Текст книги "Георгий Брянцев По ту сторону фронта"

Автор книги: Георгий Брянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– На вот, читай, – сказал Пушкарев и подал Зарубину клочок бумаги.

Письмо было адресовано Пушкареву, и писал его Беляк. Командир отряда прочел:

«С такими людьми, как податель этой записки и его тесть, газету мы организуем. Прошу выслушать его и наметить план действий. Одному мне не под силу. Жду указаний. Дмитрий».

– Садись, товарищ Багров, и рассказывай, – дружелюбно предложил Зарубин и взглянул на часы.

Багров попробовал рукой прочность топчана, уселся, громко откашлялся и начал рассказ. Первым долгом он сообщил о расправе с предателем Брынзой.

– Это надо же додуматься! – слегка улыбнувшись, сказал Костров. – Повесился!

– Ай да Беляк! – похвалил Зарубин.

Потом Багров рассказал о типографии. Здесь дело обстояло так: для печатания газеты в одну четверть листа нужна была или тигельная печатная машина, именуемая «американкой», или же простой тискальный станок «катушка». Кроме того, требовалось около тридцати килограммов текстового шрифта, восемьдесят килограммов заголовочного, килограммов пять–шесть пробельного типографского материала, четыре кассы для шрифта, краска, валик, мраморная доска, ну и, конечно, бумага.

Зарубин посмотрел на Пушкарева, сдержал улыбку и почесал затылок. Добрынин крякнул.

– Ладно, не кряхти, – сердито буркнул Пушкарев. – Маловеры!…

– Тестю моему известно, – продолжал Багров, – что в одном из районных центров в подвале бывшего здания типографии есть станок. Он говорит, что этот станок нас вполне устроит. А все другое, кроме бумаги, берется достать Беляк.

Все оживились.

– Вот это уже конкретно и интересно, – сказал Зарубин.

– То–то и оно! – нравоучительно заметил Пушкарев.

– Значит, станок этот подойдет? – спросил Добрынин.

– Тесть видел его еще до войны и говорит, что подойдет, – ответил Багров.

– Надо его оттуда выцарапать во что бы то ни стало, – стукнув кулаком по столу, заявил Пушкарев. – Где этот райцентр? Ну–ка, дай твою карту, Валентин Константинович. Станок этот тяжел?

– Пустяки, килограммов шестьдесят. Я могу на горбу притащить, – серьезно сказал Багров.

Зарубин разложил карту. Все сгрудились у стола. Костров быстро нашел нужный пункт и курвиметром провел от него извилистую линию до лагеря. Получилось двадцать восемь километров.

– Расстояние небольшое, – поглаживая лоб, заметил Зарубин.

– Поручите мне это дело, я его обтяпаю, – предложил Багров.

– Возьмитесь–ка вы, товарищ Костров, за эту операцию, – как бы не слыша предложения Багрова, сказал Зарубин. – Нехорошо будет, если повторится та же история, что была с кирпичом. Станок надо взять, но так, чтобы никого не потерять. Предварительно тщательно разведайте подходы, выясните, сколько солдат там, какая охрана. Включите в это Рузметова, а Багров займется другим…

– Есть! – коротко ответил Костров и наклонил голову.

– А насчет бумаги я попрошу Большую землю. Бумага у меня будет, – решительно заявил Пушкарев.

Когда обсуждение вопроса закончилось, Зарубин подошел к Багрову и подал ему руку.

– Спасибо от всего отряда, – сказал он. – Ты сделал большое дело.

Багров взволновался. Глаза его вдруг заморгали, на скулах задвигались желваки. Он стоял молча, глубоко дыша.

Немного отдохнув, Багров снова встал на лыжи и пошел в леспромхоз. Надо было передать Анастасии Васильевне Солоненко сводку Совинформбюро и задание для Беляка – собрать данные об аэродроме и заняться розысками майора Шеффера.

8

Уже который день Беляк безуспешно ломал голову над вопросом: как отыскать майора Шеффера? Он понимал, что открыто проявить интерес к личности Шеффера рискованно. Под разными предлогами Беляк осторожно наводил о нем справки у сослуживцев по управе. Никто Шеффера не знал.

Но если не удавалось пока что найти майора, то вся остальная работа подпольной группы шла как будто успешно. Радиосвязь с Большой землей активизировала подполье. Родина, партия, фронт интересовались многим: положением в городе и окрестных районах; настроением населения; данными о проходящих к фронту немецких воинских частях; подготовкой населения деревень к весне; количеством людей, угнанных на принудительные работы в Германию. Все это надо было выяснять, проверять, обрабатывать и пересылать в лес.

Подпольщики работали самоотверженно. Подпольная группа постепенно разрасталась. Большинство патриотов не знало Беляка, но он знал всех. Знал девушку, работавшую официанткой на немецком аэродроме, учителя, надзирателя тюрьмы, телефонистку городской центральной станции, работника паспортного стола, старосту леспромхоза, часовых дел мастера и многих других. Ему через Микулича и Найденова, с которыми он часто встречался, было хорошо известно, как живет, как работает каждый подпольщик.

После долгих и упорных трудов целого коллектива разрешилась и «типографская проблема». Кострову и Рузметову удалось вывезти из райцентра станок. Как–то уже в сумерки староста леспромхоза Полищук пригнал в город восемнадцать саней с дровами для управы. Одни сани попали на кладбище, к Микуличу. В санях заваленный дровами лежал печатный станок. Сам Полищук об этом не знал. Укладывал станок Багров, он же и привез его к Микуличу.

Михаил Павлович Кудрин на другой день тщательно осмотрел станок и сказал: «Это то, что надо. Есть неисправности, но я починю».

По его указаниям Микулич и Найденов сколотили из фанеры четыре кассы для шрифтов, сделали верстатку, уголки, принесли даже шило для правки. Небольшую мраморную плиту, снятую с могилы, приспособили для растирания краски. Валик для наката принес Кудрин. Все это имущество Микулич и Найденов спрятали в надежное место.

Остановка была за бумагой, краской, шрифтами и пробельным материалом.

О бумаге хлопотал Пушкарев. На его просьбу Большая земля ответила, что выбросит нужное количество бумаги при первой же возможности. Но, невзирая на обещание, Пушкарев регулярно, через день, посылал в эфир короткие напоминания.

– У них там своих дел много, – говорил он, – чего доброго, забудут, упустят хорошую погоду.

А с краской, шрифтом и пробельным материалом дело обстояло хуже. Подпольщикам надо было самим искать выход из положения. Отряд им помочь не мог.

Правда, все необходимое можно было найти в достаточном количестве в типографии городской управы, но как это оттуда достать?

– Не пойдешь же просить взаймы у немцев, – шутил Кудрин.

Типография городской управы была заново создана оккупантами, все оборудование для нее завезли из Германии. Охранялась типография надежно, и находилась она в самом оживленном месте города – против комендатуры, так что налет на нее был невозможен.

Беляк, как сотрудник управы, мог под каким–нибудь благовидным предлогом проникнуть в типографию и посмотреть, что за народ там работает. Но этот вариант отклонили. Появление Беляка в типографии, к которой он не имел никакого отношения, будет замечено и может впоследствии навести гестапо на след.

Кудрин давно вышел на пенсию, и у него не было предлогов для посещения типографии. Оставался Найденов. Решили послать его.

– Больше некого, Степаныч, – сказал Беляк. – Иди и просись на работу. Возьмут – хорошо, не возьмут – черт с ними! Важно, чтобы ты разведал, нет ли там знакомых.

Найденов сходил. Сверх ожиданий он был принят техноруком и даже представлен директору–немцу. Ему пообещали работу и попросили наведаться через месяц. Технорук записал на всякий случай домашний адрес Найденова. И этим все окончилось. Знакомых людей в типографии не оказалось. Разведка, по сути дела, ничего не дала.

Но тут опять выручил Кудрин. Он сказал, что экспедитором типографии, через руки которого проходят все выполняемые заказы, работает некий Працюк. Этого человека старик помнил еще по Минску, а потому и предложил «пощупать» его.

– Хитрая бестия, жулик, а трус, каких свет не видел, – характеризовал Кудрин Працюка.

Эта фамилия что–то напомнила Беляку.

– У него дочь есть? – спросил он.

– Вот этого не знаю, – ответил Кудрин. – Знакомство у нас было шапочное. Больше наслышан о нем, чем знал лично.

– В финансовом отделе управы на днях появилась девушка, тоже Працюк. Помощником фининспектора работает. Не его ли родня? – сказал Беляк.

– Возможно, – пожал плечами Кудрин.

На другой день Беляк установил, что восемнадцатилетняя Фаина Працюк, принятая с санкции Чернявского помощником инспектора, дочь экспедитора типографии Працюка.

План действий тотчас же возник в голове Беляка. Он в тот же день направил сообщение в отряд и попросил помощи. Через два дня пришел положительный ответ.

После этого Беляк представил заместителю бургомистра список финансовых работников управы, которые должны выехать в командировки по районам. Список был одобрен и утвержден. На другой день семь сотрудников, и в их числе Беляк, разъехались в различных направлениях. Фаина Працюк тоже отправилась в один из районных центров.

Два дня спустя, придя вечером с работы домой, экспедитор Працюк застал жену в слезах. Она подала ему письмо. Писала их единственная дочь Фаина. Она сообщала, что за деревней Клинки, где начинается лес, ее и возчика схватили партизаны и увезли в свой лагерь. Ее судьба зависит сейчас только от отца. Он должен взять в типографии все, что она перечисляет, и к вечеру 10 февраля доставить в условленное место. Ни в коем случае не позднее. Если же он вздумает показать это письмо кому–нибудь, то больше не увидит Фаину.

10 февраля ночью партизаны извлекли из заброшенного колодца два тяжелых, хорошо упакованных свертка. В ту же ночь свертки были переправлены в леспромхоз, а оттуда на кладбище, к Микуличу. В свертках, по–хозяйски обернутых мешковиной и тщательно увязанных шпагатом, оказалось все, что было нужно для типографии: шрифт, пробельный материал, банка с краской.

11 февраля Фаина вернулась домой и попросила родителей не вспоминать об этой истории.

Капитан Костров, организовавший похищение девушки, и не думал, конечно, увозить Фаину Працюк в лагерь. Все эти дни она сидела в заброшенной лесной сторожке.

Подпольщики весело смеялись над своей проделкой, разбирая содержимое свертков.

– Вот шкура! – загорячился Микулич, открыв небольшую банку с краской. – Смотрите, сколько положил, Тут и на одну газету не хватит.

– А ну, дай сюда, – попросил Кудрин. Он попробовал краску пальцем и даже взял на язык. – Краска из хороших сортов, – заявил он. – А насчет того, что не хватит, не беспокойся. Чтобы оттиснуть тысячу экземпляров такой газеты, как наша, понадобится не больше ста граммов. Понял? – Он весело подмигнул Микуличу. – А тут ее не меньше килограмма. Вот и подсчитай.

Дело было только за бумагой. Но для первого номера бумагу кое–как наскребли, хотя и не без трудов. Немного было в отряде, немного достал Беляк в управе, кое–что принесли другие подпольщики. И типография заработала.

Удалось подпольщикам и добыть сведения, которые запрашивала Большая земля. Наташа Горленко, работавшая на аэродроме, сообщила, что там находятся тридцать шесть немецких бомбардировщиков, пять транспортных самолетов и два – неустановленного типа. В трех больших штабелях вдоль железнодорожной ветки, ведущей к аэродрому, сложены авиабомбы. В тупике, на рельсах, стоят четыре цистерны с бензином. На территории аэродрома насчитывается до двух десятков автомашин. В единственном уцелевшем двухэтажном здании, где был раньше клуб летчиков, размещено общежитие летного и технического состава авиачасти. Обслуживающий персонал живет в деревянном бараке и в землянках. Аэродром бездействует вторые сутки. Все заметено снегом так, что у некоторых самолетов едва видны стабилизаторы. Из города пригнали людей и поставили их на расчистку подъездных путей к аэродрому.

Беляк переписал донесения, вложил в спичечную коробку и подал ее Микуличу.

– Иди к Куприну, там Герасим отлеживается, пусть быстренько несет в леспромхоз. Увидишь опять Наташу, спроси, не знает ли она Шеффера.

– Добре, – сказал Микулич.

9

Ксения Захаровна Карецкая появилась в городе за четыре дня до прихода оккупантов и поступила на работу в больницу, впоследствии ставшую госпиталем для гитлеровских офицеров. Она имела среднее медицинское образование, и ее назначили старшей сестрой хирургического отделения. О прошлом Карецкой сотрудники госпиталя почти ничего не знали. Ходила молва, что до войны она была коммунисткой, но якобы за отказ выехать на фронт ее исключили из партии. Случилось это не то в Бобруйске, не то в Гомеле. Одни болтали, что она внучка какого–то царского генерала и девица, другие говорили, что ее бывший муж офицер Красной армии, погибший в первых боях с фашистами у самой границы. Но за достоверность этих данных никто поручиться не мог.

Подлинную биографию Карецкой знал только секретарь горкома. Именно к нему Карецкая явилась сразу же по приезде в город. В письме, которое она вручила ему, горкому рекомендовалось оставить Карецкую в городе для подпольной работы. После продолжительной беседы с женщиной секретарь горкома познакомил ее с Пушкаревым и Добрыниным.

Добрынин связал Карецкую с Беляком, когда тот еще лежал в больнице.

Беляка он предупредил:

– Женщина преданная. Сама согласилась работать в тылу. Хорошо знает немецкий язык. Смотри не загуби ее. Первое время не встречайся. Пусть успокоится. Придет время, я тебе подам сигнал. Про наш отряд – ни слова, этого требует конспирация.

Сигнал был подан, когда отряд обзавелся радистом и Большая земля стала требовать разведывательных данных. Беляк наладил связь с Карецкой и уже несколько раз встречался с ней.

Посещая ее, Беляк действовал осмотрительно и осторожно. Выбирал момент, когда вблизи дома никого не было, и заходил лишь после того, как обнаруживал отсутствие маленького фикуса на окне. Таков был условный знак.

Карецкая отлично знала немецкий язык, и это позволило ей быстро войти в доверие к гитлеровским офицерам. Вот почему, идя к Карецкой, Беляк надеялся, что она через раненых офицеров сможет узнать что–либо о таинственном майоре Шеффере.

Карецкая прежде всего передала ему собранные ею разведывательные данные. От нее не укрылось, что Беляк был озабочен и слушал ее рассеянно.

– Вы расстроены чем–то? – спросила она.

– Да, немножко, – сознался Беляк. – Мне нужен майор Шеффер, а я его никак не найду.

Карецкая подняла густые черные брови.

– Кто, кто? – переспросила она.

– Майор Шеффер, – повторил Беляк.

– Как его зовут?

– Пауль.

Карецкая, к удивлению Беляка, рассмеялась.

– Ищите топор под лавкой!

– То есть как?…

– Так. Ведь я его прекрасно знаю. Это мой надоедливый поклонник.

– Вот как! – удивился Беляк. – Это просто удача.

Карецкая тут же рассказала, что ей было известно о Шеффере.

…В ночь, когда произошел взрыв в гостинице, в госпиталь, в числе других раненых офицеров, доставили и майора Шеффера. Говорили, что он прибыл с фронта и имел «рыцарский крест». Шеффера привезли в тяжелом состоянии – с переломом руки, ноги, с осколками стекла в спине – и сразу же положили на операционный стол. После этого он несколько месяцев лежал в гипсе, а как только встал на костыли, начал ухаживать за Карецкой. Совсем недавно он покинул госпиталь и служит сейчас начальником какого–то отдела в танковой бригаде. После выхода из госпиталя он ежедневно искал встреч с Карецкой, предлагал ей поездки на автомобиле, приглашал к себе домой.

– Я окончательно растерялась и не знала, как мне быть, – сказала Карецкая. – Я почти не выходила из дому, никуда не показывалась. Меня спасло то, что я тогда жила при госпитале. И вдруг неожиданно вмешался третий…

– Кто третий? – с беспокойством спросил Беляк.

– Сейчас расскажу подробно. – Карецкая, поджав под себя ноги, поудобнее уселась на маленьком диване.

…В конце января русский медперсонал госпиталя, как и все, кто служил в учреждениях оккупантов, проходил перерегистрацию в немецкой комендатуре. Пошла туда и Карецкая. Когда ее расспрашивал один из чиновников, в комнату вошел высокий худой немец в чине майора. Все встали. Майор подошел к Карецкой, спросил ее фамилию, имя, отчество, поинтересовался, где и кем она работает. Говорил он на чистом русском языке. Когда Карецкая ответила на все его вопросы, он попросил ее последовать за ним. Они поднялись на второй этаж, в хорошо обставленный большой кабинет.

– Так произошло мое знакомство с комендантом города майором Реутом, – сказала Карецкая.

Реут поинтересовался прошлым Карецкой и, видимо, оставшись довольным ее ответами, похвастался тем, что он сам отлично знает Россию и русский народ. До революции он якобы жил несколько лет на Дону, у дяди, владельца колбасной фабрики, а в годы советской власти бывал в России в качестве туриста. Майор был необычайно предупредителен и любезен. Узнав, что Карецкая живет при госпитале, в одной комнате с санитаркой, имеющей двух детей, он обещал, что обязательно подыщет подходящую квартиру.

– Я же вам говорила прошлый раз, – напомнила Беляку Карецкая, – что меня сюда вселил комендант.

– Да, да, – подтвердил Беляк, – но я тогда не придал этому никакого значения.

Знакомство с Реутом состоялось в пятницу, а уже в воскресенье Карецкую вселили в дом, принадлежащий старику–врачу, живущему вдвоем с женой. Хозяевами Карецкая осталась довольна, и они ей были рады. До этого в их доме по нарядам комендатуры останавливались немецкие офицеры. Карецкой предоставили две небольшие меблированные комнаты. Она пользовалась отдельным ходом. В этой квартире Карецкая уже вторично принимала Беляка.

– Но представьте себе, – продолжала она, – Шеффер отыскал меня здесь и был неприятно поражен, застав у меня коменданта. Они, конечно, были знакомы до этого и, видимо, симпатий друг к другу не питали. С этой же встречи, по–моему, между ними возникла острая неприязнь. Как нарочно, при вторичном визите Шеффер опять наткнулся на Реута, чему я несказанно была рада. Они пытались пересидеть друг друга, но я сказала, что должна идти в госпиталь. И вы подумайте! На второй день после этого Шеффер пожаловал в госпиталь и вызвал меня. Он упорно добивался, чтобы я его принимала не в обеденный перерыв, а вечером. Я сказала, что это невозможно, так как я поздно возвращаюсь с работы, устаю и к тому же не хочу компрометировать себя в глазах хозяев. Он ушел злой, и я думала, что роман окончен, а позавчера он опять явился, и не один, а в компании с гестаповцем Бергером. В полусерьезном, полушутливом тоне он предупредил меня, чтобы я не увлекалась Реутом, дабы не иметь в будущем неприятностей от его друга, Бергера. Вот вам и все, что я знаю о Шеффере, – закончила Карецкая.

– Он говорит по–русски? – спросил Беляк.

– Нет. И прямо бесится, когда Реут в его присутствии разговаривает со мной на русском языке.

Надо было обдумать план дальнейших действий. Беляк порекомендовал при первой же встрече с Реутом пожаловаться ему на назойливость Шеффера, сказать, что его ухаживания тяготят ее и, как бы невзначай, передать, что говорил Шеффер о нем – Реуте.

– Понаблюдайте, как он воспримет это известие, – говорил Беляк. – Скажите ему, что начинаете серьезно опасаться Шеффера, и спросите: сможете ли вы в случае надобности рассчитывать, что он оградит вас от этих ухаживаний. Поняли?

Карецкая кивнула.

– С Шеффером же придерживайтесь прежней тактики. Не вредно и ему дать понять, что вы бы не прочь сблизиться с ним, но побаиваетесь Реута, который постоянно посещает вас. Нам выгодно их окончательно перессорить. Кстати, не смогли бы вы сфотографироваться с Реутом?

Карецкая обещала подумать.

Когда Беляк собрался уходить, она нерешительно спросила его:

– Не смогли бы вы оказать мне… – Она замялась, как бы колеблясь. – Словом, это моя личная просьба. Не могли бы вы помочь мне?

Беляк вопросительно взглянул на нее.

– С удовольствием, – сказал он. – Если это в моих силах.

– Я понимаю… – заметно волнуясь, проговорила Карецкая. – Я понимаю… может быть, этого не надо говорить… Но я ничего у вас не спрашиваю. Просто, может быть, когда–нибудь… потом… не лично у вас, а у других… будет возможность связаться с фронтом, с Москвой. В общем речь идет о судьбе одного человека, офицера. Я ничего не знаю о нем и… – Она замолчала, взволнованно подыскивая слова.

– Вы хотите послать запрос о судьбе близкого вам человека? – мягко подсказал Беляк.

– Да, – подтвердила Карецкая. – Если разрешите, я напишу вам его фамилию, имя, отчество… словом, все, что надо.

Она торопливо набросала несколько слов на клочке бумаги и передала его Беляку.

– Если только появится какая–нибудь возможность… – умоляюще повторила она.

Беляк медленно перечитал записку, как бы раздумывая, и с пристальным вниманием посмотрел в раскрасневшееся от волнения лицо женщины.

– Это мой муж, – просто сказала Карецкая. – Я знаю, что исполнить мою просьбу будет трудно, даже, наверное, невозможно, но… мало ли что случается.

Беляк аккуратно сложил записку и спрятал в карман.

– Обещать я вам, конечно, ничего не могу, – сказал он. – Но если возможность будет, попробуем.

Всю дорогу домой Беляк думал о том, как трудна роль, которую приходится играть этой женщине. Он мысленно ставил на ее место свою дочь Людмилу и пытался представить себе, как бы она держала себя.

Много мужества и стойкости, терпения и находчивости надо было проявлять в этой запутанной игре: с глубоко презираемыми людьми быть любезной, веселой, кокетничать с ними, сидеть за одним столом, принимать ухаживания.

Карецкая не жаловалась на трудность своего положения. И Беляк это особенно ценил. Сейчас он питал к ней почти отцовские чувства и, вспомнив предупреждение Добрынина, решил про себя: «Сберегу ее… Во что бы то ни стало сберегу! А если ей станет трудно, отправлю в лес».

В тот же вечер он послал через связного два донесения в отряд.

В одном он извещал Пушкарева, командование отряда и Кострова о своем разговоре с Карецкой. Другое донесение было адресовано лично Пушкареву.

А Карецкая в это время сидела на диване, зажав в руке маленькую фотографическую карточку, и заливалась слезами. Как сквозь туман, на нее смотрели молодые, полные жизни, смелые глаза мужа.

«Увижу ли я тебя, родной мой? – шептала она, сдерживая рыдания. – Помнишь ли ты обо мне или забыл уже? А вдруг его уже нет в живых? – приходила страшная мысль. – Нет! Нет! Не надо так думать! Не должно этого быть!»

…Ведь жизнь, по существу, только началась. Совсем недавно, при воссоединении с Советским Союзом западных областей Белоруссии, она, тогда еще комсомолка, была командирована на работу в Белосток. Там они познакомились, поженились. Это было в сороковом году, а вот теперь, меньше чем через год, от любимого человека у нее осталось только это – маленькая измятая фотокарточка.

Первые дни войны повергли ее в смятение. Она не могла освободиться от навязчивой мысли, что все рухнуло, пропало, что прошлое не вернется, она теряла веру в себя, готова была, закрыв глаза, бежать подальше от всех ужасов. Потом наступил перелом. Дочь потомственного днепропетровского рабочего–металлиста, воспитанная комсомолом и партией, она нашла в себе силы и сказала: «Довольно! Больше не может быть малодушия».

В обкоме партии, где она заявила о своем непреклонном решении остаться на оккупированной территории, вопрос решился не сразу. Ей говорили об опасностях, которые ждут в тылу врага, предупреждали о том, какую ответственность она берет на себя. «Я все продумала и все учла», – твердо сказала она. Но на прежнем месте оставить ее не решились. Ей выдали документы на другую фамилию и отправили в город, где она и встретилась с Пушкаревым, Добрыниным, Костровым, Беляком.

Знакомство с Беляком, умным и спокойным, чутким и строгим, укрепило душевные силы Ксении Захаровны. Она теперь в душе стыдилась своего прежнего неверия и дивилась тому, как могла она хоть на минуту допустить мысль, что врагу удастся сломить советских людей.

Она рвалась к работе. Чем сложнее оказывалась задача, которую ставил перед ней Беляк, тем энергичнее и решительнее она бралась за ее выполнение.

Но это новое задание, полученное сегодня, было не в пример труднее всех прежних. Она понимала, как много душевных сил, как много выдержки потребует от нее эта опасная игра.

«Родной мой! – шепнула она, вглядываясь в фотографию. – Знай, что я тебя не подведу. Краснеть тебе за меня не придется».

10

В ночь на 21 февраля Беляк и Микулич, захватив с собой узелок с продуктами, вышли из сторожки. Постояв немного и всмотревшись в темноту, они направились к кладбищенской церкви. Над городом висело беспокойное, с мутными облаками небо. Было пасмурно, ветрено и холодно.

– Да… погодка неважная, – буркнул идущий впереди Микулич.

– Погодка что надо! – тихо возразил Беляк. – Видно, под утро снежок опять посыплет. Пушкарев пишет, что ждет снега, как манны небесной. Это на руку ребятам.

Большим ключом Микулич открыл тяжелую, обитую железом подвальную дверь. В лицо пахнуло сырым, но теплым воздухом. Они шагнули внутрь, закрыли за собой дверь и, не зажигая света, держась за руки, ощупью опустились на несколько ступенек.

Микулич чиркнул спичкой и зажег свечу. По узкому коридору заметались большие длиннохвостые крысы. Подвал под церковью делился на ряд совершенно темных комнат. Они были завалены разным хламом, старой церковной утварью. Тут лежали железные кресты, покрытые толстым слоем ржавчины, надгробные каменные плиты, херувимы и ангелы со сломанными крыльями, полусгнившие деревянные бочки из–под лампадного масла, дрова для церковных печей.

Беляк и Микулич свернули налево, к крайней комнате, расположенной в конце коридора, и остановились перед массивной резной дверью с большими медными кольцами вместо ручки. За дверью была такая же, как остальные, небольшая комната, только в отличие от других не с каменным, а с деревянным полом. Она была заставлена кулями с цементом, старыми ведрами с засохшей краской.

Микулич расчистил середину пола и поднял деревянное творило. Разверзлась черная яма. Микулич и Беляк по каменным ступенькам сошли вниз и вновь оказались в небольшом коридоре, упиравшемся в дверь.

Микулич постучал в дверь тремя короткими ударами.

– Симпатичное местечко, – промолвил Беляк. – И ничего схожего с тем, что ты рассказывал.

– А это по первому разу, с непривычки, – как бы оправдываясь, сказал Микулич. – Потом все ясно станет. – Он постучал вторично.

Загремел засов, и дверь, скрипя петлями, давно забывшими про смазку, открылась. В комнате было светло. Возле стен на массивных гранитных пьедесталах стояли два железных, наглухо закрытых гроба. На них горело много свечей. Пламя бросало уродливые тени на стены, на низкий сводчатый потолок. В этом склепе основатель церкви, богатый горожанин, живший много лет назад, был похоронен вместе с женой согласно его завещанию.

Воздух в комнате стоял тяжелый, удушливый. В нос бил запах типографской краски.

Это была подпольная типография, в которой уже третьи сутки кряду безвыходно трудились над первым номером газеты «Вперед» Кудрин и Найденов. Сюда было снесено все: печатный станок, мраморная плита, кассы со шрифтом, доставленная из лесу бумага и остальной инвентарь.

– Тут же задохнуться можно, – встревожился Беляк.

– Тяжеловато, слов нет, – согласился Кудрин.

Он сидел на опрокинутом вверх дном ящике и растирал краску. Лицо у него было нездорового, пепельного цвета. Редкие седые волосы тонкими прядями прилипли к мокрому лбу. Не лучше его выглядел и Найденов. Без нижней рубахи, сухой, костлявый, он бережно снимал со станка оттиски и раскладывал их на полу, на гробах.

– А что же другое придумаешь?… – заметил Микулич и беспомощно развел руками.

– Что–нибудь надо придумать, – не мог успокоиться Беляк. – Это же невозможно так… Ну–ка, распахни дверь, Демьян! Вот так. Иди теперь подними творило и открой дверь в коридор. Там воздуху больше.

Дышать стало сразу легче. Но Беляк не ограничился этим. Он послал вторично Микулича наверх и предложил на десять минут открыть наружную дверь.

– Ничего опасного нет. Ночь – хоть глаз коли, – заявил он.

Воздух заметно освежился.

– Вот спасибо, Карпыч! – сказал Кудрин. – Выручил. Я, грешным делом, уже побаивался, дотянем до конца или нет, а бросать неохота. Так хорошо наладилось все!

Вернулся довольный Микулич.

– А ведь и правда помогло, – улыбнулся он. – Даже свечки поярче гореть стали.

– А ты говорил – не придумаешь, – упрекнул его Беляк. – Теперь корми рабочий класс. Ну–ка, бросайте работу!

Уставшие и изголодавшиеся, Кудрин и Найденов принялись ужинать. Сверх всяких ожиданий ужин оказался довольно разнообразный: кусок холодной вареной говядины, банка консервов – судак в маринаде, несколько кусков сахару, печеный картофель, две пшеничные лепешки и в довершение ко всему фляга водки.

– Закуска царская. Давно таких вещей не едал, – удивленно проговорил Кудрин.

– Спецпаек, Михаил Павлович, – весело отозвался Микулич. – Ничего не поделаешь – профессионально вредный труд…

Все рассмеялись.

– Пушкареву спасибо скажите. Самое ценное он прислал из своего неприкосновенного фонда, – пояснил Беляк. – Им вместе с бумагой еще кое–что сбросили…

Кудрин и Найденов ели с большим аппетитом. Беляк, сидя на корточках и опершись о стену, наблюдал за ними. У него было сейчас счастливое ощущение человека, успешно достигшего цели, причем цель эта достигнута раньше предполагаемого срока. Пушкарев просил выпустить газету хотя бы к апрелю. Сейчас же только вторая половина февраля, а свежие оттиски первого номера уже готовы.

«Что бы мы сейчас делали без него? – думал Беляк, поглядывая на Куприна. – По–прежнему толкли бы воду в ступе, планировали, гадали, спорили».

Ему хотелось сказать сейчас Кудрину и Найденову что–нибудь хорошее, ободряющее, но он, как назло, не мог подобрать подходящих слов и лишь спросил:

– Устали, дорогие мои?

– Ерунда! – махнул рукой Кудрин. – Если работа идет, устаешь меньше. Конечно, если она по душе. А мне эта по душе, ой как по душе! Как вспомнишь, что эти листочки будут читать наши люди, руки сами ходят и усталость не берет. Куда там, как молодой!

«Устал старик, – решил Беляк. – Устал, а крепится, не подает виду».

– Ничего, ничего, Карпыч, – бодро сказал Кудрин, как бы разгадав невысказанную мысль Беляка. – Не подведем!…

Найденов взял в руки флягу, отвинтил крышку, прищурил один глаз и понюхал.

– А–а! – крякнул он. – Любопытно бы сейчас по махонькой пропустить.

– Ну–ка, дай сюда, – потребовал Кудрин и, получив в руки флягу, завернул колпачок. – Ни–ни!…

– По капельке, – взмолился Найденов. – По крохотушечке…

Кудрин погрозил ему пальцем и сделал строгое лицо.

– Понюхал и хватит. Оставим на шабаш, – сказал он. – Разопьем у меня дома. Идет?

– Что же делать, – ответил Найденов, почесав в затылке. – Не возражаю, если твоя половина приклад хороший поставит.

– Хорош будешь и без приклада, – отшутился Кудрин. – Огурец соленый найдется, и достаточно.