Текст книги "Жизнь в трех эпохах"

Автор книги: Георгий Мирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Джаз, космополиты, «дело врачей»

Чему могут научить наших детей книги Жюль Верна, все эти его герои – человеконенавистник капитан Немо или бесшабашный Дик Сэнд?» – вопрошала одна московская газета. Кампания по борьбе с «тлетворным влиянием Запада» шла вовсю. Французские булки были переименованы в городские, вместо слов «матч» и «корнер» радиокомментаторы должны были говорить «состязание» и «угловой», все великие открытия в истории приписывались русским. На собраниях делались доклады о борьбе с низкопоклонством, отстаивался приоритет русской науки. Ранее практически неизвестное слово «приоритет» повторялось на каждом шагу, во всех статьях и выступлениях. Бездарные советские бюрократы-идеологи даже не могли заметить, что они сами себя поставили в комичное, чтобы не сказать идиотское, положение, беспрерывно употребляя слово западного корня в борьбе против «раздувания достижений Запада». Даже лояльно настроенные люди иногда не могли не смеяться, наблюдая эту неуклюжую мракобесную кампанию. «А ты слышал, коктейль-холл на Горького переименовали в ерш-избу?» – «Пушкин-то, оказывается, космополит; ведь он написал «За морем житье не худо».

В сфере культуры западное влияние старались искоренять особенно энергично. В рекомендованной детям для чтения литературе можно было ради приличия упомянуть две-три книги западных авторов, это же относилось и к музыке, но вот, например, из танцев старались вытравить все, идущее с современного Запада. Фокстрот и танго были запрещены категорически, но вальс уцелел, не говоря уже о еще более старых и никому не известных танцах, вроде кадрили, мазурки или падекатра. Предметом особых гонений и ненависти был, конечно, джаз, в печати без конца повторяли глупые слова Горького о джазе – «музыка толстых»; когда на один институтский вечер пригласили оркестр, допустивший в какой-то момент нечто джазоподобное, секретарь партбюро орал так, что, казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар, и музыканты были немедленно изгнаны. Пакостному шельмованию в прессе подвергся Александр Грин за нерусские названия городов и имена героев в его книгах. В нашей профессиональной области – востоковедении – вытравлялись имена западных авторов; из института были вынуждены уйти академики с громкими, но «не теми» фамилиями – Конрад, Бертельс, Гордлевский. Они-то как раз не были евреями, но все равно подозревались в космополитизме; вообще с самого начала было очевидно, что в грандиозной кампании, начавшейся с осуждения «одной антипатриотической группы театральных критиков», внешней мишенью были Соединенные Штаты, уже открыто называвшиеся фашистским государством, а внутренней – евреи.

Здесь сыграло важную роль образование государства Израиль в 1948 году. Известно, что первоначально советское руководство благосклонно отнеслось к идее создания еврейского государства, поскольку арабские страны считались вотчинами империализма, их правительства именовались английскими или французскими марионетками, и существовало мнение, что еврейское государство может стать для СССР полезным противовесом. Кто-то из наших идеологов, как я узнал впоследствии, даже полагал, что есть смысл оказать еврейским националистам-сионистам, боровшимся против британского господства в Палестине, всяческую помощь с тем, чтобы «притянуть» их к нам, и более того – направить в Палестину как можно больше советских евреев-коммунистов, чтобы превратить будущее еврейское государство в нашего союзника. Этого, правда, сделано не было, однако военная помощь оказывалась – через Чехословакию. Но вот в Москву прибыл первый израильский посол – знаменитая впоследствии Голда Меир, и возле московской синагоги собралась большая толпа евреев, с энтузиазмом ее приветствовавших. Это вызвало ярость Сталина, и без того никогда не любившего евреев; в нашем академическом Институте мировой экономики и международных отношений работал зять Сталина, Григорий Морозов, который рассказывал, что он, будучи мужем Светланы Аллилуевой, никогда даже в глаза не видел своего тестя – настолько ненавистен для Сталина был сам факт замужества его дочери, выбравшей себе в мужья еврея. Некоторые полагают, что корни этой антипатии следует искать в том, что еще в далекие времена оппонентами Сталина были Троцкий, Зиновьев и Каменев.

Так или иначе, после сцены у синагоги Сталин был взбешен; он окончательно убедился, что в будущей мировой войне против Америки, к которой он готовился, советские евреи будут играть роль «пятой колонны». Была арестована подружившаяся с Голдой Меир жена Молотова, Жемчужина, причем, в соответствии с обычной для Кремля практикой, сам Молотов был вынужден тоже подписать решение об аресте собственной жены. Посмел бы он отказаться! И началась антисемитская кампания, замаскированная фиговым листком борьбы с космополитами и антипатриотами.

Антисемитизм, по моему мнению, это явление универсальное, вечное и неустранимое. У нас бытовой антисемитизм был, конечно, и до 40-х годов, но государственного антисемитизма не было. Более того, евреи занимали столько видных постов даже в партийном и государственном руководстве, не говоря о прочих сферах жизни, что в 30-х годах я слышал такую шутку: «Как найти двенадцать колен израилевых? – Очень просто – надо поднять брюки у шести наркомов». После войны все стало постепенно меняться. Весьма странной, например, показалась информация о том, что в недавно открывшийся Институт международных отношений стараются не принимать евреев (хотя некоторое количество евреев, начиная с того же Морозова, еще не ставшего тогда зятем Сталина, было принято). В последующие годы эта тенденция подтвердилась и стала расти. Борьба против космополитов, «антипатриотов»… В 1949 году, хотя до «дела врачей» оставалось еще три с лишним года, ко мне, как к секретарю комсомольской организации, подошел мой предшественник на этой должности Саша Самородницкий и сказал: «Я должен поставить тебя в известность о том, что вчера арестовали моего отца». Его отец был главным врачом поликлиники автозавода.

Стали всюду вычислять «процент евреев», а также тех евреев, которые по паспорту были русскими, тех, кто сменил фамилии, «полукровок». Уже спустя несколько лет я, будучи принят в аспирантуру, сидел на заседании кафедры рядом с профессором Милоградовым, бывшим работником ЦК. Он что-то писал не отрываясь. Случайно мой взгляд упал на страницу его писанины, и я увидел следующее (каюсь, не мог оторваться, пока не прочел весь абзац): «Таким образом, 32 % преподавателей факультета являются евреями, но если прибавить тех, кто числится лицом русской национальности, эта цифра возрастет до 44 %». Очевидно, Милоградов был членом комиссии, проверявшей какой-то институт, и составлял отчет.

А в конце 52-го года кампания достигла своей кульминации: арестовали группу виднейших врачей, так называемых кремлевских докторов, включая личного врача Сталина; большинство их было евреями. В январе 53-го в газетах появилось сообщение о «заговоре врачей-убийц», якобы отравивших ряд видных государственных и партийных деятелей и готовившихся к тому, чтобы отравить самого «вождя народов». И народ поверил этому! Люди отказывались ходить в поликлиники на прием к врачам-евреям; когда у одного из наших студентов внезапно заболел ребенок, родители не сомневались, что это – дело рук еврейских врачей. Антисемитизм охватывал все более широкие слои населения; рассказывали, что нескольких евреев выбросили на ходу из подмосковных электричек. В нашем институте я слышал, как один студент громко объявил: «Ребята, слышали? Наших друзей Рабиновичей уже начали гнать даже из промкооперации!» Газеты были полны гневными обвинениями по адресу сионистов, агентов «Джойнта» (американская еврейская организация, якобы инициировавшая зловещий заговор). На митингах трудящиеся клеймили «убийц в белых халатах» и восхваляли Лидию Тимашук – врача, разоблачившего гнусных наемников американского империализма. Все, как в 37-м году.

Из того, что я слышал впоследствии по этому поводу, можно составить такую картину.

Был разработан детальный сценарий. Сначала в «Правде» должна была быть опубликована «теоретическая» статья члена Президиума ЦК Чеснокова с разоблачением американо-сионистского заговора против советских вождей, а вслед за ней – открытое письмо ряда видных представителей еврейской общественности Советского Союза. Эти люди должны были признать «историческую вину» советского еврейского населения, не сумевшего противостоять влиянию международного сионизма и позволившего втянуть себя в чудовищный заговор. Это письмо, как рассказывал много лет спустя Яков Хавинсон, главный редактор журнала, издававшегося нашим институтом, уже было подготовлено, подписи под ним собирались по всему Союзу. Не обошлось без курьезов: так, дирижера Файера нашли где-то на черноморском курорте и долго рассказывали ему о необходимости подписать письмо, после чего он сказал: «Я со всем согласен, но посмотрите на мой паспорт». А в паспорте стояло: «немец». Некоторые вроде бы отказались подписаться под письмом – Илья Эренбург, поэт Долматовский и еще кто-то, но большинство подписались.

Дальше должно было произойти вот что: на март был намечен «открытый процесс» в Колонном зале. Врачи, конечно, во всем признаются после пребывания на Лубянке в течение нескольких месяцев, и несколько человек из числа публики, не выдержав, бросаются на сцену, где сидят подсудимые, чтобы собственноручно расправиться с извергами. Их, разумеется, удерживают от этого, но вскоре правительство объявляет, что ввиду всеобщего негодования народа не представляется возможным обеспечить безопасность еврейского населения. Поэтому принимается решение, ради безопасности самих евреев, выселить их из Москвы, Ленинграда, Киева и других крупных городов. Говорят, что уже было подсчитано число эшелонов, необходимых для того, чтобы вывезти евреев в Сибирь.

Но тут происходит нечто непредвиденное: 5 марта умирает Сталин, и меньше чем через месяц после этого врачей освобождают, вроде бы по инициативе Берия. Все дело о «врачах-убийцах» объявляется фальшивкой, виновным называют одного из руководителей КГБ Рюмина, в газетах пишут о преступной провокационной деятельности «авантюристов типа Рюмина». Все врачи – Вовси, Коган, Виноградов, Этингер и другие – выпушены из тюрьмы, в народе слагается частушка: «Дорогой товарищ Вовси, за тебя я рад, потому что, значит, вовсе ты не виноват; зря сидел ты, зря томился в камере сырой, подорвать ты не стремился наш советский строй. Дорогой товарищ Коган, знаменитый врач, ты расстроен и растроган, но теперь не плачь; понапрасну портил нервы кандидат наук из-за суки, из-за стервы, этой Тимашук!»

Вся эта жуткая история, начиная с борьбы против космополитов и кончая «делом врачей», ретроспективно выглядит не просто как очередная политико-идеологическая кампания против воображаемых врагов власти и не как паранойя старого диктатора, «зациклившегося» на идее очистки тыла от нелояльных людей-евреев – в предвидении новой большой войны. Это больше похоже на какой-то рок, неуклонно и неумолимо толкавший Советскую власть к пароксизму бешенства, в котором выявилась глубинная, скрытая суть бесчеловечной системы, в данном случае не постеснявшейся проявить эту суть в обнаженном до предела виде. Если депортация целых народов во время войны прошла почти незамеченной, то в случае с евреями все было демонстративно выставлено напоказ, с каким-то даже вызовом по отношению к мировому общественному мнению, в те годы, безусловно, глубоко сочувствовавшему народу, потерявшему шесть миллионов человек в результате Холокоста. Этот вызов говорил о том, что советское руководство сознательно стремится как можно больше изолировать свою страну от внешнего мира, не обращая внимания на ущерб для своего «имиджа» за рубежом, и более того – раздувая и разжигая в собственном народе ненависть ко всему «чуждому», прежде всего западному: ведь евреи-сионисты изображались как агенты той самой Америки, которая усилиями советской пропаганды давно была превращена в исчадие ада, в страшного и непримиримого врага типа гитлеровской Германии (недаром была пущена шутка: «Думаете, Гитлер умер? Да нет, он в Америке, Трумэном работает».). Для народа, только что пережившего весь кошмар, все немыслимые потери войны, не могло быть ничего хуже, ничего более зловещего и проклятого, чем новые «поджигатели войны», американцы, а евреи оказывались их агентурой, «пятой колонной». До американцев добраться было нельзя, а евреи – вот они, среди нас. Да и особенно убеждать народ не нужно, достаточно вытащить из колоды старую карту, сыграть на застарелых антисемитских предрассудках, на традиционной юдофобии отсталого, оболваненного населения.

Характерной чертой всех тоталитарных режимов является пробуждение всего самого низменного, что скрыто в человеческой натуре и что легче всего проявляется в толпе, попавшей под власть сознательно разжигаемых страстей. Это нагляднее всего было видно в нацистской Германии, но и в большевистской партии проявлялось почти с самого начала; не случайно ведь Троцкий называл Ленина «профессиональным эксплуататором всякой отсталости в русском рабочем движении». Нравственная отсталость русского народа, имеющая глубокие исторические корни, самым чудовищным образом проявившаяся уже в 17-м году, когда убивали офицеров, громили и жгли помещичьи усадьбы, уничтожали культуру, была в полной мере использована большевиками после их прихода к власти. Тогда это направлялось на иные объекты, а спустя тридцать лет настала очередь евреев. Поистине страшно было смотреть, как целый народ с великой культурой мгновенно поверил идиотским вымыслам о врачах, отравляющих младенцев. Конечно, до погромов, до убийств евреев на улицах дело не дошло, но ведь этого не было и в Германии при Гитлере, за исключением «Хрустальной ночи»: власти унижали и дискриминировали, а затем умерщвляли евреев, а народ оставался безучастным, одобряющим свидетелем. Так было бы и в Советском Союзе, если бы осуществился план депортации евреев. Прошли бы всенародные митинги с одобрением действий правительства. В начале 53-го года можно было слышать, как люди открыто говорили: «Много плохого сделал Гитлер, но самое худшее – что он не довел дело до конца, не всех евреев перебил».

Антисемитская кампания конца 40-х и начала 50-х годов показала полную моральную деградацию советского режима. И лишь случайность – ослабшее сердце Сталина – предотвратила зрелище окончательного, ни с чем не соизмеримого, поистине исторического позорища.

Параллельно с делом «убийц в белых халатах» развертывалось другое, гораздо менее известное «мингрельское дело» в Грузии. Все началось с ареста нескольких видных руководителей республики – Шония, Барамия и других – мингрелов по происхождению (как и Берия). Им было предъявлено обвинение в том, что они хотели оторвать Грузию от Советского Союза и присоединить ее к Турции. Абсолютный идиотизм обвинения в попытке присоединить христианскую Грузию к мусульманской Турции был очевиден, но никто, конечно, и пикнуть не смел. Вел это дело недавно назначенный министром внутренних дел Грузии генерал Рухадзе, и по его приказу был произведен обыск на тбилисской квартире Берия. Узнав об этом, Берия, живший в Москве, обратился лично к Сталину, который, однако, пожав плечами, сказал: «Слушай, Лаврентий, ведь это органы, ты их знаешь лучше меня, они и у меня могут обыск сделать». Тут Берия понял, что судьба его висит на волоске. Он вышел из доверия Сталина. Как впоследствии стало известно, Сталин, впав к концу жизни в маразм, готовил чистку своих старейших и ближайших соратников – Молотова, Ворошилова, Берия, Микояна. Но судьба пришла им на помощь – старый деспот умер, и все они облегченно вздохнули. Берия, фактически ставший самым могущественным человеком в Кремле, жестоко отомстил своим обидчикам в Грузии. «Мингрельское дело» было объявлено полной «липой», обвиняемые освобождены, Рухадзе арестован, в грузинской печати стали писать об «авантюристах типа Рюмина и Рухадзе». Но это был еще не конец. В том же 53-м году, принесшем стране столько потрясений, самого Берия арестовали и расстреляли, и такая же участь постигла его соратников. Освобожденные из заключения мингрелы были вновь арестованы, на этот раз уже как сподвижники Берия, и расстреляны, равно как и посадивший их ранее Рухадзе. В Грузии пели «грузинскую цыганочку»: «Арестуй меня, потом я тебя, потом снова ты, потом снова я, потом оба мы арестуемся».

Так, на жуткой трагикомической ноте, подошла к концу эпоха Сталина.

Смерть Сталина

Голос знаменитого диктора Левитана звучал с душераздирающим, небывалым трагизмом: «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров с великой скорбью сообщают…» Мать выбежала на кухню: «Слышали? Сталин умер!» Соседка подскочила к ней и зажала ей рот рукой. «Вы что, с ума сошли? Замолчите!» – «Да ведь по радио сказали». – «Замолчите, что вы!» Вот так; такое было время…

Я приезжаю в институт, хотя и не собирался туда в этот день; я был уже аспирантом и посещал институт далеко не ежедневно. Но тогда собрались все – и студенты, и преподаватели. Мрачное, растерянное, подавленное состояние, все разговаривают полушепотом. Перед началом траурного митинга ко мне подходит Фарид Сейфульмулюков, будущий известный телевизионный обозреватель: «Как думаешь, Москву не переименуют в Сталин?» – «Да ты что?» – отвечаю я, а сам иду писать передовую в институтскую стенгазету – я ее редактор. Пишу: «В этот черный день…» Партийное начальство велит эти слова вычеркнуть: «В обращении ЦК таких слов нет».

Сейчас, когда я вспоминаю этот день, мне трудно объяснить самому себе свое тогдашнее состояние, психологически свести концы с концами. Я ведь никогда не любил Сталина, к Советской власти относился с неприязнью и, конечно же, не испытывал горя при известии о смерти диктатора. Но тем не менее слова «черный день» я писал искренне. Возможно, в этом проявлялось рабство, глубоко засевшее во всех советских людях; но, помимо этого, было какое-то ощущение осиротелости что ли, некий испуг перед внезапно открывшейся неизвестностью – что же будет? Какой-то обрыв, обвал, конец привычной, стабильной, устоявшейся жизни…

До сих пор это для меня загадка – массовое обожествление Сталина. Ведь никакой видимой харизмы не было в этом человеке. Гораздо понятнее Гитлер – гениальный оратор, гипнотизирующий, завораживающий людей магией своего слова, беспрерывно разъезжавший по стране, так что, казалось, вообще не оставалось жителя Германии, который бы лично его не видел. Сталина же фактически не видел никто, если не считать тех двух-трех минут, в течение которых москвичи могли взглянуть на него во время первомайской или ноябрьской демонстрации. Я это хорошо помню: несколько часов топтания, медленного продвижения по улицам в направлении к Красной площади, и наконец – бегом, бегом по площади, мимо мавзолея, где стоял Он. Кагебешники подгоняют: «Быстрей, быстрей!» – и мы только успеваем пробежать расстояние до храма Василия Блаженного, крича «ура!» и мельком увидев на бегу плохо различимые фигуры членов Политбюро на мавзолее, среди них – Сталин. И больше ничего, разве только выступления по радио на съездах и пленумах – глухой монотонный голос с тяжелым грузинским акцентом, без малейшего ораторского блеска. Чем мог привлекать русских людей этот человек, невзрачный видом, маленького роста? Конечно, люди не видели его вблизи, с его сухой рукой, лицом, покрытым оспинами, с желтыми глазами рыси. Говорят, он при личном общении внушал необъяснимый страх, от него исходила какая-то черная аура, давящий магнетизм. Но ведь народ ничего этого не видел и не чувствовал, Сталина знали по портретам, висевшим повсюду, по фотографиям с трубкой. С детства мы росли в этой атмосфере: «великий Сталин», «Сталин – это Ленин сегодня», «вождь трудящихся всего мира», «отец и учитель». Это была данность, так сложилась наша судьба: наше счастье, что во главе нашего народа – мудрый, гениальный вождь. Мы пели: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет. С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет», «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора. Сталинским обильным урожаем ширятся колхозные поля», мы каждый день слышали, как концерт по заявкам радиослушателей неизменно начинается – по их просьбе, разумеется, – с песни «О Сталине мудром, родном и любимом чудесные песни слагает народ». Жизнь без Сталина казалась просто немыслимой.

Когда в 52-м году я начинал свою лекторскую деятельность и городское отделение общества «Знание» посылало меня на московские предприятия, как раз закончился XIX съезд партии. Нас, начинающих лекторов, проинструктировали: каждая лекция должна начинаться словами: «Сейчас в центре внимания всего мира находится гениальный труд товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» и его историческая речь на съезде партии», а заканчиваться так: «И залогом наших успехов является то, что нас ведет вперед вдохновитель и организатор всех наших побед великий Сталин!» Только так, не изменяя ни единого слова, точно так же, как во время войны командиры и политработники должны были кричать только «За Родину, за Сталина!» – и ничего сверх этого.

И вот – Сталина нет. Что нас ждет? Все растеряны. Похороны: к моему счастью, я не проделал этот роковой для многих путь к Колонному залу, не попал в кошмарную давку на бульварном кольце, в которой погибли сотни людей. Только в кинохронике я вижу мрачную процессию на Красной площади, слышу речи Берия, Молотова, Маленкова. На заводе «Красный Богатырь» секретарь парткома говорит мне после моей лекции: «Да, утрата невосполнимая, но ведь какие люди остались во главе – Георгий Максимилианович, Вячеслав Михайлович, Лаврентий Павлович!» Знал бы он, что уже через четыре месяца будут петь частушки «Цветет в Тбилиси алыча – не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча, для Вячеслав Михалыча» и Берия будет объявлен шпионом, врагом народа, а спустя еще четыре года и Вячеслав Молотов, и Клим Ворошилов окажутся в «антипартийной группе»…

Арест Берия в конце июня 53-го – гром среди ясного неба… В каком-то смысле это поразило людей еще больше, чем смерть Сталина; в конце концов, все люди смертны. Народ был потрясен, но ничего немыслимого, невообразимого в смерти вождя не было. А падение Берия казалось именно немыслимым; все сколько-нибудь сведущие люди знали, что после смерти Сталина Берия стал «первым среди равных», мощью и энергией своей личности он отодвинул остальных на второй план, тем более что с прежних времен Берия был воплощением КГБ.

Дней десять об аресте Берия не сообщалось, но слухи стали просачиваться. Мне сказал об этом (шепотом, чуть ли не на ухо) мой институтский товарищ; я не поверил. Но уже через два-три дня об этом знала вся Москва. Знала, но молчала – по крайней мере, вслух, при людях. Занятное это было время: человек заходит в автобус и, ни к кому не обращаясь, говорит: «Да-а, ну и ну!» Другой отвечает: «Да, дела…» И все понимали, о чем речь…

Но вот бомба взорвалась. Официальное сообщение: замаскированный враг, предатель, заговорщик, давний агент германской разведки, готовил реставрацию капитализма… Митинги, митинги, резолюции, гневные речи трудящихся. Я ехал на поезде в Ставропольский край для чтения лекций, и на столбах вдоль железнодорожных линий еще висели портреты Берия, как и других членов Политбюро. Первая реакция народа: пьем пиво на станции (Орел или Харьков), и старый рабочий, оторвавшись от кружки, говорит: «Да, Лаврентий Палыч, хрен ты теперь холодного пивка попьешь». А что творилось в районном центре Петровское, где я читал первую лекцию! Клуб набит до отказа, люди пешком шли по десять километров из соседних станиц, узнав, что приезжает московский лектор и «расскажет за Берию». Все, затаив дыхание, ждут подробностей, а что я могу сказать, кроме той скупой информации, которой со мной поделились старшие товарищи – лекторы, имевшие связи «наверху»? Драматическим тоном я сообщаю потрясенной аудитории, что 26 июня Берия готовился арестовать весь состав Политбюро в Большом театре после представления оперы «Декабристы», но об этом плане стало известно, и вот прямо с аэродрома, куда он прилетел из Берлина, Берия был привезен в Кремль на заседание Политбюро, и Маленков с Хрущевым бросили ему в лицо обвинения, а когда он потянулся к портфелю за пистолетом, маршалы скрутили ему руки, а верные Берия войска КГБ уже были разоружены под предлогом смены оружия, и охрана его была арестована и т. д. В какой мере все это соответствовало действительности, я не знаю и по сей день, но в общих чертах дело обстояло именно так. Лидером заговора против Берия был Хрущев, единственный смелый человек в Политбюро, и ему удалось, с огромным трудом и риском для своей жизни, «обработать» и уговорить своих соратников, смертельно боявшихся и ненавидевших Берия, «покончить с Лаврентием, пока он сам не кончил нас всех». Роковая ошибка Берия заключалась в том, что он, как и все прочие политики, недооценивал Хрущева; всем остальным он знал цену, всех их презирал и поэтому проявил, первый раз в своей жизни, беспечность, потерял бдительность – и погиб.

Самое удивительное – но опять-таки характерное для нашего менталитета – было в том, что люди поверили абсурдным обвинениям, выдвинутым против Берия. Не сомневались в том, что самый верный, ближайший соратник Сталина, его земляк, на самом деле был замаскированным врагом, вредителем и шпионом различных разведок. Вот как глубоко засел в людях «синдром 37-го года»: враги повсюду, кто угодно может оказаться предателем. Но было и кое-что другое: я давно заметил, что людям (по крайней мере, советским, других я тогда не встречал) свойственно верить в теории заговоров, В сомнительных случаях, когда трудно знать правду, люди отдают предпочтение наиболее хитрым, коварным, замысловатым и изощренным версиям случившегося. Простые версии, случайные совпадения их не устраивают, легче поверить в рассказы о кознях, изменах, таинственных интригах и конспирациях. В человеке, особенно «вылезшем наверх», всегда видят худшие стороны, подозревают его в двуличии, своекорыстии, тайных коварных ходах. Когда я работал шофером, я был единственным человеком в гараже, кто верил в то, что Гитлер действительно покончил самоубийством. Все потешались над моей наивностью: «Да ты что? У него, небось, столько капиталов, что он смотался куда-нибудь в Швейцарию и живет припеваючи». Мои возражения (мол, зачем ему капиталы, когда все дело его жизни погибло) встречали только насмешки. Впоследствии никто не сомневался в том, что Тито – предатель. Так же было и с Берия. «Подумать только, чего ему не хватало? В Кремле сидел – так нет, захотел Советскую власть скинуть, капиталистов вернуть. Значит, хорошие деньги ему американцы обещали».

В декабре 53-го года сообщили о расстреле Берия. Никто еще не подозревал, что это этап, шаг по пути к 56-му году, к развенчанию самого Сталина.