Текст книги "Георгий Брянцев По ту сторону фронта"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В этот день были получены дополнительные данные от Беляка, и подполковника проинформировали обо всем подробно.

Беляк сообщал, что оба майора – и Реут и Шеффер – сейчас отсутствуют: один вылетел в Берлин, другой – на фронт.

– Шеффер на фронт, конечно? – спросил подполковник.

– Да, – подтвердил Зарубин.

– Ну, там его не выкрасть. Это лиса хитрая. А Карецкая не подведет вас? Вы ее хорошо знаете?

Зарубин пожал плечами и посмотрел на Добрынина. Карецкую он не видел в глаза. Но Добрынин и Костров в один голос заявили, что ручаются за эту женщину.

– Это хорошо, когда людей знают и верят в них, – сказал Гурамишвили и попросил доложить ему план похищения Шеффера.

Докладывал начальник разведки Костров.

– Смело! Очень смело! – заметил подполковник, выслушав Кострова. – Кто предложил этот план?

– Беляк, – ответил Костров.

– Смело! – еще раз сказал Гурамишвили, но по тону его можно было понять, что он не совсем уверен в успехе задуманного предприятия.

– Впрочем, Беляку видней. Нам, а особенно мне, давать рецепты неудобно.

Когда окончили беседу, подполковник, знавший из радиограммы о болезни секретаря окружкома, захотел повидать Пушкарева.

В штабной землянке около больного дежурили Рузметов и фельдшер.

Пушкарев метался по постели. Воспаленные глаза его ничего не видели, он бредил. Грудь вздымалась рывками. Лицо, обросшее до ушей щетиной, было неузнаваемым.

Рузметов сидел у изголовья больного и старался удержать его за плечи.

– Плохо дело… боюсь, – доверительно сказал фельдшер на вопрос подполковника.

– Да, неважно, – заметил Гурамишвили. – Не уберегли вы такого человека. – Он обратился к фельдшеру: – Пойдемте, я захватил с собой кое–какие медикаменты, шприц.

С больным остался один Рузметов. Короткий разговор, который он только что слышал, окончательно расстроил его. Мучило предчувствие рокового, неотвратимого несчастья, и он спрашивал себя:

«Неужели именно теперь, когда наладилась связь с родиной, когда начинают вызревать плоды упорных трудов, когда отряд развертывает свою боевую деятельность, должно случиться это несчастье?…»

Вернулся фельдшер. В руках у него были шприц и ампулы с камфорой.

– Это то, что сейчас нужнее всего, – сказал он. – И хотя надежды мало – попробуем. Я больше всего опасаюсь за его сердце. Вы сейчас мне поможете, товарищ Рузметов. – И он начал готовить шприц.

Улетел Гурамишвили с опозданием из–за совершенно непредвиденного случая. В четыре часа, когда подполковник уже собрался уходить и начал прощаться, в землянку вошел командир взвода, лейтенант Селифонов и обратился к нему с личной просьбой. Он просил взять письмо и опустить его в первый почтовый ящик.

– Пожалуйста! – сказал Гурамишвили и, пробежав глазами написанное на конверте, спросил с улыбкой: – Вы писали?

– Так точно, – ответил Селифонов.

– Надежда Васильевна – жена, невеста или только милая сердцу?

– Ни то, ни другое, – ответил Селифонов. – Надежда Васильевна – мать партизана из моего взвода, который подорвался на мине и ослеп. А письмо писал действительно я под его диктовку.

Гурамишвили смутился, сел и забарабанил по столу пальцами. Он не знал, что шутка примет такой оборот.

– Прости, брат, меня, – сказал он, – ляпнул я, не подумавши. И вот что… Письма я не возьму, а его самого, раненого, немедленно подготовьте.

– Опоздаем, товарищ подполковник, – напомнил летчик.

– Ему здесь делать больше нечего, – не обращая внимания на слова летчика, продолжат Гурамишвили. – Свое он сделал. Мы его вывезем. Действуйте! Я жду! – приказал он Селифонову, достал трубку, табак и начал закуривать.

– Светло будет, – сказал летчик. – Могут сбить…

– Ничего, ты выше забирайся… – бросил Гурамишвили.

– Да и сидеть вдвоем в одной кабинке невозможно, головы поотморозите, – настаивал летчик.

– Усидим, – успокоил его подполковник.

Раненого подготовили в полчаса. Быстрые кони за несколько минут докатили всех к «аэродрому». Подполковник приказал сначала усадить раненого, а потом с большим трудом втиснулся сам, почти по грудь выдаваясь из кабины.

Партизаны засуетились около винта, и раздались обычные: «Контакт!», «Есть контакт!», «Включено!»

Загудел мотор, подняв облако снежной пыли. Самолет легко покатился по снегу и взмыл вверх. В половине пятого все отправились в лагерь.

У крайней землянки, где горел свет, Зарубин попросил остановить лошадей, сошел сам и пригласил с собой Добрынина и Кострова.

– Надо заглянуть, кому там не спится, – сказал он.

В землянке возились Веремчук и Дымников. Оба при входе командиров вскочили с мест.

– Чего не спите, полуночники? – спросил Зарубин.

– Заказ Беляка выполняем, товарищ капитан, – доложил Веремчук.

– Не капитан, а майор, – поправил Костров.

– Простите, – сказал Веремчук.

Уже четвертые сутки Дымников и Веремчук конструировали комбинированный взрывной заряд. Веремчук, новый человек в отряде, попавший в него с группой отбитых у немцев пленных, оказался замечательным парнем. Дед Макуха про него сказал: «Голова у него там, где ей положено быть». Рыжая копна волос украшала его беспокойную голову, из–под белесых бровей задорно блестели серые глаза, в которых светилась безоглядная удаль. Нос у Бориса Веремчука был вздернут и, по общему мнению, больше чем следует. Но это самого Веремчука нисколько не смущало.

В плен к немцам Веремчук попал в январе, будучи раненным. Дважды пытался бежать, но его ловили. Собирался бежать в третий раз, но, как он говорил, «помешали партизаны».

Лейтенант Веремчук командовал в армии взводом мотоциклистов, а потому и посоветовал Рузметову захватить с разъезда два мотоцикла. То, что в лагере не было бензина, его не смущало. На другой лень после появления в отряде он с группой ребят из числа бывших военнопленных, с Сережей Дымниковым во главе, вышел на шоссе, а возвратившись, доложил, что «заправился на полгода». Партизаны притащили шесть немецких бидонов с бензином, которые Веремчук куда–то спрятал и с неохотой отпускал бензин не только на коптилки, но даже на зажигалки. Результатом этой вылазки кроме бензина были еще пять подорванных автомашин. С этой же операции Веремчук притащил четыре аккумулятора и наладил освещение четырех землянок и кухни.

– Недоучел малость. Можно было так рвать, чтобы все пять аккумуляторов остались, – жалел он. – Впредь будем умнее.

Из одного мотоцикла он устроил «электростанцию»: ручную сирену, снятую с подорванной автомашины, укрепил на сосне возле караульной землянки.

– Уж эта штучка по тревоге всех поднимет. Будьте покойны!… – говорил он.

Веремчук вдобавок хорошо владел немецким языком, чему был очень рад начальник разведки Костров. Он поставил себе правилом при встречах с Веремчуком разговаривать только по–немецки.

К заряду, над которым сейчас трудились Веремчук и Дымников, предъявлялись особые требования: небольшой вес и объем, мгновенное, безотказное действие, большая сила взрыва и способность не поддаваться разрядке.

В первый день работа не ладилась. Когда Рузметов, ревниво относившийся ко всяким минам и взрывным зарядам, поинтересовался, как идут дела, Веремчук с досадой ответил:

– Никуда не годятся, товарищ начштаба. Как на аэроплане: и тошнит, и выпрыгнуть нельзя.

Они выгнали всех жителей землянки, натаскали в нее взрывчатку всех видов, взрыватели разных систем. А сегодня конструкторские изыскания окончились пробой образцов. Три коротких и звонких взрыва, нарушивших вечерний покой лагеря, говорили о том, что ребята поработали не впустую.

Сейчас друзья устраивали ящик для заряда, потроша неведомо откуда попавшее в их руки старое Евангелие в хорошем, твердом переплете.

– Выйдет толк из этой штучки? – спросил Зарубин.

– Будьте уверены, товарищ майор! – немногословно ответил Веремчук.

Покинув землянку, Зарубин сказал:

– Рузметов, кажется, прав…

– Насчет чего? – поинтересовался Костров.

– Насчет того, что Веремчук наиболее подходящая кандидатура на командование взводом подрывников.

13

Костров, Беляк и Снежко шли лесом, затопленным талой снеговой водой. Отшумели бураны и вьюги. Уже целую неделю дул теплый ветер. Лес, утомленный долгой зимней спячкой, ждал тепла, света. В поля уже прилетели крикливые грачи. По утрам стелился туман, но как только поднималось и начинало пригревать солнце, он таял и исчезал.

– Вот и партизанская весна подошла, – сказал Беляк. Почти всю дорогу говорили о самых обыденных, мирных вещах: Беляк – об охоте, о таежных богатствах Сибири, о том, что зима в этом году была суровая; Снежко – житель Крыма, по специальности комбайнер – описывал прелести южной природы; Костров рассказывал о Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве.

– Фашисты обещают покончить с нами, как только наступит весна. Разбросали листовки с самолетов… – проговорил Костров.

– А мы с ними только собираемся с весны начинать борьбу по–настоящему, – усмехнулся Снежко.

– Правильно, – согласился Беляк. – Я тоже весенние «сюрпризы» кое–кому подготовил.

Сначала друзья выбирали места посуше, стараясь держаться едва приметных прошлогодних тропинок, но их было очень мало, и пришлось шагать прямо по воде, залившей весь лес и доходившей местами до колен.

Идти было трудно. Мешала не только вода. Дорогу преграждали коряги, корневища, бурелом. Путники устали, промокли, продрогли и были безмерно рады, когда наткнулись на передовую заставу. Это означало, что до лагеря уже рукой подать. Партизаны, сидевшие в дозоре, пригласили их в землянку, но все трое дружно отказались – хотелось скорее добраться до тепла, разуться, раздеться и уснуть.

Оставшаяся часть пути показалась необычайно долгой, иссякали последние силы. Костров и Беляк едва передвигали отяжелевшие ноги.

У Снежко, самого молодого из трех, еще хватало сил болтать, шутить, подбадривать своих товарищей.

– Ничего, такая усталость не страшна, – весело говорил он. – От такой усталости не умрешь, а только крепче станешь. По себе знаю. Бывало, отмахаешь на комбайне сутки напролет, кажется, готов, конец подошел, ни рук, ни ног не чувствуешь. Повалишься под копну, часиков пять похрапишь, и опять как огурчик, будто только на свет народился. Так что все это пустяки, закалка своего рода.

А в лагере уже беспокоились. Костров и Снежко вышли навстречу Беляку два дня назад и должны были возвратиться с ним еще вчера вечером. Никто не предполагал, что распутица настолько задержит их. Зарубин уже хотел посылать людей на розыски. Но все трое, наконец, благополучно прибыли в лагерь.

От еды они единодушно отказались и заявили, что о делах будут говорить после отдыха. Придя в окружкомовскую землянку, сейчас же повалились на топчаны и уснули как убитые.

Проспали десять часов кряду и, возможно, спали бы еще, но Пушкарев не выдержал и разбудил их.

– Братцы, это уже кража времени среди бела дня. Куда годится! – взывал он еще не окрепшим после болезни голосом. – Надо и совесть знать…

Он погнал их умываться, завтракать и предложил через полчаса собраться в штабной землянке. Сам он, опираясь на свежевыструганную палку, побрел по лагерю. Глядя ему вслед, можно было подумать, что человек только учится ходить, – он шагал робко, как бы ощупывая землю, на которую собирался ступить, часто останавливался, опирался обеими руками на палку и озирался по сторонам. Но стоило кому–либо показаться на тропинке, как Пушкарев сейчас же выпрямлялся и продолжал путь, не желая показать свою слабость.

Еще совсем недавно никто не надеялся, что Пушкарев справится с тяжелой болезнью. Все ожидали трагического исхода. На запросы Большой земли по радио посылали короткие, скупые ответы: «Состояние тяжелое», «Улучшения не наблюдается». А дней десять назад, ночью, наступил кризис – температура поднялась за сорок один градус.

– Все, – сказал горестно Добрынин, дежуривший около больного. – Сгорит, не выдержит…

Это страшное предсказание тотчас же разнеслось по всему лагерю. У землянки столпились все свободные от заданий партизаны. Всем дорог был Пушкарев, все его знали, все уважали, любили. Больно и тяжело было расставаться со своим руководителем, со старшим боевым товарищем, отдавшим так много сил и энергии организации партизанского отряда.

У топчана сгрудились Зарубин, Добрынин, Костров, Бойко, Рузметов, Селифонов. Поодаль сидели, стояли партизаны. Пушкарев бредил, метался, звал жену, сына, кого–то ругал, выкрикивал обрывки фраз, потом затих.

Наступила сторожкая тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание больного. Тусклый свет электрической лампочки освещал усталые, хмурые лица партизан… И вдруг тишину нарушил слабый голос больного:

– Кто это там стоит? Это ты, Макуха? Ах ты, хитрюга! Думаешь, что я уже отживший сучок… Нет, брат…

Лицо дедушки Макухи, стоявшего у дверей, как–то неестественно вытянулось и побледнело. Все затаили дыхание.

Сначала думали, что это последняя вспышка, последний взлет сил перед концом, но оказалось иное – миновал кризис. Через полчаса термометр показал тридцать восемь. Фельдшер дал снотворное и предложил всем освободить землянку.

Пушкарев выжил.

Беляк, обеспокоенный болезнью Пушкарева, был несказанно рад его выздоровлению.

– Перепугали вы всех, Иван Данилович, сразу руки опустились, – сказал он.

– Ты брось отсталые настроения высказывать, – добродушно проворчал Пушкарев. – Я тебе дам – руки опускать!…

Он вытер лоб, который у него то и дело покрывался испариной, и, покачав головой, сказал:

– Угораздило же меня прихватить этот тиф! Как только слег, ну, думаю, укатали сивку крутые горки, не доживу до победы. Ан нет, переборол, знать, есть еще силенка. – И он почему–то похлопал себя по опавшему животу, вызвав общий смех.

…Выяснилось, что у Беляка времени в образ и что ему послезавтра утром непременно надо быть в городе. Пушкарев предложил перейти к делу.

Вопросов накопилось много.

Прежде всего речь зашла о Шеффере. О нем снова запрашивали с Большой земли.

– С этими майорами настоящий водевиль получается, – сказал Беляк. – Уехали они из города с разницей на два дня, а заявились одновременно. Точно сговорились. Один из Берлина, другой с фронта. Ну и, понятно, в тот же вечер оба к Карецкой пожаловали. И, конечно, поскандалили.

Он рассказал, как все произошло.

Первым пришел Реут. Он принес с собой и поставил на комоде фотокарточку, на которой был заснят с Карецкой. Сфотографировались они перед самым отъездом Реута, а карточки отпечатал он в Берлине. Шеффер приехал попозже с большим ящиком закусок и вин. Ящик он с трудом вытащил из машины, сам внес и начал распаковывать. Бахвалился тем, что в его набор вошли экспонаты почти со всей Советской России: украинское сало, русское сливочное масло, знаменитое крымское вино из Массандры, астраханские селедки, керченские кильки, ейская зернистая икра, дальневосточный балык, клинцовские маринованные грибы, нежинские огурцы, тираспольские фруктовые консервы и прочее и прочее…

Настроение у Шеффера было хорошее, но стоило ему увидеть фотокарточку, как он побагровел. А когда Реут намекнул Шефферу на то, что он на фронте, видимо, имел много свободного времени, чтобы собирать коллекции закусок, тот вспылил и наговорил коменданту дерзостей. Реут ответил тем же. Завязалась ссора. Только вмешательство Карецкой предотвратило крупный скандал, и все закончилось тем, что майоры отправились по домам, так и не помирившись.

– В общем, грозные вояки, – рассмеялся Беляк.

– А коллекция как же? – поинтересовался Добрынин.

– Осталась у Карецкой.

– Фотокарточки у вас нет, где они засняты? – спросил Зарубин.

– К сожалению, нет. Реут принес ей один экземпляр, и брать его сейчас было бы неразумно, – пояснил Беляк, обменявшись взглядом с Пушкаревым.

На другой день после ссоры Шеффер зашел в госпиталь и пригласил Карецкую на прогулку. Выполняя указания Беляка, она согласилась. Они походили по окраине города. Карецкая объяснила Шефферу, что она снималась с Реутом против своего желания, и пожаловалась, что ухаживания коменданта ей надоели. Она, мол, убедилась, что Реут несимпатичный человек и хотела бы постепенно отделаться от него.

Шеффера это «постепенно» не устраивало. Он так прямо и сказал. Надо рвать решительно и немедленно. Но Карецкая объяснила, что Реут, как комендант города, всегда может причинить ей крупные неприятности: лишить ее квартиры, работы в госпитале, а то и выселить из города. Портить отношения с комендантом ей крайне невыгодно. Шеффер промолчал.

После этого Шеффер и Карецкая встретились еще раз и опять гуляли вместе. И, наконец, в последний раз, на днях, Шеффер приехал в госпиталь на автомашине, без шофера, и пригласил Карецкую проехаться с ним. Он был особенно самоуверен и навязчив, делал разные нескромные намеки, уговаривал Карецкую принять его дома.

– Дольше, по–моему, ждать нечего, – заключил Беляк. – Обстановка складывается как нельзя лучше. Он с ней поедет куда угодно. Да и Карецкая уже измучилась. Думаю, что вам должно быть понятно ее положение.

– Да… – заметил Зарубин, – ее роли завидовать не приходится. Это не каждому по плечу.

Договорились похищение Шеффера провести в конце следующей недели. Наметили день, час. Поручить эту операцию решили Рузметову и Веремчуку, отрядив с ними пятерых конных партизан. Беляка просили поторопиться с присылкой документов, чтобы Рузметов и Веремчук могли скорее проникнуть в город.

Потом Беляк заговорил о Чернявском. Он нарисовал подробную картину преступной деятельности заместителя бургомистра. Чернявский лезет из кожи, стараясь угнать как можно больше молодежи в Германию. Он отправил группу девушек на фронт для солдатского дома терпимости. Никто другой, как Чернявский, арестовывал подростков за распространение подпольной газеты. Узнав, что большинство газет расклеено невысоко, не так, как наклеил бы их взрослый, Чернявский предложил арестовать всех подростков, живущих в привокзальной части города, – там газет обнаружили больше, чем в иных местах. Он уже дважды ездил в Берлин представляться гитлеровским заправилам и получил награду «за преданную службу». Выдал дочь замуж за фашиста и отправил молодоженов в свадебное путешествие по оккупированным районам Белоруссии. Он окончательно сросся, сроднился с врагами.

– Сволочь! – сказал Пушкарев.

– Ведь он – один из немногих, которым гитлеровцы доверяют, – продолжал Беляк. – Оккупанты уже убедились, что никакой опоры среди населения у них нет. Служит им только разное отребье, отбросы общества, и немцы понимают, что такая «опора» ничего не стоит. Но Чернявского они уже считают своим. А он терроризирует население. Его боятся так же, как комендатуру и гестапо. Он знает все и всех в городе, и оккупанты с ним считаются. Он идет на любое преступление, чувствуя безнаказанность.

– Свое он получит, – твердо сказал Костров.

Все было ясно. Возмездие должно совершиться. Но неотложные боевые дела в отряде и намеченное похищение Шеффера не давали возможности заняться Чернявским в ближайшие дни.

– За каждый день жизни этого мерзавца, – горячо доказывал Беляк, – кровью и слезами расплачиваются десятки наших людей.

– Что ты уговариваешь? – сказал Пушкарев. – Нас убеждать не надо. Знаем, что он сволочь, что его надо убрать. Но рук не хватает. Понимаешь?

– Ты пошли ему пока «задаток», – предложил Добрынин. – Может быть, у него пыла поубавится.

– Правильно, – одобрил Зарубин. – Пусть знает, что он у нас на особом учете.

Под «задатком» имелось в виду предупреждение, которое часто посылали партизаны зарвавшимся немецким ставленникам. «Задаток» иногда оказывал действие. Были случаи, когда, получив предупреждение, предатели устранялись от дел и прекращали свое сотрудничество с оккупантами.

Чернявского включили «на очередь» после Шеффера.

– Как дороги подсохнут, – обещал Зарубин Беляку, – так возьмемся за него.

– Подбирай себе нового начальника, – пошутил Добрынин.

Когда обо всем договорились, Пушкарев вдруг спросил:

– У тебя, Карпыч, дочь есть?

От неожиданности Беляк побледнел. Он растерянно посмотрел на Пушкарева и каким–то не своим голосом ответил:

– Дочь?… Конечно, есть. Так вы же знаете?… Она училась в Москве… А почему вы спросили об этом?

– Значит, дочь есть? – не отвечая на вопрос, повторил Пушкарев. – А кто же думать о ней должен? Кто должен ей писать? Ты или я? – Беляк смущенно моргал, не понимая, в чем дело. – Кто ей отец? – продолжал Пушкарев. – Эх вы, родители! На, получай! – И он подал Беляку письмо. – Хотя оно мне адресовано, но я не читал. По обратному адресу вижу, что оно тебя больше касается…

Руки у Беляка дрожали. С минуту он сидел, держа в руках нераскрытый конверт, и о чем–то думал. Потом аккуратно вскрыл его, вынул небольшой листок бумаги и начал читать. Радостная улыбка озарила его лицо, оно сразу посветлело, помолодело. Прочитав письмо вторично, Беляк подал его Пушкареву.

– А ну–ка, вслух… всем!… – попросил он.

– Ты меня в секретаря своего превратить хочешь, – пошутил Пушкарев, но взял письмо и начал читать:

– «Милый, родной, старенький мой папка! Не знаю, как буду рада, если эти строки дойдут до тебя. А я почему–то глубоко верю, что дойдут. Боюсь за тебя и горжусь тобой. Горжусь и твоими боевыми друзьями, подобными товарищу…» – Пушкарев замялся. – Тут, кажется, дифирамбы по моему адресу. Восхваление моей личности… – пробурчал он.

Все единодушно предложили Пушкареву читать от строчки до строчки и без комментариев. Он продолжал:

– «…подобными товарищу Пушкареву. Не знаю, как отблагодарить этого чудесного человека, давшего весть о тебе. Ведь я так долго и тщетно тебя разыскивала. Папка! Расцелуй его за меня…» – Пушкарев вдруг поперхнулся, закашлялся и продолжал опять: «Я не окончила институт, но обязательно окончу. Годы мои не ушли. Сейчас работаю далеко от Москвы. Мы, как и вы, бьемся за победу и отдаем делу разгрома врага все свои силы. У нас здесь тоже фронт, с той лишь разницей, что нашим жизням ничто не угрожает. Дыхание войны чувствуется постоянно. Папка! Если бы взглянул на завод, где работает твоя дочь. А какие здесь люди, папа! Я совсем взрослая, и ты обо мне не беспокойся. Обязательно напиши. Передай горячий привет своим боевым друзьям от меня и моих товарищей по труду. Мы гордимся вами и вашей самоотверженной борьбой, а больше всех я горжусь тобой, мой родной. Обнимаю, целую. Твоя Людмила».

Беляк подошел к Пушкареву, обнял его и расцеловал.

– За дочь и за себя. Спасибо, Иван Данилович!

– Чтобы сегодня же ответ написал, – строго сказал Пушкарев, пытаясь подавить охватившее его волнение.

Письмо взволновало всех. Начали вспоминать о том, как жили до войны, рассказывать о своих семьях, кое–кто доставал и показывал сохранившиеся фотокарточки.

Вынул из кармана фотографию и Пушкарев. Он долго держал ее в руке, не спуская с нее неподвижного, как бы застывшего взгляда, потом передал Кострову. С карточки смотрела миловидная пожилая женщина, а на плечо ей склонил головку мальчуган. Все молча смотрели и передавали друг другу карточку. Все знали о горе Пушкарева. А он сидел как–то неестественно прямо, и глаза его излучали такую тоску, что Зарубин не выдержал, поднялся и вышел из землянки.

Молчал окутанный мраком лес. Сквозь чащу его пробивался легкий низовой ветер. Он был теплый и, казалось, нес с собой весну. Чистое звездное небо предвещало хороший день. Но Зарубин ничего не замечал.

Еще в тот летний день, когда Зарубин стоял перед грудой щебня, похоронившей под собой семьи пограничников, он понял, что жизнь для него уже никогда не будет такой светлой и ясной, как прежде. Гибель жены отчасти повлияла и на его решение остаться в тылу у врага, где, как ему казалось, можно было полнее упиться борьбой, местью. Поэтому он сразу, как в родную стихию, вошел в насыщенную опасностями и лишениями тревожную партизанскую жизнь и жадно искал встречи с врагом.

Ему трудно было смириться с мыслью, что он остался одиноким, что навсегда, на всю жизнь ушел человек, принесший ему столько радости и счастья. Он старался отогнать от себя эту мысль, но она появлялась снова и снова, особенно, когда товарищи заговаривали о своих семьях, о прошлом.

Зарубин вышел за черту лагеря, сел на мокрый пень и поник головой.

Когда полчаса спустя он вернулся в землянку, там ужинали. Беляк и Добрынин состязались, рассказывая охотничьи истории, веселившие всех.

– А мою последнюю собаку звали Норка, – говорит Беляк. – И до чего же умный был сеттер, все диву давались. Подведет, станет в стойку, и я сразу определял по ее виду, что у нее перед носом: куропатка, перепел, тетерев… И стоит, не шелохнется, пока не подам команды. Бывало так: она станет, а я сяду, выну чарку, выпью, закушу, в зубах поковыряю, а она, как статуя, не шелохнется. Ну и псина была!… Но я хочу рассказать один эпизод…

– Только не привирай, – предупредил Пушкарев.

Зарубин сел за стол и внимательно посмотрел на Пушкарева. Глаза его смотрели грустно, даже когда он улыбался, а на лице, казалось, появились новые морщинки.

«Наверное, после болезни», – подумал Зарубин.

А Беляк продолжал:

– Расскажу сущую правду. Как–то после удачной вечерней зорьки сидим мы с Норкой у костра. Впереди озерцо. Перед сном мы решили поужинать. Вынул я хлеб, мясо холодное… Хватился, а ножа нет. А нож от отца остался. Отец тоже охотник был. Я туда, сюда, в ягдташ, за пояс, за голенище – нигде нет. Пропал! «Норка», – говорю. – «Чего?» – отвечает она. «Ножа–то нет!» – «Ну?»…

– Довольно! Довольно! Опять выдумываешь! – закричал Пушкарев.

– Без ножа зарезал, окаянный!… – хохотал Добрынин.

Смеялись все.

– В чем дело? – спросил Беляк недоуменно, будто он действительно не понимал, в чем дело.

– Выходит, что Норка заговорила человеческим языком, – отвечал ему Костров.

Вновь все захохотали.

– Заговорился… – Беляк с хорошо разыгранной досадой махнул рукой.

– Ну, хватит, – сказал Пушкарев. – Пойдемте, народ уже собрался. – И все отправились в окружкомовскую землянку.

Там уже были Бойко, Снежко, Рузметов, Селифонов.

Пушкарев открыл заседание бюро окружкома.

Сначала рассматривалось решение партийной организации отряда, принявшей в свои ряды кандидатом Дмитрия Карповича Беляка. Докладывал секретарь парторганизации Бойко.

О Беляке говорили Пушкарев, Добрынин, Рузметов.

Подпольная организация в городе, во главе которой стоял Беляк, насчитывала когда–то шесть человек, а теперь в ней двадцать два подпольщика. Организация патриотов собрала среди горожан и доставила в отряд полмиллиона рублей на постройку танковой колонны «Народный мститель». Подпольщики регулярно выпускают завоевавшую любовь у народа газету «Вперед». Они имеют свой боевой счет: взрыв гостиницы, уничтожение предателя Брынзы. Отряду и Большой земле подпольщики добывают ценные разведывательные данные.

– Подпольная организация, – сказал Рузметов, – крепка, сильна, боеспособна. Оккупанты знают ее силу и боятся ее. Сам Беляк – верный сын народа, и ему давно надо быть в наших рядах.

Беляка приняли кандидатом в члены партии.

– Будешь так же работать, – предупредил Пушкарев, – через шесть месяцев примем в члены партии.

Потом обсудили содержание очередного номера газеты «Вперед». Докладывал редактор газеты Костров. А когда кончили с этим вопросом, Пушкарев сказал:

– Теперь отпустим Дмитрия Карповича. Остальное без него рассмотрим.

14

В субботу Карецкая позвонила на службу к Шефферу и сказала, что ждет его. Тот ответил, что через несколько минут приедет. Позавчера они договорились, что совершат очередную прогулку на машине, а потом заедут на квартиру Шеффера и поужинают.

Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:

– Какие–нибудь личные вещи у вас есть?

– Да, но очень немного. Самые необходимые…

– Тем более. Уложите их в вещевой мешок.

Карецкая растерянно улыбнулась.

– Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…

– Чемодан не подходит, нате мешок, – и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.

Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:

– И что же мне с ним делать?

– Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.

– Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?

– Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь – до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я за вас отвечаю своей совестью, своей головой.

– Перед кем? – удивилась Ксения Захаровна.

– Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым… Перед всеми.

– Ну, я пойду. – Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. – Будьте умницей…

Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.

Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка? Что отвечать?… С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.

…Сейчас, стоя на веранде госпиталя в ожидании Шеффера, Карецкая успокаивала себя: «Если Беляк так уверен, то все будет хорошо. Он сказал: «Мы действуем наверняка». Значит, все будет хорошо…»

У ворот прозвучал сигнал автомашины. Шеффер на «оппеле» с шиком вкатил во двор, круто развернулся и резко остановил машину у самых ступенек террасы.

Он вылез из машины, щеголеватый, самодовольный, усадил Карецкую и сел рядом с ней, за руль.

– Куда? – спросил он.

– Сначала по городу, а потом на кладбище…

– Куда?

– На кладбище…

Шеффер пожал плечами.

– Это вам доставит удовольствие?

– Не только мне, но и вам… Там чудесно…

– Посмотрим, – проговорил Шеффер и тронул машину.

Стоял теплый вечер. На кладбище было тихо. Кудрявилась зелень на деревьях, и лишь легкий ветерок осторожно шелестел в молодой листве. Сквозь верхушки деревьев проглядывал резко очерченный, словно омытый дождем, месяц.

Десять часов. Сверкая огнем больших фар, «оппель» вкатил на аллею и остановился около церкви.

Вышли из машины, огляделись.

– Вы правы, здесь действительно хорошо, но уж очень тихо и мертво. Пройдемся, – предложил Шеффер.