Текст книги "Георгий Брянцев По ту сторону фронта"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Они приступили к работе.

Беляк знал, что после того как газета будет отпечатана, предстоит еще много хлопот. Газету надо было распространить не только в городе, но и по окрестным селам. Эта задача лежала на отряде, на его партийной и комсомольской организациях: завтра должны были приехать в город за газетами Багров и партизан Снежко. Микуличу, Найденову, Крупину было поручено расклеить газеты в городе. Все было уже обдумано, распланировано.

– Когда же нам явиться? – поинтересовался Беляк.

– Часа за два до свету, – не задумываясь, ответил Кудрин. Беляк и Микулич начали выбираться наружу.

Замкнув дверь, они остановились в удивлении, – с востока приближался и быстро нарастал гул самолетов.

– Неужели наши? – сказал Беляк и взглянул на небо.

– Конечно, наши, – уверенно подтвердил Микулич. – Разве немцы в такую ночь поднимутся?

Микулич оказался прав. Надрывно завыла сирена, и по небу беспокойно забегали лучи прожекторов. Они беспомощно натыкались на мутные облака, ломались, скрещивались, вновь расходились в стороны. Беспорядочно захлопали запоздавшие зенитки, затарахтели пулеметы, прорезая тьму светящимися строчками трассирующих пуль. Невидимые с земли, укрытые низкими облаками, самолеты спокойно проплыли над городом, развернулись и пошли в сторону южной окраины, к аэродрому. И стало вдруг светло как днем. В небе повисли огромные светящиеся шары: от них отрывались и стекали вниз огненные струйки.

Земля качнулась. Беляк и Микулич перебежали поляну и встали около сторожки. Вдали грохотало, земля тряслась от разрывов бомб. Зенитки продолжали остервенело стрелять, но прожекторы уже погасли.

Советские самолеты бомбили аэродром. Бомбежка продолжалась не больше двадцати минут и закончилась взрывами огромной силы, потрясшими весь город. Это взлетели в воздух штабели авиационных бомб.

Потом самолеты ушли, и все стихло.

С утра 23 февраля город зашевелился, точно растревоженный муравейник. Почти на всех улицах, на столбах, на стенах домов и заборах была расклеена небольшая, аккуратно отпечатанная подпольная газета «Вперед» – орган бюро окружкома коммунистической партии.

На лицевой стороне газеты большими буквами были приведены слова: «Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом». «Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»

В передовице рассказывалось о том, как бьется с врагом доблестная Красная армия, остановившая наступление гитлеровских полчищ и нанесшая им сокрушительные удары под Москвой, Тихвином, Ростовом–на–Дону, Ельцом. Сообщалось, какие потери понес враг, откатываясь на запад, теряя технику и усеивая дороги трупами своих солдат и офицеров. Статья призывала всех советских граждан в районах, оккупированных врагом, множить ряды народных мстителей, создавать новые партизанские отряды, истреблять фашистов.

«Наше дело правое! Победа будет за нами!» – этими словами кончалась передовая.

«Дорогие товарищи, поздравляем вас с двадцать четвертой годовщиной нашей родной Красной армии, борющейся за честь и независимость советской Родины!» – говорил лозунг.

В статьях шла речь о том, как живет в эти дни наше государство, описывались героические подвиги советских людей на фронте и в тылу.

Газета была подобна бомбе огромной силы, разорвавшейся посередине города. Оккупанты всполошились. Карательные, следственные, разведывательные органы гитлеровцев были подняты на ноги. Полицейские метались по городу, с ожесточением срывая расклеенные листки газет.

В управе, под председательством Чернявского, шло экстренное совещание. Заместитель бургомистра, взволнованный, бледный, информировал собравшихся.

– Эксперты точно установили, – говорил он, – что большевистская газета отпечатана шрифтом и красками типографии управы. Вы представляете себе, что это значит? Это дерзость, не имеющая границ! Нам никто этого не простит. За подобные вещи по головке гладить не будут. – Повысив голос до визга, он закончил: – И не только я один буду отвечать! Все, все вы со мной вместе!

Гестаповцы отправили в тюрьму почти весь русский персонал типографии и отстранили от работы директора–немца. Сорвался выход в свет двух очередных номеров газет оккупантов.

«Зато наша вышла! – от всей души радовался Кудрин. – Пусть нашу народ почитает, она интереснее».

Он сидел у себя дома с Найденовым. На столе лежала фляга с водкой, оставленная «на шабаш».

– Ну, задали мы им хлопот, Михаил Павлович! – смеялся Найденов. – Долго теперь не успокоятся. Давай–ка по махонькой за наш первый номер. – Он взял флягу, бережно, чтобы не пролить ни одной капли, наполнил две граненые стопки. – За первый, но не последний!

Выпили, закусили огурцами: хлеба в доме не было. Поставив порожнюю стопку на стол, Кудрин задумался.

– Вот так, помню, в пятом году, – сказал он, покачивая головой, – сколько крови понапортили мы полиции! Как суббота, так листовки, неделя прошла – опять листовки. Чего только власти ни делали, – не помогает! Тоже ведь не лучше, чем сейчас, работали: по домам печатали, по чердакам, выносили за пазухой, в кошелках, с которыми бабы на базар ходят. Я как–то чуть не влип. Только принес в дом листовки, гляжу – полиция! Куда девать? А жил один, комнатушка маленькая, сунуть некуда, знаю, что все вверх дном перевернут. Выскочил в переднюю – труба самоварная висит на стене. Взял да и сунул туда. Не успел вернуться в комнату – и пристав нагрянул. Слежка за мной, видать, была. Копались, копались они часа два, не меньше, а на трубу и внимания не обратили. Так и выскочил я. На другой раз умнее стал: как вхожу в дом, листовки в трубу.

Найденов, склонив голову набок, внимательно слушал Куприна. А в городе в это время шли обыски, производились облавы. В полдень немецкое радио объявило, что лица, у которых будет обнаружена коммунистическая газета, подвергнутся самому жестокому наказанию по всем строгостям военного времени. Все газеты жители обязаны были доставить в управу, но к вечеру, как выяснил Беляк, там набралось лишь двадцать пять экземпляров. Остальные шли своей дорогой, неведомой врагу.

Горожане при встречах ни о чем не говорили, а только радостно смотрели друг другу в глаза.

Правда, написанная в газете, проникала в села, в глухие деревушки, Поздно ночью, плотно занавесив окна и закрыв двери, люди с волнением, по нескольку раз перечитывали каждую строчку.

11

День быстро угасал. Сумерки обволакивали лес. Рузметов торопился в лагерь. Он знал, что там осталось всего несколько человек и в том числе больной Пушкарев. Шел он один, на лыжах, пересекая поляны, опушки, покрытые глубоким снегом, разрезая высокие причудливые сугробы, напоминающие замерзшие волны.

Настроение у Рузметова было хорошее: он удачно вывел к железной дороге две диверсионные группы, которым предстояло пересечь полотно, шоссе и добраться до отдельного взвода Толочко.

«Теперь они, наверное, уже перешли дорогу, а может быть, ожидают, пока совсем стемнеет, – прикидывал он. – Тогда наверняка переберутся незамеченными, без единого выстрела».

У Рузметова были еще и другие основания для хорошего настроения. Вчера ночью, перед выходом на задание, его вызвали в штабную землянку. Зарубин в присутствии Добрынина и Кострова объявил ему, что он назначается начальником штаба отряда.

– Потянешь? – спросил командир отряда.

– Приложу все силы, – ответил Рузметов.

– Ну, иди, желаю успеха. Обязательно успей вернуться к вечеру. Как только стемнеет, мы уйдем.

Рузметов козырнул и вышел.

«Начальник штаба, это не шутка, – размышлял сейчас он. – Это не взвод подрывников. Число бойцов в отряде уже перевалило за три сотни!»

Он мысленно представлял себя в новой роли, о которой никогда раньше не мечтал. Да и можно ли было предполагать десять месяцев тому назад, что он, студент–химик, вдруг окажется начальником штаба партизанского отряда, будет водить людей на боевые операции, учить их, как совершать диверсии на железной дороге, подрывать мосты, автомашины, минировать просеки, тропы?

Он знал, с чего надо начинать в новой должности. Перед ним четко и ясно вырисовывались ближайшие неотложные задачи. Прежде всего, надо внести строгую плановость во всю боевую работу.

«Ни одной операции без плана, – говорил сам себе Усман. – Планы буду составлять сам, совместно с командирами взводов и отделений. Обязательное обсуждение итогов каждой операции со всеми участниками. Это повысит ответственность, дисциплину».

Ему хотелось, прежде всего, провести в жизнь свою идею о новом методе диверсий на железной дороге. Он считал необходимым ввести систему, при которой ежедневно по всему контролируемому отрядом участку производилось бы пять–шесть диверсионных актов, нарушающих плановое движение поездов.

Погруженный в свои мысли, он незаметно подошел к северной заставе – и вздрогнул от неожиданного басовитого окрика:

– Стой!

Рузметов остановился и сделал несколько глубоких вздохов. Он чувствовал, как по спине стекали капли пота. Он шел быстро.

– Пароль!

– «Сосны шумят», – ответил Рузметов. По голосу он узнал, что остановил его проштрафившийся Редькин, бывший партизан его взвода. «Почему же он здесь? – мелькнула мысль. – Ведь он должен быть в заготовительной команде».

Приблизившись к Редькину, Рузметов спросил:

– А ты как попал на заставу?

– По доброй воле, – ухмыльнулся Редькин. – Свободный от заданий день выпал, вот и решил постоять. Надо же свой грех заглаживать… На заготовке продуктов иной раз и фашиста не увидишь. А тут, гляди, он на мушку и попадется… Вот так–то, товарищ младший лейтенант…

Рузметов удивился неожиданной разговорчивости обычно молчаливого и угрюмого Редькина, но ничего не сказал.

– Наши давно прошли? – спросил он, уже тронувшись с места.

– Часа три назад, – ответил Редькин.

Всегда шумный, оживленный лагерь сейчас показался Рузметову вымершим. Ни огонька, ни дыма, ни людского говора. Необычайная, глубокая тишина. В темноте вырисовываются белые, в маскировочных халатах, фигуры часовых; поскрипывает снег под их мерными шагами.

Рузметов отвязал лыжи, поставил их около своей землянки и направился к штабу. Из печной трубы тоненькой струйкой тянулся беловатый дымок. Стараясь производить как можно меньше шума, он открыл дверь и вошел внутрь землянки.

Пушкарев лежал на топчане навзничь, раскинув руки, с закрытыми глазами. Дышал он неровно, порывисто, изредка вздрагивая и бормоча что–то неразборчивое. За столом, освещенным скудным огоньком коптилки, с наушниками на голове сидел радист Сеня Топорков. По выражению его лица можно было определить, что он не работал, а просто слушал какую–то передачу. Его влажные пухлые губы были по–детски приоткрыты. Увидев Рузметова, он приложил палец к губам.

– Чш–ш–ш! – и, сняв наушники, щелкнул выключателем приемника. – Тише, – произнес он одними губами. – Только заснул…

– Температура? – спросил Рузметов. Топорков, не отвечая, взял со стола листок бумаги и протянул ему.

Это была запись температуры больного. Против семи часов вечера значилось – тридцать девять и семь.

– А где фельдшер? – поинтересовался Рузметов.

Топорков потянул его за руку подальше от спящего Пушкарева и на ухо сказал:

– Я его отпустил. Он вторые сутки глаз не смыкал…

Покачав головой, Рузметов вышел из штаба и тотчас же услышал возбужденные голоса около своей землянки. Он быстро направился туда.

– А вот и младший лейтенант, – сказал кто–то, – а мы вас шукаем. Опять тот чоловик, що парашют знайшов, прибиг до нас. Зараз тут будэ.

– Проведите его ко мне, – сказал Рузметов и скрылся в своей землянке.

Надо было снять промокшую от пота рубаху, сменить влажные портянки.

Едва он успел переодеться, как опять раздались голоса и в землянку ввели уже знакомого ему Сурко. Он тяжело дышал и, даже не поздоровавшись, заговорил:

– Дело срочное имеется. – И оглянулся назад, будто его кто–то подслушивал.

– Говори, – сказал Рузметов.

– Сынишка старшой на разъезде был, угли собирал и говорит, что там стоит эшелон с пленными нашими, а паровоз испортился и дальше тянуть не может. Немцы не знают, что делать.

– На каком разъезде?

– Сорок шестой километр…

– А откуда он узнал, что это наши пленные?

– Узнал. Вагоны с решетками и охрана ходит.

– Много охраны?

– Говорит, человек десять видел, не больше.

Рузметов достал карту и разложил на столе. Разъезд на сорок шестом километре от города был обведен у него красным кружочком, а против него стояла цифра «50». Это означало, что гарнизон там состоит из пятидесяти солдат. Рузметов задумался.

Сурко можно было верить. Он уже показал себя человеком, для которого интересы дела стоят выше его собственных. Но можно ли доверяться подростку, его сыну? Ведь он мог спутать, ошибиться, не разобраться в обстановке. Правда, случалось и раньше, что ребята сообщали отряду ценнейшие данные о противнике и даже выполняли задания партизан, проникая в запретные зоны, на охраняемые объекты.

– Сколько лет сыну? – спросил Рузметов, не отрываясь от карты.

– Тринадцатый идет… Паренек смышленый и глазастый. Кривить душой не буду, – верю я ему.

Рузметов вновь задумался, опустился на скамью и, постукивая пальцем по краю стола, не сводил глаз с карты – с красненького кружочка, которым был обозначен разъезд.

Он понимал, что предприятие было рискованным. Но ведь там, в вагонах, свои, военнопленные. Не выручить их – преступление. А как посмотрит на это Зарубин? Командир не любит своеволия и сурово расправляется с теми, кто нарушает заведенный им порядок.

«Но я же за него остался, – пришла мысль. – Я теперь не командир взвода, а начальник штаба!»

Он еще раз всмотрелся в карту. Дорога к разъезду шла лесом, и сам разъезд был окружен лесом. Не случайно немцы постоянно держали там воинскую команду.

Рузметов встал, вышел из землянки и позвал дежурного. Он поручил ему быстро выяснить, сколько в лагере боеспособных людей и как они вооружены.

– Есть хочешь? – спросил он Сурко, вернувшись к себе.

Тот замялся и пробормотал что–то не совсем понятное. Рузметов принял это за согласие.

Через несколько минут на столе появились лепешки, банка мясных консервов, холодная пшенная каша из концентрата и два котелка кипятку. Принялись за ужин.

Вошел дежурный и доложил, что в лагере боеспособных тридцать человек, а оружия – три автомата, считая и тот, что принадлежит Пушкареву, пять винтовок, девять гранат.

Сурко уставился на Рузметова в ожидании, а тот прикидывал в уме:

«У меня автомат и пистолет… четыре гранаты… с дюжину зажигательных пакетов и, кажется, несколько бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью».

– В общем, не густо получается, – проговорил он вслух и снова принялся за еду, напряженно соображая, как поступить.

Оставить лагерь без охраны – немыслимо, повести человек двадцать – мало, да и вообще напасть на разъезд с десятью стволами – рискованно. Но освободить пленных надо во что бы то ни стало!

– Кто в лагере из командиров? – спросил он дежурного, уже решив про себя, что идти на операцию необходимо.

– Командир отделения Багров… Только пришел из лесхоза.

– Зови его сюда.

Вошел Багров – уставший, со впалыми щеками, обросший многодневной щетиной и какой–то хмурый.

– Есть возможность отличиться, Герасим, – весело встретил его Рузметов и рассказал суть дела.

Багров оживился, в глазах его блеснул злой огонек.

– Без риску ничего не делается, – коротко заметил он и повернулся к Сурко. – Все в деревне маешься? Горюшко пьешь? – Тот сокрушенно покачал головой.

– Напился я его уже… Ой, как напился!…

– Попривык небось?

– К горю–то попривык, а к Гитлеру никак не могу привыкнуть.

Багров невесело усмехнулся и положил свою тяжелую руку на плечо Сурко.

Рузметов отдавал распоряжения. Он приказал собрать к землянке двадцать пять человек, а пятерых оставить в лагере. Раздав оружие, гранаты, он вынул из ящика, где лежали его запасы, три бутылки самовоспламеняющейся жидкости «КС» и шесть зажигательных пакетов. Больше ничего не было. Уже собираясь дать команду к выходу, Рузметов вдруг вспомнил, что в складской землянке хранится много отечественных трехлинейных винтовок, уже два месяца бездействующих из–за отсутствия патронов.

– Стой! Мысль появилась! Достать наши бездействующие винтовки! Хоть видом пугать будем. Все лучше, чем с пустыми руками. И чтобы люди все были на лыжах. Дойдем часа за три.

– Я знаю короткий путь, – сказал вдруг Сурко. – Я поведу через болота.

– Эге! – отозвался Багров. – Про эти болота и я слышал. Там, говорят, и зимой с санями да лошадьми окунаются. А?

– Не знаю, – ответил Сурко, – я не проверял, потому как ни саней, ни лошади не имею.

Рузметов рассмеялся.

– А насколько ближе? – спросил он Сурко.

– В два раза ближе…

Через полчаса двадцать восемь человек во главе с Рузметовым покинули лагерь и зашагали, вытянувшись длинной цепочкой. Впереди шел Сурко, за ним Багров, потом Рузметов.

«Вот тебе и предварительный план проведения операции, – подумал Рузметов и невольно рассмеялся. – Когда же его составлять? Но это, конечно, исключение, и так бывает очень редко», – успокоил он сам себя.

Сурко оказался прав. Уже через час сорок минут группа подошла к цели. Рузметов приказал бойцам залечь и выслал двух человек в разведку. Третьим напросился Сурко.

Вскоре разведчики вернулись, и Сурко смущенно доложил:

– Ошибся Петрунька… всего два вагона на путях и, правильно, с решетками. Охраняют четыре часовых, закутались, ровно бабы. Зато во дворе целое стадо коров, а на платформе мотоциклы в ящиках…

– Ну что ж, и то дело, унывать нечего, – сказал Рузметов. Он отрядил к вагонам Багрова с автоматом и еще двух человек с незаряженными винтовками, а остальных решил вести сам громить барак, в котором располагалась караульная команда.

– До моего свистка ничего не предпринимай, – предупредил он Багрова, – а то весь план испортишь. Как свистну два раза, налетай.

Он поднял людей и, руководствуясь советом Сурко, повел их в обход разъезда.

Прошло десять, двадцать, тридцать пять минут, и, наконец, два пронзительных коротких свистка ворвались в ночную тишину. Тотчас за ними последовали автоматные очереди, крики «ура», гулкие разрывы. В двери и окна барака посыпались гранаты, зажигательные пакеты, бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью. Через несколько минут языки пламени уже выбивались из окон, а партизаны, залегшие на путях, расстреливали в упор гитлеровцев, пытавшихся спастись бегством. Через полчаса восстановилась прежняя тишина, и лишь ярко пылающий барак свидетельствовал о налете партизан.

Не потеряв ни одного человека, освободив больше сорока пленных, прихватив восемнадцать коров и два мотоцикла, партизаны возвращались в лагерь.

Перед самым рассветом командир отряда Зарубин, шедший в голове длинной цепочки партизан, уже на подступах к лагерю вдруг остановился.

– Ты что? – спросил Добрынин, наткнувшийся на его спину.

– Что за чертовщина! – произнес Зарубин. – Куда мы попали?

– Как куда? – удивился Добрынин. – Сейчас северная застава будет.

– Какая там тебе северная!… – сказал Зарубин. – Ты слышишь?

Добрынин прислушался. Замолчали партизаны, шедшие сзади.

До слуха явственно донеслось мычание коров.

– Вроде как коровы… – неуверенно сказал Добрынин.

– Конечно, не тигры, – зло бросил Зарубин.

– Коровы…

– Точно, коровы, и не одна, – раздались голоса.

Все знали, что последнюю корову в отряде съели еще осенью, а тут мычала не одна, а сразу несколько коров.

«Неужели заблудились?» – мелькнуло в голове Зарубина. Он начал оглядываться по сторонам, но тут же убедился, что вел отряд совершенно правильно.

– Пошли! – скомандовал он и, взяв автомат в руки, быстро зашагал вперед.

На заставе часовые доложили, что в лагере все в порядке.

– Настоящий порядок, товарищ капитан, – добавил попрыгивающий с ноги на ногу часовой. – Рузметов с Багровым стадо коров пригнали, да и погонщиков прихватили никак с полсотни.

– Что за ерунда! – буркнул Зарубин и бегом заспешил к лагерю.

Уже у самых землянок он наткнулся на коров. В лагере все спали. Зарубин и Добрынин направились к землянке Рузметова. Командир отряда открыл дверь и посветил фонариком. Землянка была полным–полна людей. Все незнакомые. Спят.

– Сотворил наш Усман что–то! – заметил Добрынин.

– Получается так, – согласился Зарубин. – Да где же он сам?

Окружкомовская землянка оказалась также переполненной людьми, но Рузметова и там не было. Его нашли в штабе. Он спал в обнимку с Багровым на топчане Зарубина и Кострова. Положив голову на стол, дремал Топорков. В углу копошился Сурко, натягивая просохшие валенки. Ему надо было собираться домой.

От Сурко Зарубин и Добрынин услышали о ночном происшествии.

– Ну и голова! Вот голова! – подергивая ус, сказал Добрынин. – А где же мы с тобой, капитан, уляжемся?

Зарубин почесал затылок и улыбнулся.

– Смотри, какой! – шутливо произнес он. – Не успел стать начальником штаба, как уже в штабную землянку залез. Придется нам потесниться.

– Да, надо для него топчан тут соорудить. А выходит, мы с тобой не ошиблись в нем. Верно?

– Конечно, нет, – пожал плечами Зарубин. – Я думаю, будить его сейчас не стоит. Устал он не меньше нас. Пойдем–ка, старина, на кухню. Там мы…

– Чш–ш, – комиссар прервал Зарубина на полуслове.

Зашевелился Пушкарев. Он что–то тихо прошептал, пошарил руками, сбросил с себя полушубок и затих. Зарубин подошел и осторожно укрыл его.

– Страшное дело, если сыпняк, – сказал он, выходя из землянки.

– Страшное, очень страшное, – отозвался Добрынин. – И – чего греха таить! – боюсь я за Ивана Даниловича. Он полный, подвижной, а такие редко выносят. Я помню, болел, так еле–еле выкарабкался. Подумать только, он четвертый день в себя не приходит!

Зарубин промолчал.

12

В середине марта пришла радиограмма о подготовке к приему самолета. В ночь на четверг Зарубин, Добрынин и Костров вышли к «аэродрому». На дальних подступах к нему, там, где всего вероятнее было появление гитлеровцев, выставили усиленные засады. На посадочной площадке разложили сухие дрова и отрыли ямы для костров. Партизаны расположились группами вокруг «аэродрома».

Ночь стояла тихая. Высоко в небе перемигивались холодные звезды, то угасая, то разгораясь вновь. Зима была на переломе. Днем пригревало солнце, мороз ослабевал, снег подтаивал, а ночью опять все сковывало холодом, снег покрывался твердым настом, и можно было ступать по нему, не проваливаясь.

Зарубин, Добрынин и Костров сидели под большим разлапистым дубом, сильно обнаженные корни которого горбом выпирали из–под снега. Все волновались. Возбуждение возрастало с каждой минутой, и чем ближе подходил назначенный срок, тем медленнее тянулось время.

– Вот грех–то! – взглянув на часы, проговорил Зарубин. – Как долго! Будто назло! Хотя бы погода не испортилась. – Он озабоченно оглядел чистое, спокойное небо.

– Еще сорок минут. Шутка сказать! – Добрынин покачал головой и тоже посмотрел на часы. – При условии, конечно, если летчик аккуратный… А меня, скажу прямо, пробирает что–то. – Он встал и зябко передернул плечами.

– Давайте пройдемся, – предложил Костров, – а то и в самом деле замерзнем.

Все поднялись и пошли на поляну по протоптанной за день узенькой стежке, которая темной полоской вилась по снегу.

На противоположном конце поляны, у самого леса, слышались шум и дружный хохот. Направились туда.

Оказалось, партизаны, чтобы согреться, придумали забаву: привязав к березе оседланного коня, они заходили сзади и с разбега прыгали на него, пытаясь попасть в седло. Немногим удавалось это. Большинство, ударившись грудью или животом о круп лошади, падало в снег. Хохот вспыхивал то и дело. Дымников шумел больше всех, но зато дважды удачно вскочил в седло.

– Что кричишь, Сережка? – спросил Зарубин.

– Весело, товарищ капитан! Голос пробую, – отшутился Дымников.

– Кавалеристы из вас неважные, – сказал Зарубин и начал было снимать полушубок, чтобы показать, как прыгают настоящие кавалеристы, но в этот момент на востоке послышался едва уловимый гул.

Все на мгновенье замерли. Гул приближался. Опытное партизанское ухо уже улавливало рокот моторов советского самолета.

– К ямам! Зажигайте! – скомандовал Зарубин, застегивая полушубок и затягивая поясной ремень.

Партизаны засуетились на снежной поляне. Самолет был уже близко и начинал снижаться в поисках сигнальных костров. Летчик пустил белую ракету. Она на несколько секунд осветила все вокруг, выхватила из темноты поляну, лес, мечущиеся фигурки людей, затем распалась на мелкие брызги и погасла. Тогда стало еще темнее. Но через минуты вспыхнули, быстро разгораясь, шесть больших, в два ряда, костров. Сделалось опять светло и празднично. Летчик сбавил газ и решительно повел машину на посадку в коридор между кострами.

– Закрыть костры щитами! – громко распорядился Зарубин, когда машина, покачиваясь на лыжах, побежала по поляне.

Опять стало темно. Из–под щитов заклубился дым. Самолет остановился.

Из него выпрыгнул человек, за ним другой, и оба стали плясать, стараясь согреться.

– Кто прилетел? – подбегая, спросил Зарубин.

– Подполковник Гурамишвили! – отозвался один из гостей. – Будем знакомы.

Но Зарубин сначала сам представился старшему, как требовал устав, и лишь после этого пожал протянутую руку.

– Со вчерашнего дня вы уже не капитан, а майор, – сказал Гурамишвили. – Есть приказ командующего.

Затем подполковник поздоровался с Добрыниным, Костровым.

Подкатили две пары саней.

– Теперь окончательно замерзнем, – как–то безнадежно сказал летчик, усаживаясь в сани.

– А это зараз побачимо, – задорно сказал партизан–возчик и отпустил вожжи. Застоявшиеся кони взяли с места, так что летчик едва удержался в санях, схватившись за плечо Кострова. – Одно дело в небесах, другое в лесу, – засмеялся партизан, подстегивая коней.

В окружкомовской землянке сегодня было особенно тепло и уютно. Ярко горели, свисая с потолка, две маленькие электрические лампочки под бумажными абажурами. Добрынин предложил гостям поужинать, но, к его великому разочарованию, они отказались от еды, ссылаясь на то, что основательно «заправились» перед вылетом, два часа назад. Зарубин и Костров переглянулись и рассмеялись. Гурамишвили вопросительно посмотрел на них.

– Да вот наш комиссар промахнулся. От обеда отказался сегодня – готовился основательно с вами поужинать, и не вышло, – объяснил Зарубин.

Смущенный Добрынин с укором покачал головой.

Подполковник добродушно рассмеялся.

– Что же, придется согласиться выпить чаю. На большее мы, к сожалению, сейчас не способны.

Деловая беседа началась уже за чаем. Гости не располагали временем. Не позднее четырех ночи их надо было проводить в путь, чтобы до рассвета они успели миновать линию фронта.

Внимательно слушая доклад командира отряда, подполковник отпивал глотками кипяток и одновременно делал записи в своей полевой книжке. Это был типичный представитель солнечной Грузии: высокий, поджарый, с крупной головой: густая, повитая серебром шевелюра, широкий выпуклый лоб. Большие черные глаза смотрели уверенно, смело. Он изредка поглаживал рукой щеки, покрытые жесткой седоватой щетиной, и молча кивал головой.

Зарубин дал исчерпывающую характеристику состояния, боеспособности отряда, рассказал о возможностях партизан, отметил недостатки в боевой работе. Он доложил подполковнику и о потерях, понесенных отрядом, а потом коротко описал, как работают в городе Беляк и его товарищи.

По выражению липа подполковника можно было заключить, что доклад его удовлетворил.

С нескрываемым интересом выслушал он рассказ Зарубина об операции, проведенной Рузметовым, об освобождении пленных и захвате скота.

– Храбрецы! – похвалил Гурамишвили. – Замечательно! Правильно говорит наша пословица: «Если у воина железное сердце, то и деревянный меч в его руках – грозное оружие». Кто руководил операцией?

– Вновь назначенный начальник штаба отряда, младший лейтенант Рузметов, – ответил Зарубин.

– Рузметов? – переспросил подполковник.

– Да, Рузметов Усман, – подтвердил командир.

Подполковник попросил познакомить его с Рузметовым.

Нового начальника штаба нашли около больного Пушкарева и привели в землянку. Беседа сразу приняла непринужденный характер.

– Ты как же сюда попал, в леса? – запросто, как старого знакомого, спросил Гурамишвили.

Рузметов рассказал.

– Молодец! – одобрил подполковник. – Откуда сам?

– Из Хорезмской области Узбекской ССР…

Рузметов в нескольких словах изложил свою биографию. Он – сын колхозника–хлопкороба, в прошлом батрака. Комсомолец, потом коммунист. На родине живут отец, мать и две сестренки. Среднюю школу окончил в Ташкенте, служил два года в армии, после этого поехал в Москву, мечтал стать инженером–химиком.

– А стал начальником штаба партизанского отряда! – прервал его подполковник.

– Так точно.

– Ну, ничего, – бодро заметил Гурамишвили. – Инженером ты еще будешь. – Он рассмеялся. – А теперь расскажи, как ты отбил наших пленных. Все расскажи.

Усман подробно описал проведенную им операцию.

– Храбрецы! Настоящие храбрецы! Обязательно доложу командованию. Так всегда действуй! Инициатива, смелость! Если сабля коротка, шагни вперед – она удлинится. Этому учат мудрые воины. А кто же первый сообразил насчет винтовок? – поинтересовался Гурамишвили.

Рузметов ответил, что кто–то из партизан, но кто именно, он не помнит.

Вмешался Добрынин.

– Предложил никто другой, как он сам.

– Ты чего же меня обманываешь? – с напускной суровостью спросил Гурамишвили. – Обманывать у нас разрешается только врачам, да и то лишь, когда ложь спасает больного. Понял?

Рузметов молчал.

– Ладно, иди, – продолжал подполковник. – Еще встретимся…

А когда Рузметов ушел, он сказал:

– Знаки различия скоро можно будет сменить ему на лейтенантские. Представьте. Я поддержу. На всех участников операции, без исключения, написать наградные листы.

…Зарубин долго вынашивал мысль о выводе отряда в дальний рейд, по глубоким тылам противника. И теперь он поделился этой мыслью с подполковником.

Гурамишвили выслушал его внимательно, а потом немного резко сказал:

– Нельзя, товарищ майор, видеть только то, что торчит против носа. Это раз. Нельзя действовать вообще. Это два. Все должно быть подчинено интересам фронта.

Он убедительно доказал нецелесообразность рейда. Отряд нужен именно здесь, чтобы держать под постоянным ударом участок шоссе и главным образом два отрезка железной дороги, идущие к фронту. Любое крушение, и малое, и большое, каждая диверсия на железнодорожном полотне приобретают крупное значение. Враг вынужден сокращать движение, ездить только днем, ставить на охрану пути и железнодорожных сооружений войска, которые надо оттягивать с фронта.

– Вопрос этот больше не поднимайте, – сказал Гурамишвили. – Расскажите лучше, как обстоит дело с Шеффером. Из последней радиограммы я понял, что его нашли. Командование в нем заинтересовано.