Текст книги "Георгий Брянцев По ту сторону фронта"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И все же постройка бани дорого обошлась партизанам. Появление одного из главных, как говорил Пушкарев, «банных агрегатов» – каменного очага – было связано с геройской смертью двух партизан: белоруса Толочко, младшего брата того, который возглавлял сейчас взвод, и татарина Набиулина – молодых, жизнерадостных ребят.

Восемь партизан взялись достать кирпич для кладки очага в бане. Кирпич надо было вывезти из школьного сарая в поселке, где стояли немцы. Партизаны соорудили вместительные волокуши, уложили на них брезент, чтобы не растерять груз, и вышли на «кирпичный промысел». Ходили в поселок парами по очереди. Когда одна пара с нагруженной волокушей возвращалась в лес, на смену ей отправлялась другая к сараю. Сходили все по одному разу, а когда Толочко и Набиулин пошли вторично, их обнаружили. Гитлеровцы окружили сарай и предложили партизанам сдаться. Толочко и Набиулин заперлись изнутри, залегли, открыли огонь и уложили трех солдат. Фашисты рассвирепели и начали обстреливать сарай, потом облили его бензином и подожгли. Они надеялись, что теперь уж партизаны сдадутся, но Толочко и Набиулин предпочли смерть. Продолжая отстреливаться, патриоты запели «Интернационал». Они пели до тех пор, пока пылающая крыша не рухнула и не похоронила их под собой.

Сейчас, сидя в теплом предбаннике и прислушиваясь к веселым голосам за стеной, Пушкарев невольно вспомнил о погибших и тяжело вздохнул.

Из бани стали выходить помывшиеся, распаренные партизаны.

– А на дворе–то что делается, матушки мои!…

– Завертывайся поплотней, а то как бы насморк не поймать!

– Это черт с богом драку затеяли. У них тоже война.

Дымников выскочил в предбанник последним и доложил:

– Печку для вас раздул на славу и пару подбавил.

– Спасибо, Сережа, – сказал, поднимаясь, Пушкарев. – Пойдем, Георгий Владимирович, косточки попарим.

Перед вечером Усман Рузметов в своей землянке инструктировал партизан, отправлявшихся на железную дорогу и в села, занятые немцами. Подрывникам предстояло произвести взрывы на железной дороге одновременно в шести точках. Рузметов проверил заготовленные подрывниками мины, взрыватели, запалы. В это время вошел посыльный.

– Товарищ младший лейтенант! В штабную требуют, – доложил он.

– Ну, все, – сказал Рузметов подрывникам. – В вашем распоряжении час. Через час, чтобы ни одного из вас в лагере не было. Как возвратитесь, прямо ко мне. Счастливо! – Он отпустил людей. – Кто меня требует? – спросил он посыльного, убирая со стола карту и складывая ее в полевую сумку.

– Капитан.

Оправив стеганку, потуже затянув поясной ремень и повесив автомат на шею, Рузметов вышел вместе с посыльным. Еще не дойдя до штабной землянки, он услышал громкий голос Зарубина. Посыльный сказал, понизив голос:

– Дает жизни капитан. Там один сволочуга отыскался из вашего взвода.

Рузметов прибавил шагу.

Землянка была полна народу. Тут были Пушкарев, Добрынин, Костров, дед Макуха и еще несколько партизан. Зарубин отчитывал бойца из взвода Рузметова – подрывника Редькина. Это был высокий, длиннорукий человек тридцати лет, с острым скуластым лицом, с редкими рыжеватыми волосами, зачесанными назад. Во взводе его почему–то недолюбливали, да и сам Рузметов не питал к нему симпатии, хотя причин к этому как будто и не было. Редькин исправно нес службу, ходил, как и остальные, на задания, но с товарищами не дружил и держался всегда обособленно. Рузметов объяснял это его угрюмым характером.

– Вот, товарищ командир взвода, – резко сказал Рузметову Зарубин, – полюбуйтесь своими людьми. – И, глядя с холодным презрением на стоявшего перед ним Редькина, добавил: – Такие бойцы нам не нужны! Ты опозорил имя и честь партизана! Доживем до конца войны, судить тебя будем.

Редькин стоял ссутулившись и с безразличным видом смотрел в маленькое окошко землянки. Можно было подумать, что речь идет о ком–то другом, а он лишь является свидетелем всего происходящего.

– Иди! – сказал Зарубин и проводил Редькина негодующим взглядом.

– Никак не предполагал, что среди нас может оказаться такой подлец, – с сердцем произнес он, когда дверь закрылась за Редькиным. – Вот что значит беспечность и благодушие. Думаем, что одного названия – «партизан» – достаточно для того, чтобы верить человеку. Для нас это серьезный урок, товарищ Рузметов. Сделайте для себя вывод. У меня к вам до этого не было претензий, хочу, чтобы и дальше так было.

– Товарищ капитан, – заговорил Рузметов, – я ведь ничего не знаю.

– Вот и плохо, что вы не знаете, – подхватил Зарубин. – В том–то и беда, что мы не знаем того, что нам следует знать. Тут вина и моя и комиссара, но в первую очередь – ваша. Непосредственный начальник должен знать своих людей не только по именам и фамилиям. Он обязан знать, чем живут, чем дышат его люди, как проводят свободное время, с кем дружат, на что каждый из них способен. А вы – командир взвода и не знаете, какие гадости творит ваш Редькин. Да я, когда командовал взводом, даже лошадей знал по кличкам, знал, какая из них хромает, у какой набита холка. А вы людей своих не изучили. Спасибо товарищу Макухе. Хоть один человек бдительный нашелся. Немедленно же отправьте Редькина на северную заставу и пусть там сидит бессменно.

Рузметов молчал, – он все еще терялся в догадках, какой проступок мог совершить этот долговязый Редькин.

Дело началось, как это часто бывает, с мелочей. Старик Макуха, страдавший бессонницей, заметил, что по ночам, когда все в землянке спят, Редькин тайком грызет сахар, которого уже очень давно никто из партизан не видел. Так продолжалось две ночи. Это вызвало подозрение у деда Макухи, и он решил проследить за Редькиным. На третью ночь, когда все заснули, Макуха сделал вид, что тоже спит. Редькин встал, оделся и бесшумно покинул землянку. Макуха осторожно последовал за ним. Они шли в сторону от лагеря по дороге, затем по проторенному следу свернули в чащу. Но вот Редькин остановился и, опустившись на корточки, стал копаться в снегу. Он что–то доставал из–под снега и прятал в карманы. Макуха тихонько подкрался к увлеченному своим занятием Редькину и обнаружил, что тот возится с парашютным мешком. Тогда, сдернув с плеча автомат, Макуха скомандовал: «Руки вверх!»

Из допроса Редькина выяснилось, что мешок был выброшен на парашюте в ту ночь, когда отряд совершил налет на эшелон с молодежью, угоняемой в Германию. Редькин в операции не участвовал и слышал, как самолет несколько раз пролетел над расположением лагеря. Не заметив никаких сигналов, летчик пустил две ракеты.

По звуку мотора Редькин догадался, что самолет советский и прилетал он не напрасно. Редькин начал обшаривать все вокруг и вскоре нашел парашютный мешок. Он не сказал никому о находке, – решил сам воспользоваться ею.

Немного успокоившись, Зарубин вытряхнул на стол содержимое мешка. Там оказались медикаменты, свертки газет, пачки табака, запалы и взрыватели, патроны к автоматам, а на самом дне небольшой конверт на имя капитана Кострова и в нем маленькая зашифрованная записка.

Всех охватила радость.

– Значит, кто–то из наших посланцев добрался до командования и выполнил задачу, – сказал Пушкарев и, взяв в руки листок, испещренный двумя рядами цифр, стал вертеть его в руках.

– В этом сомнения быть не может, – уверенно заметил Зарубин. – Если бы груз предназначался не нам, то в нем не было бы этого конверта.

Шифром владел только начальник разведки Костров. Он немедленно удалился в пустую окружкомовскую землянку и, не обращая внимания на холод, стоявший там, принялся расшифровывать письмо.

Уже через несколько минут он убедился, что с расшифровкой что–то не получается: то ли он забыл ключ, то ли в тексте письма что–то было спутано. Он применял разные варианты, переставляя цифры, пытался разобраться по смыслу, но безуспешно. Когда кто–либо заходил к нему с вопросом, начальник разведки только отмахивался и не говорил ни слова. Он отказался от обеда и лишь приказал растопить в землянке печь.

– Вот не везет, так не везет, – досадовал Пушкарев. – Хоть волосы на себе рви.

– Побереги волосы! – шутил Добрынин. – У тебя их и так на полторы драки осталось.

Хотя комиссар и не показывал виду, но он тоже нервничал и расхаживал по землянке, покусывая ус.

В самом деле, обидно получалось. Ведь важнее всего было не содержимое мешка, а именно содержание коротенькой записки, не поддававшейся расшифровке: возможно, там шла речь об условиях дальнейшей связи или было какое–нибудь предупреждение.

Когда день подходил к концу, в штабную землянку быстро вошел Костров.

– Вот пока все, что мог разобрать, – объявил он. – Мешков сброшено два. Надо искать второй. Это какая–то шарада, а не депеша. У меня уже мозги набекрень.

Зарубин немедленно приказал поднять всех людей и разослать на поиски.

– Пойдемте все, – обратился он к Пушкареву и Добрынину. Те не возражали.

– Голубчик, Георгий Владимирович, – просительно сказал Пушкарев Кострову, – а вы уж поломайте голову еще… Вдруг еще пара словечек прояснится, – и, схватив автомат, он выбежал из землянки.

Костров вышел, набрал пригоршню снега, потер лоб и снова отправился в окружкомовскую землянку.

Поиски, закончившиеся поздно ночью, ничего не дали. Партизаны вернулись усталые, с пустыми руками.

– Что делает Костров? – спросил Зарубин, проходя мимо окружкомовской землянки, в которой мерцал тусклый огонек. – Давайте заглянем.

– По–прежнему мозгами ворочает, – сказал Добрынин.

Они вошли в землянку. Костров сидел за столом и дремал над злополучным письмом.

Рано утром, до восхода солнца, когда мороз особенно пробирает, на передовую заставу пришел неизвестный человек в лохмотьях, худой, обросший, почти разутый. Он потребовал, чтобы его отвели к самому большому начальнику.

На заставе на всякий случай обыскали его, а потом привели к Зарубину. Человек рассказал, что недалеко от своей деревни, в лесу на сосне, он обнаружил парашют с грузом, снял его и спрятал.

– Видать, для вас это гостинец, – спокойно заключил он.

– Далеко отсюда? – оживился Зарубин.

– Верст пять, не боле…

– А как ты нас нашел?

Крестьянин ухмыльнулся, шмыгнул носом, утер его рукой и ответил:

– Мы тутошные, знаем про вас.

– Сам–то ты кто? – вмешался в разговор Пушкарев.

– Колхозник я был, из колхоза «Верный путь», а сейчас так, никто, пришей–пристебай.

– А почему ты не партизанишь?

Крестьянин задумался на мгновенье, потоптался на месте, потрогал рукой коротко остриженную бороденку.

– Не с руки мне, товарищ, восьмой я в доме. Пятеро детей, а старшему двенадцать, старик со старухой… Так что и рад бы в рай, да грехи не пускают…

– А жена?

– Угнали куда–то… идолы!… Да вот вас я знаю, – оживился мужик, кивая на Пушкарева. – Фамилии не знаю, а звать знаю как: Иван Данилович.

– Откуда же ты меня знаешь? – поинтересовался Пушкарев.

– А вы у нас в деревне собрание проводили… насчет танковой колонны…

Гостя накормили, обули в новые валенки, Добрынин отдал ему свой пиджак. Наделили его махоркой и с группой конных партизан отправили к месту, где был спрятан парашют.

Возвратились ребята под вечер с тяжелым мешком. В нем были сухари, сахар, соль, табак, спички, белая мука и такой же, как и в прошлый раз, небольшой конверт.

– Ну, Георгий Владимирович, не осрамись, постарайся, дорогой, – необыкновенно ласково попросил Пушкарев. – А где же этот мужичок? – спохватился он вдруг.

Кто–то из партизан сказал, что крестьянин, доведя их до места, распрощался и ушел.

– Вот это да! Это не нашему Редькину чета! Это человек с большой буквы! Напрасно отпустили. Надо было его основательно отблагодарить. А фамилию–то хоть узнали?

– Узнали, товарищ Пушкарев. Сурко его фамилия. И где живет, знаем.

– Ну, хорошо, – успокоился Пушкарев. – Таких людей забывать нельзя.

В этот день настроение у всех было приподнятое. Но больше всех радовался и одновременно тревожился Пушкарев. На его ответственности лежало не только руководство отрядом Зарубина. Ему была поручена организация подпольной работы во всех смежных районах, и он, пожалуй, особенно остро ощущал отсутствие связи с Большой землей. С нетерпением ожидая результатов расшифровки, Пушкарев беспокойно прохаживался по лагерю, от штабной землянки до окружкомовской.

Он ясно представлял себе, что даст отряду и окружкому связь со своими. Во–первых, сразу станет ясным положение на фронтах; во–вторых, он получит новые указания Центрального Комитета партии; в–третьих, через Большую землю, возможно, удастся наладить контакт с другими партизанскими отрядами; в–четвертых, можно будет организовать прием самолета, осуществить эвакуацию раненых, инвалидов, детей, вывезти партийные документы и, наконец, удастся регулярно сообщать командованию разведывательные данные, добываемые партизанами.

«Вот когда мы развернемся во всю ширь. Держись только», – проговорил он, шагая по протоптанной лагерной тропке.

– Ты чего, Данилыч, бормочешь?

Пушкарев невольно вздрогнул. Перед ним стоял дед Макуха, маленький, сухонький, с седыми волосами, со светлыми, какими–то прозрачными глазами. На губах старика, как всегда, играла озорная улыбка.

– А ты, хитрюга, подслушиваешь? – притворно сердитым тоном сказал Пушкарев.

Макуха, подмигнув, беззвучно рассмеялся и помотал головой.

– Ой, и суматошный ты, Данилыч. Чего зря бегаешь?

– Ладно! Давай лучше закурим, – предложил Пушкарев и, обняв старика за плечи, повел к лежащему в сторонке свежесрубленному дереву.

Табак секретарь окружкома носил в масленке с двумя горлышками. И все знали, что в одном отделении хранилась махорка, в другом – табак. Пушкарев подал Макухе тоненький листок рисовой бумаги. Старик кашлянул и многозначительно посмотрел на секретаря. Тот отвинтил одну из крышек масленки и насыпал Макухе и себе легкого, отливающего желтизной табака.

– По случаю сегодняшнего дня, – пояснил Пушкарев. – Есть возможность пополнить неприкосновенный запас.

– Понятно, – заметил Макуха.

В это время из окружкомовской землянки выскочил без шапки и ватника капитан Костров. Его густые русые волосы были всклокочены, он махал бумажкой и бежал в «штабную».

– Георгий Владимирович! – Пушкарев вскочил с места.

– Сюда! Сюда! За мной! – откликнулся тот.

Пушкарев поспешил за ним.

– Оказывается, не я виноват, – объявил запыхавшийся Костров. – В том письме и в самом деле шифр был перепутан. Слушайте: «Последний четверг января принимайте на сброс человека и шесть мешков грузов. Время двадцать три. Сигналы пять костров конвертом».

Воцарилось молчание. Все взволнованно глядели друг на друга.

– Да ведь сегодня последний четверг, – вспомнил Зарубин.

Лагерь всполошился. Через несколько минут не было в отряде человека, который не знал бы о том, что сегодня с Большой земли прилетит самолет.

Все были радостно возбуждены, гадали, спорили. Высказывались различные предположения. Кто выбросится с парашютом? Что окажется в шести мешках? Не изменится ли погода? Какой прилетит самолет?

– Шесть мешков и человек – это не шутка, – рассуждал дед Макуха. – Должно, большой самолет пришлют.

– Да, «утенок» столько не поднимет, – соглашались партизаны.

В пять часов вечера на поляне, посредине лагеря, секретарь парторганизации отряда открыл объединенное партийно–комсомольское собрание и предоставил слово Добрынину.

Комиссар рассказал о преступлении партизана Редькина и о поступке колхозника Сурко.

– Вот вам два человека, – говорил он. – Один живет вместе с нами в лесу, носит оружие и честное имя народного мстителя, другой прямого отношения к нам не имеет, связан по рукам и ногам семьей, обременен заботой о куске хлеба, и ему, голодному, разутому, интересы дела оказались дороже, чем члену нашего боевого коллектива. Давайте поговорим о Редькине и сделаем выводы…

Собрание сурово отнеслось к поступку Редькина.

– Сорную траву с поля вон. Предлагаю судить партизанским трибуналом, – внес предложение коммунист Снежко.

– Это волк в овечьей шкуре. Что с ним делать? Не можем мы посадить его под арест и держать. Нужна охрана. Да и кормить его задаром нет никакого смысла. Я за то, чтобы расстрелять, – закончил свое выступление Сережа Дымников.

Его поддержали еще несколько выступавших.

Никто не находил оправдания поступку Редькина, никто не смягчил его вины.

Слово взял командир отряда Зарубин. Он сказал, что мог бы без суда и следствия расстрелять вора – Редькина, но не поступил так потому, что не потерял еще веры в его исправление.

– О нем, о Редькине, кроме этого случая, плохого ничего сказать нельзя…

Голоса партизан прервали Зарубина:

– И хорошего тоже нечего сказать. Ни рыба ни мясо…

– Чего с ним церемониться, гнать его из отряда…

Зарубин поднял руку. Все смолкли.

– Я счел возможным отправить его на северную заставу, – продолжал он, – пусть там посидит с месяц бессменно.

Потом выступил дед Макуха. Он был за то, чтобы не расстреливать Редькина, а назначить его в команду заготовителей.

– Умел красть отрядное добро, пусть теперь узнает, как его доставать по крохе. А расстрелять никогда не поздно.

– Бывает и поздновато, – бросил кто–то.

Последним говорил секретарь партийной организации, командир взвода Бойко. Он призвал коммунистов повысить бдительность, дисциплину и выразил уверенность, что случай с Редькиным, позорящий отряд, исключение и подобных ему не будет.

Тотчас после окончания собрания раздался голос командира взвода Селифонова:

– Кто выделен на встречу самолета, становись! Пойдем дрова готовить.

7

Встречать самолет Зарубин вывел половину отряда, – он боялся растерять груз. Людей расставил в радиусе двух километров, учитывая возможность сноса парашютов ветром.

«Хотя сегодня этого не должно приключиться, – успокаивал Зарубин сам себя. – Одно дело бросить груз на авось, другое – когда есть сигналы. Разница большая».

Зарубин без устали бродил по поляне, заметенной снегом, проверял, сухие ли заготовили дрова, есть ли спички, бензин. Добрынин лежал на снегу, поглядывая на командира, и вспоминал тот день, когда он впервые встретился с Зарубиным. Это произошло за неделю до прихода оккупантов в город. К этому времени Добрынин уже вступил в должность комиссара отряда, тогда еще фактически не существовавшего. Было сколочено лишь небольшое ядро из тридцати человек.

В этот день Добрынина и Пушкарева вызвали в горком и объявили, что утвержденный командиром отряда работник Осоавиахима во время бомбежки ранен и почти в безнадежном состоянии эвакуирован.

Секретарь горкома, видя, что его сообщение встревожило Пушкарева и Добрынина, поспешил их успокоить:

– Ничего, не отчаивайтесь. Нас вот бригадный комиссар выручить хочет. Познакомьтесь. – И он представил им пожилого высокого человека с гладко выбритой головой – члена военного совета армии.

– Раз дал слово, значит, выручу, – подтвердил бригадный комиссар. – Хорошая кандидатура есть. Капитан, пограничник, боевой, проверенный, дрался с врагом и знает, как его колотить. Сейчас он сам здесь будет.

В дверь постучали. Высокий, стройный, затянутый ремнями, молодой капитан с орденом Красного Знамени на груди вошел в комнату. Это был Зарубин.

– Садитесь! – предложил член военного совета. – Говорил с вами начальник штаба?

– Так точно.

– Согласились?

– Согласился. Не вижу разницы, где бить фашистов: на фронте или у них в тылу. Я думаю, работы здесь будет не меньше.

– Ну, тогда знакомьтесь, – сказал бригадный комиссар, представляя капитана Пушкареву и Добрынину.

В этот день они втроем долго сидели в квартире у Пушкарева, обсуждая план действий. А вечером за чаем Зарубин рассказал своим новым товарищам о себе.

Он участвовал в боях на границе с первых же часов после нападения гитлеровцев. А когда подошли армейские части и пограничников отвели в тыл, он заехал домой, где оставил жену и мать. Вместо большого красивого дома, заселенного семьями пограничников, он нашел лишь груду развалин. Артиллерийским огнем дом был разнесен в куски, и осталось неизвестным, кто погиб под развалинами. Ни матери, ни жены Зарубин не нашел.

– Погибли, видно, – тихо сказал Зарубин, и глаза его потемнели. – Женщины из соседних домов сказали мне, будто никто не успел спастись.

– Раньше времени не горюйте и не хороните их, – сказал Пушкарев. – На войне всякое бывает.

В городе Зарубин провел сутки. Ему представили Кострова, Бойко, и с ними он на другой день отправился в лес. Надо было спешно закладывать продовольственные базы, выводить лошадей, принимать различное имущество, вооружение. Добрынин до прихода гитлеровцев появлялся в городе еще не раз, а Зарубин неизменно находился в лесу, осваиваясь с новой обстановкой, изучая местность.

«А теперь вот друзья, водой не разольешь, – подумал Добрынин, – хоть ему тридцать, а мне пятьдесят».

Разница в годах не мешала дружбе. Их сближала не только взаимная симпатия, не только то, что они делили пополам все тяготы суровой партизанской жизни, радости побед, горечь поражений и потерь. Дружбе этой, по–видимому, помогала и противоположность характеров командира и комиссара. Они как бы дополняли друг друга. Зарубину не хватало еще жизненного опыта, спокойствия, выдержки – всего того, чем отличался Добрынин. Капитан был вспыльчив и резок, иногда даже без достаточных оснований. Зато Добрынин мог позаимствовать у него богатые знания военного дела, поучиться военной четкости, дисциплинированности, высокой требовательности к себе и подчиненным, умению организовать и воодушевить людей.

Зарубин подошел к комиссару и стал хворостинкой сбивать снег со своих валенок.

– Не подведет нас авиация? – обратился он к Добрынину.

– Не думаю. Да и причин нет к этому. Посмотри, какое небо! – Зарубин запрокинул голову. Все небо было усыпано яркими звездами.

– Как будто все в порядке. – Он посмотрел на часы. – А где же Иван Данилович?

Добрынин рассмеялся.

– Где–нибудь в лесу бродит. И Кострова с собой потащил. Он боится, что груз не попадет на поляну, вот и сторожит. Что, ты его не знаешь?

– Неугомонный человек. Откуда у него столько энергии берется, я просто удивляюсь. Вчера мне говорит вечером, – Зарубин опустился на корточки возле комиссара, – надо побывать во всех ближайших населенных пунктах и выяснить точно, сколько там мужчин призывного возраста. «Зачем?» – спрашиваю. «Проведем, – говорит, – мобилизацию». Я посмеялся, а потом задумался. Ведь и на самом деле, почему не провести? Представляешь себе, как это будет выглядеть – в тылу врага происходит мобилизация!

– Со мной он тоже беседовал по этому поводу, – сказал Добрынин. – Затея, конечно, не легкая, но очень важная. Надо будет дать в его распоряжение нескольких коммунистов и комсомольцев.

– Подожди–ка, Федор Власович! – Зарубин поднялся и прислушался.

– Летит, летит…

– Наш, по звуку чую, – раздались голоса.

Добрынин поднялся. Уже не надо было напрягать слух, чтобы услышать рокот мотора, доносящийся с северо–востока.

Самолет появился над лесом на пятнадцать минут раньше срока и, когда вспыхнули пять костров, разложенных в форме конверта, снизился, прошел над поляной и сделал два захода, чтобы сбросить груз. Мешки с парашютами опустились удачно, на поляну. Потом самолет сделал еще два круга, поднялся выше, выпустил ракету, и тотчас же за ней выбросился парашютист. Он приземлился у самого края поляны и забарахтался в снегу, путаясь в стропах.

Встать парашютисту не довелось. Десятки рук подняли его вместе с парашютом и с радостными криками потащили по поляне, освещенной кострами. Партизаны горячо обнимали первого гостя с Большой земли, тискали его, жали ему руки, не спрашивая ни фамилии, ни имени. Знакомиться начали позже.

Парашютист назвался Семеном Топорковым. Это был белокурый паренек, маленький, щупленький, с лицом, густо усыпанным веснушками. Когда он снял с себя меховой комбинезон, то оказался совсем еще подростком.

За ночь Топорков перебывал почти во всех землянках, начиная со штабной. Уже под утро его затащили в землянку взвода Бойко. В нее никогда не набивалось столько народу.

Топорков, устало моргая, сидел у края стола. Через плечо его был перекинут широкий ремень, на котором держалась портативная радиостанция в чехле.

А народ в землянку лез и лез.

– Да пустите же! – просился кто–то у входа.

– Дайте хоть глазком взглянуть, говорят, совсем дитенок…

На Топоркова сыпались самые различные вопросы: дошел ли немец до Москвы и как его встретили, кто каким фронтом командует, знают ли там, в нашем тылу, о делах партизан, какие города бомбит противник, как обстоит дело с продовольствием, работает ли Большой театр, продолжается ли стройка метро и прочее и прочее.

У Топоркова смежались веки. С грустной детской улыбкой он отвечал на все вопросы.

– Замучили хлопца, – сжалился наконец кто–то. – Довольно! Завтра доскажет остальное, никуда он не денется.

Через минуту радист уже спал сидя, держа в руках недокуренную папиросу. Партизаны бережно уложили его на нары.

– Замаялся, бедняга! Не чувствует даже…

– Наглотался нашего воздуха лесного… с непривычки.

– Да мы его и покормить–то забыли! Вот идолы непутевые…

– Ничего, переживет… Завтра двойную порцию получит…

– Теперь весь день храпака давать будет.

А в землянке заготовительной группы шла разборка груза. В присутствии комиссара Добрынина командир группы Спивак сортировал груз и составлял опись. В мешках оказались крупа, сухари, соль, концентраты, консервы, мыло, маскировочные халаты, белье, ракеты с ракетницами. И в довершение ко всему – пять литров водки в маленьких бутылках.

– Это мерзавчики, – пояснил дед Макуха. – Так их раньше называли. Кто–то по–хозяйски подошел к делу… И до чего же аккуратненькие! Тут в каждом ровнехонько сто двадцать пять граммов.

– Ладно, ладно, – буркнул Добрынин. – Довольно любоваться. Клади в сторону.

В девять часов, когда все жильцы штабной землянки, уснувшие около шести утра, еще спали, Зарубина кто–то толкнул в бок. Не двигаясь, командир приоткрыл один глаз. Перед ним стоял радист Топорков в большом авиационном шлеме.

– Две радиограммы принял, – доложил он тихо. – Если у вас что будет – подготовьте… сеанс в одиннадцать.

Сон как рукой сняло. Зарубин быстро вскочил.

«Когда же он успел выспаться? – мелькнуло у него в голове. – Вот молодчина!»

Топорков подал командиру два маленьких листочка из блокнота, убористо исписанных ровным, круглым, ученическим почерком. Зарубин быстро пробежал их глазами и крикнул:

– Эй, товарищи, а ну, поднимайтесь! Царство небесное проспите!…

Пушкарева, Добрынина, Кострова как ветром сдуло с топчанов.

– Слушайте телеграммы! Первая: «Поздравляем установлением двусторонней регулярной связи точка Гордимся вашей отвагой преданностью родине запятая желаем успехов боевой работе точка Сообщите чем остро нуждаетесь точка». Вторая: «Найдите вашем городе майора Шеффера запятая прибывшего фронта запятая при возможности выкрадите его точка Сообщите количество боевых транспортных самолетов аэродрома южной стороне города точка».

Пушкарев поднялся, взял из рук Зарубина листки, прочел еще раз про себя и, насупив брови, взволнованно заходил по землянке.

– Мне разрешите идти? – спросил Топорков.

Зарубин, пристально посмотрел на радиста и сказал:

– Нет, не торопись. Садись–ка вот сюда, поговорим немного.

Топорков сел рядом с командиром отряда.

– Сколько лет тебе? – поинтересовался Зарубин.

– Через месяц будет восемнадцать…

– Так, – сказал Зарубин и прищурил один глаз. – Комсомолец?

Топорков кивнул головой.

– Откуда сам?

– Из Тулы.

– Родители есть?

По лицу паренька пробежала тень. Он помедлил немного с ответом, потер ладонями колени, потом стал рассказывать. Он родился в семье врача. Отец – хирург, с первых дней ушел на фронт и погиб под Черниговом. Мать – тоже врач, работает сейчас в госпитале. Младшая сестра, Надя, живет в Свердловске, у тетки. Сам он не успел до войны закончить десятилетку. Работать в тылу противника пошел добровольно. Окончил трехмесячные курсы радистов и вот сейчас переброшен сюда…

Окончив свой короткий рассказ, Топорков посмотрел на всех, как бы ожидая новых вопросов, но их не было.

– Доволен, что попал к нам? – спросил Добрынин.

Паренек пожал плечами и неопределенно сказал:

– Посмотрим. – И, оживившись, добавил: – Я вам ежедневно в начале первого буду давать сводку Совинформбюро, могу даже в двух–трех экземплярах, я специально прихватил копировальной бумаги.

– Это будет очень хорошо, – сказал Зарубин.

– Потом можно подумать насчет радиофикации лагеря… Я посмотрел… Это несложно, только хорошо бы наушники достать.

– Обязательно достанем, – с улыбкой обещал Зарубин. – Из–под земли выроем, а достанем… – И, немного подумав, обратился к Пушкареву: – Давайте его поселим в окружкомовской землянке. А? Ему никто не должен мешать, да и вообще рация – святая святых.

– Правильно, товарищ капитан, – бодро подтвердил Топорков.

– Приветствую, – сказал Пушкарев.

– И дадим ему для охраны Дымникова. Пусть живут вместе… – продолжал Зарубин. – Как ты смотришь, Федор Власович?

– Не возражаю; – ответил Добрынин.

Когда радист вышел, Пушкарев еще раз прочел обе радиограммы, постоял в раздумье и проговорил:

– Теперь мы заживем по–иному. Определенно, по–иному. А ты говорил, Валентин Константинович…

– Что я говорил? – спросил удивленный Зарубин.

Пушкарев нахмурился и махнул рукой.

– Ничего ты не говорил. Это я заговорился! Дай вот я тебя лучше поцелую, – неожиданно предложил он, облапил изумленного Зарубина, крепко поцеловал его в губы и, махнув рукой, быстро вышел из землянки.

Сцена эта всех взволновала. Все сидели несколько, минут в молчании…

– Горячее у него сердце, – тихо сказал Добрынин. – Только работой и живет… хочет заглушить свое горе. Понаблюдайте: он никак не может оставаться один, все стремится быть на людях. Тяжко ему одному, а ведь молчит.

– А какое у него горе? – поинтересовался Костров.

– Я тоже ничего не слышал, – удивился Зарубин. – Он никогда не говорил сам, и никто мне не рассказывал.

– Никто и не знает: только я да он. Да и мне не он сказал, а секретарь горкома, в последний день перед отъездом. Ведь у него жена и сын сгорели.

– Как сгорели? – переспросил Костров.

– Так сгорели… в вагоне, под Карачевом. Поезд шел, на ходу его подожгли самолеты, и полсостава сгорело…

– И это точно установлено? – взволнованно спросил Костров.

– Ну, а как же! Опознали их, похоронили…

Зарубин, казалось, не слушал; он стоял спиной к Добрынину и Кострову и пристально смотрел в маленькое, поднятое вровень с землей окошко землянки. Как много за войну ему довелось видеть чужого горя!… Как будто можно было уже и привыкнуть к этому. Но нет, каждый новый печальный случай неизменно растравлял и его боль, заставляя его страдать вместе с теми, кого постигло горе.

…В середине дня, когда Зарубин и Костров подготовились уже к выходу на операцию, в землянку ворвался, как всегда шумный и энергичный, Пушкарев. За ним следовал Багров.