лет прожил в городе и ни разу не был там.

– Ну, а как с могилкой доктора Войнова? – пошутил Пушкарев.

– Обошлись без нее.

Беляк рассказал, что уже установил связь с Наташей – официанткой столовой на немецком аэродроме, с Ольгой – телефонисткой центральной станции, с Карецкой – медсестрой немецкого госпиталя, с учителем Крупиным, бывшим директором ресторана Баклановым, железнодорожным мастером Якимчуком.

– Тут листовки немецкие ваши ребята показывали, а у меня вещь поинтересней есть, – сказал он. – Вот послушайте, что немцы про нас пишут. – Он достал из кармана листок бумаги. – Это из берлинской газеты. Карецкая перевела. «Поведение нашего противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, создавшая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… На том же исступлении построена советская промышленность, беспрестанно выпускающая невероятное количество вооружения. Русские сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла». Вот как запели!

– Значит, начинают понимать, с кем имеют дело, – сказал Пушкарев.

– Выходит, так…

– Да… Но борьба только начинается. – Пушкарев встал из–за стола, подошел к двери землянки и крикнул дежурному, чтобы тот принес кипятку. – Они еще не так запоют, но поздно будет, – жестко сказал он, возвращаясь на место.

Появились котелки с кипятком, железные кружки, сухари. Началось чаепитие.

Беседа с Беляком затянулась допоздна. Встречаться часто не было возможности, поэтому пришлось за один раз обсудить многие вопросы.

Беляк поразил всех своей находчивостью, уверенностью, с которой он действовал, своими навыками подпольщика. Уже сказывалось его трехмесячное пребывание в стане врагов.

После ужина Добрынин, Костров и партизан Дымников пошли проводить Беляка. В лесу стояла непроницаемая тьма, вокруг было тихо, и только чуть–чуть шумел в листьях мелкий дождь.

– Экая темень! – передернул плечами Беляк. – Ну и глухомань! Тут сам черт ногу сломит.

– Благодать!… – сказал Добрынин. – Люблю такую погоду. А помнишь, Карпыч, как мы с тобой ночевали около Кривого озера прошлой осенью? Вот такая же погодка была, дождичек накрапывал, а мы в шалашике, на хвое лежали… Тепло, уютно, и до чего же приятно!…

– Помню, Власыч, помню! – отозвался Беляк. – А сколько утром уток взяли? А?

– Что–то много… Удачная зорька была. Эх, времечко дорогое!… – тяжело вздохнул комиссар.

Шли один за другим, «волчьим следом», как было принято говорить у партизан. Впереди шагал Сергей Дымников, хорошо знавший все лесные тропы.

Вскоре дождь перестал, но небо оставалось темным, беззвездным. С озера, густо заросшего камышом, потянуло прохладой. Обойдя озеро, путники вышли на большую поляну к заброшенной, ушедшей в землю избушке. Около нее устроили привал, закурили.

– Этой хатенке лет за сто, пожалуй, а все живет, – нарушил тишину Сергей Дымников.

– Тебе она знакома, Сережа? – поинтересовался Костров.

Дымников усмехнулся. Еще бы не знакома! Не одну ночь провел он в этой хатке. Отец–покойник лесничим был и всюду таскал Сергея за собой. Любил отец эту избенку. Днем тут хорошо! Полянка чистая, солнечная, родничок недалеко… Тут жил когда–то объездчик. Сергей забыл его фамилию. Кулаки в двадцать девятом году убили. И его и жену топорами порубили…

– За что? – спросил Беляк.

– Коммунист он был, в раскулачивании участвовал, вот они до него и добрались…