Текст книги "Жизнь в трех эпохах"

Автор книги: Георгий Мирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Вдумаемся: в чем величие России, чем мы можем гордиться?

Я полагаю, что Россия обогатила человечество своей культурой, литературой, искусством и наукой. Этого никто не отнимет, даже если мы откажемся от того, чтобы будоражить мир глобальными державными идеями. Гений России вечен.

Те, кому этого мало, испытывают ностальгию по прошлым векам, когда российская армия маршировала по Европе. Приятно вспомнить: «От Урала до Дуная, до большой реки, колыхаясь и сверкая, движутся полки…» Да только что эта великодержавность дала народу?

Иногда кажется, что апологеты «особого пути России» просто-напросто уверены, что в нормальной жизни, в которой люди добросовестно работают, производят и потребляют, Россия все равно не догонит Запад. Так вот вам, в виде компенсации этого явного комплекса неполноценности – старая песня: мы не такие, как все, у нас особая роль и особая миссия, умом Россию не понять, у нас духовность и соборность, а не мещанские материальные заботы, нам надо возродить величие.

А кто мешает возродить это утраченное величие? Конечно, Запад со своей демократией, растлевающей и подрывающей дух русского народа. И под этим лозунгом группируются все, кому ненавистны такие ценности, как свобода, права человека, плюрализм, идея гражданского общества. Тяжелым, затхлым духом деспотизма и насилия разит от антизападных, антидемократических проповедей современных наследников славянофилов. Их идеи противоречат всему стержню российской истории, вектор которой всегда был устремлен на Запад, в Европу. Да, конечно, в русских много восточного, идущего как от Византии, так и от татаро-монгольского ига, но это не значит, что Блок был прав, утверждая: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…» Русская культура в целом – европейская, и русские всегда тяготели к Западу, а не к Востоку, и православие, при его византийских корнях – все-таки ветвь христианства, западной в принципе религии. При всей своей давно описанной специфике Россия все же входит в ареал общей христианской, по сути своей западной, цивилизации.

А как быть с нерусскими народами федерации? В отношении большинства из них можно сказать, что между ними и русскими нет серьезных различий в сфере культуры, менталитета, духовных и бытовых интересов и предпочтений. Побывав в Татарстане уже в постсоветский период, я убедился в полной совместимости русских и татар в плане менталитета, поведения, образа жизни. Между татарами и русскими нет враждебности, антагонистических чувств, нет как комплексов превосходства, так и комплексов национальной приниженности, есть взаимное уважение, много смешанных браков, нет проблем с языком.

Вообще менталитет «постсоветского человека», унаследовавшим многие черты Homo Soveticus, очень близок или сходен во всех регионах бывшего Союза; например, молодые люди как в России, так и в других республиках федерации по своему духу, образу жизни, интересам и привычкам очень мало отличаются друг от друга.

Русская нация не сформировалась ни при самодержавии, ни при Советской власти: в дооктябрьскую эпоху не было духовно-культурного единства (вспомним опять «две России»), а в советские времена такого рода единство возникло (была осуществлена нивелировка общества, устранена разница между «низами» и «верхами», так что духовные ценности, интересы, вкусы колхозно-заводского «работяги» и цековского сановника были практически одинаковы – ведь номенклатурщики действительно были выходцами из народа), но оно не основывалось на этническом и национальном самосознании, а было растворено в широкой и аморфной общности («советский народ»). Теперь эта нация может сформироваться либо как русская (этническая), либо как российская (гражданская). В рамках гражданской нации татары, чуваши, коми или осетины вполне могут не ощущать своей «инаковости», а напротив, сознавать общность судьбы с русским этносом, ту именно общность, без которой невозможно становление нации. Но базой для такого развития может быть только гражданское общество, немыслимое, в свою очередь, без укоренения демократических начал. Авторитаризм в условиях России почти неизбежно ведет к этнократии с пагубными последствиями как для русских, так и для прочих народов нашей общей земли – Российской Федерации.

Гипотетический авторитарный или диктаторский режим в России, помимо обязательного для него лозунга «наведения порядка», будет стремиться воодушевить народ идеей державного величия. На какой основе? При царе такой основой были традиции православия и самодержавия, при большевиках – социальная утопия коммунизма. Наша новая диктатура уже не будет иметь таких ресурсов – ни религиозно-монархических традиций, ни социально-утопических уравнительных идеалов. Это будет холостая, лишенная стержня и недолговечная диктатура, но бед она успеет натворить немало.

Вот на такие мысли навело меня услышанное в Нью-Йорке известие о победе националистов на выборах в России.

Ирландцы и британцы, украинцы и казахи

Я еду на такси из аэропорта Белфаст в Лондондерри.

Таксист – ирландец, католик, это видно с первой же секунды, вместо «Лондондерри» он говорит «Дерри». Я спрашиваю его: «Мне интересно: вот вы ирландец, не англичанин, но ощущаете ли вы себя британцем?» Он решительно отвечает: «Нет». Тот же вопрос я задаю в гостинице в Дерри обслуживающему персоналу; ответ абсолютно аналогичный: «Мы ирландцы, не британцы, понятие «Великобритания» для нас чужое, королева – не наш символ. Если бы был референдум, мы единодушно проголосовали бы за присоединение к республике (Ирландии)». Они знают, что референдума не будет, и если бы даже он состоялся, это ничего бы не изменило, поскольку большинство в Северной Ирландии составляют протестанты («лоялисты»), а не католики («юнионисты»); кстати, название «Ольстер» употребляют только протестанты. Они знают, что государство, к которому они страстно желали присоединиться в течение многих десятилетий – Республика Ирландия – официально отказалась от идеи воссоединения, «кинула» их. Они, юнионисты, обречены жить в Великобритании.

В Дерри почти все жители – католики, особых проблем нет, но вот в Белфасте смешанное население. Странное впечатление производит этот красивый современный город, богатый и оживленный: все вроде бы как и везде в Западной Европе, но вот при входе в супермаркет – контроль, проверка, как в аэропортах, а на перекрестках патрули британской армии в камуфляже; я собрался было однажды их сфотографировать, но мой спутник мягко взял меня за руку: «Не думаю, что это была бы хорошая идея», – сказал он в типично британском духе. Меня провезли по кварталу, где стены домов покрыты надписями «ИРА победит», хотя, конечно, активистов Ирландской республиканской армии я не видел. На «католической» улице позади тыльной части всех домов – стена, отделяющая их от тыльной стороны домов, стоящих на параллельной «протестантской» улице. На работе все трудятся вместе, и в университетских классах сидят рядом студенты, принадлежащие к обеим общинам, но потом идут домой или в места увеселения отдельными компаниями. Полное взаимное отчуждение. Две нации. При этом все говорят на одном и том же языке, и не только в Северной Ирландии, но и в республике, куда мне посчастливилось заглянуть на один день: надписи на улицах на обоих языках, английском и гэльском, но слышать довелось только английскую речь. Таким образом, общность языка ничего не значит, впрочем, как, например, и в бывшей Югославии, где и сербы, и хорваты, и босняки, совсем недавно безжалостно убивавшие друг друга, говорят на одном языке, или в Ливане, где ненавидящие мусульман христиане-марониты говорят, как и те, по-арабски. Значит, все дело в религии? Тоже вовсе не обязательно: франкоязычные канадцы, по крайней мере значительная часть их, стремятся выйти из состава Канады отнюдь не из религиозных побуждений; иракские курды – такие же мусульмане, как и арабы, но ощущают себя совершенно отдельной нацией и рвутся прочь от багдадской власти из последних сил. А если подумать о чехах и словаках – между ними вообще и языковые, и религиозные различия минимальны. Иначе говоря, существуют общности, общины, чувствующие себя иными или даже вообще чужими, в рамках того государства, в котором они проживают. Эти общности сами себя считают нациями; можно их назвать квазинациями, но от этого ничего не меняется. Главное – это осознание «общей судьбы», общая культура и менталитет.

Католики-юнионисты в Северной Ирландии не одиноки в своем непризнании принадлежности к некоей «большой британской нации». Многие шотландцы, с которыми я разговаривал, также заявляли: «Мы не только не англичане – это-то само собой разумеется, – но мы вообще не хотим быть частью Великобритании, и у нас нет никакого британского патриотизма, со временем мы будем жить в независимой Шотландии». Жители Уэльса, валлийцы, так далеко не заходят, но однажды в центре Лондона я видел автомобиль, на номерном знаке которого было написано: «Счастье состоит в том, что ты знаешь, что ты валлиец». Мне даже стало грустно: неужели дело идет к распаду одного из величайших государств мира, наложившего уникальный, могучий отпечаток на всю историю человечества?

А что у нас? Прежде всего вызывает интерес, конечно, Украина. Да, бесспорно, украинцы – такой же славянский народ, как и русские, в этническом плане, вероятно, даже более «чисто славянский» – ну и что? Славянская общность в политическом смысле всегда была не более чем химерой, славянофильской утопией. Какая общность, какое сознание единой судьбы при тех взаимоотношениях, которые существовали веками между русскими и поляками, между сербами и хорватами, между болгарами и сербами? Но вот украинцы… С одной стороны, конечно, заметная разница в менталитете, обычаях, хозяйственных навыках; помню, на границе между тогда еще советскими Украиной и Россией, в Белгородской области, мне показали деревни, расположенные на противоположных берегах реки: покосившиеся избы-развалюхи на одной стороне – и чистенькие «хатки біленьки» на другой. Язвительные шутки и анекдоты про «хохлов» и «москалей». Насколько все это важно? Ведь народы, веками живущие бок о бок, обычно вообще не испытывают друг к другу теплых чувств, достаточно посмотреть на карту мира и подумать: как относятся французы к англичанам и немцам, испанцы к португальцам, венгры к румынам, болгары к румынам, грекам, сербам и туркам, персы к арабам, китайцы к японцам, вьетнамцы к китайцам, камбоджийцы к вьетнамцам и т. д. Непосредственных соседей обычно недолюбливают, симпатии испытывают к тем, с кем нет общей границы, повседневного соприкосновения. Поэтому недружественные стереотипы, давно укоренившиеся во взаимоотношениях украинцев и русских – дело обычное, нормальное, в принципе не препятствующее сосуществованию без серьезных конфликтов. Я давно уже заметил наличие двух типов украинского национализма: один – «номенклатурно-карьерный» национализм, жажда большей степени автономии от центра: носители этого псевдонационализма – киевские сановники, с трудом изъяснявшиеся по-украински. Другой – «почвенный», или «языковый и культурный», национализм, культивировавшийся литераторами, профессорами и студентами, направленный на возрождение украинского языка и культуры, с непременным акцентированием различий между двумя нациями и с тайной мечтой о «незалежности». Со временем главным очагом этого второго типа национализма стала Западная Украина, особенно Галиция и в первую очередь Львов (теперь Львiв). Этот прекрасный город полюбился мне с первого взгляда. Одно из самых сильных впечатлений у меня было связано с посещением величественного военного кладбища, устроенного, разумеется, еще до советских времен; у нас таких отродясь не было и нет. К похороненным там польским военным в конце войны добавились могилы офицеров Красной Армии. Так вот, я обратил внимание на то, что почти у всех у них дата гибели приходится на один из весенних месяцев 1945 года, притом что Западная Украина была освобождена от немцев осенью 1944-го. Стало ясно, что они были убиты бандеровцами, украинскими националистами, которые сначала враждовали с немцами, подавившими их попытки создать самоуправление, а потом начали многолетнюю войну против Советской власти. Отголоски бандеровщины я уловил в забавном эпизоде, происшедшем, когда мы, группа офицеров с золотыми погонами, но в пилотках и кирзовых солдатских сапогах, прогуливались по бульвару между оперным театром и памятником Мицкевичу. Со скамейки вдруг поднялась пьяная личность и хрипло прокричала: «Хай живе Степан Бандера и его жiнка Параска!» – после чего свалилась обратно. Тогда Бандера был еще жив, за границей, потом его убьет советский агент. Спустя чуть ли не сорок лет я узнал, что во Львове (ставшем, разумеется, уже Львiвом) местные власти решили поставить Бандере памятник, а Галиция стала очагом самой оголтелой русофобии.

В 90-х годах, когда я преподавал в Америке, я разговорился в Принстонском университете со стариком, бывшим украинским националистом, пришедшим послушать мою лекцию о России и Украине после падения Советской власти. В 40-х годах он воевал против Красной Армии. «Вы бандеровец?» – спросил я. «Вовсе нет, я был бульбовцем». В Полесье, на границе с Белоруссией, где живут «полещуки», был свой, соперничавший с Бандерой, партизанский командир, взявший в качестве псевдонима имя Тараса Бульбы и пытавшийся создать независимую «Полеську Ciч». Старик напел мне даже песню, нечто вроде гимна бульбовцев: «Ой, не забудуть рейхскомиссары та политруки, як за свободу свого народа шли полещуки! Ой, не забудуть нашої Сiчи нiмцi та москалi ми ще поставим жовтоблакитний на самому Кремлi» (Имелся в виду желто-голубой украинский флаг.) Спустя полвека старый бульбовец был доволен: «его» люди пришли-таки к власти.

В Киеве, куда я ездил с лекциями каждый год, украинского языка почти не было слышно, разве что в трамвае попадется деревенская старуха, приехавшая за покупками. Но это отнюдь не значит, что среди какой-то части населения не было достаточно сильного и ясного национального самосознания. Было. Помню, подошел я к памятнику Богдану Хмельницкому в Киеве и встал рядом с каким-то стариком, который, не обращая на меня внимания, вдруг громко произнес: «Ой, Богдане, Богдане, шо ж ты зробив? Ты продав Украину москалям поганым». Я посмотрел на него с изумлением; позже мне сказали, что это слова Тараса Шевченко. Не могу ручаться, не проверял.

Отвечая на многочисленные вопросы в Америке в начале 90-х, когда немало моих коллег под свежим впечатлением войны в Югославии опасались вооруженного конфликта между Россией и Украиной, я убежденно говорил: «Не бойтесь, этого не будет. Здесь нет ничего похожего на сербско-хорватско-боснийский кровавый треугольник; между украинцами и русскими нет страшного наследия пролитой крови, нет застарелой взаимной ненависти». Я придерживаюсь этого мнения и сейчас, несмотря на то, что на Украине всячески раздуваются «антимоскальские» настроения. Однажды, будучи в Гарварде, я заглянул в Центр украинских исследований, отпочковавшийся от Центра советских исследований, и стал в библиотеке листать украинские газеты. В одной из провинциальных газет я увидел большую статью, озаглавленную «Севастополь – Micтo украинскоi слави». Стремясь опровергнуть известную формулировку «Севастополь – город русской славы», автор пытался доказать, что во всех российских победах на Черном море, равно как и в эпопее обороны Севастополя во время Крымской войны, решающую роль играли этнические украинцы – моряки и солдаты. Под стать этой статье были и многие другие; все это производит удручающее впечатление. А чего стоит недавнее сообщение о том, что якобы украинские власти хотят переименовать Севастополь в Севастомiсто, Симферополь – в Симфеpомiстo и т. д. Надеюсь, что до такой несусветной глупости дело не дойдет, но кто знает? Ведь после того как в момент распада Советского Союза оба типа украинского национализма объединились и мгновенно перекрасившиеся в «жовто-блакитные» цвета коммунисты перехватили у Руха знамя «незалежности», галицийские «самостийники» совершенно распоясались.

С одной стороны, делаются невероятно глупые, абсурдные и смехотворные вещи – взять хотя бы ту же историю с Севастополем. В украинских газетах, которые я читал в Гарварде, я нашел забавную историю о состоявшемся в Киеве первом украинском «конкурсе красуль» (красавиц). Девушкам, как известно, полагается, помимо появления в вечерних платьях и купальниках, еще соперничать в сфере интеллекта, т. е. отвечать на вопросы. В Киеве этой части конкурса не было, и на вопрос «почему?» организатор шоу ответил: «Да ведь эти… ни слова по-украински правильно сказать не могут». Мне рассказывали, что в киевских школах ученики на уроках, естественно, говорят по-украински, а на перемене – по-русски. Тираж русскоязычных газет и журналов неизмеримо превышает тираж украинских. Да, сейчас это еще так, но, с другой стороны, кто поручится, что так и останется? А может быть, через десять-двадцать лет новое поколение будет владеть русским не лучше, чем сейчас они владеют английским? Кажется невероятным, но – подумаем, подумаем… Административный ресурс властей весьма велик, и если все время бить в одну точку, может и получиться. Уж нам ли не знать, как власть с ее мощным пропагандистским аппаратом может «промывать мозги», причесывать население под свою гребенку?

Односторонняя пропаганда, монополизировавшая средства массовой информации и систему образования, может сделать очень многое. Разговаривая – и у нас, и за рубежом – с людьми, принадлежащими к конфликтующим нациям, общностям, этническим и даже социальным группам, я всегда поражался тому, как можно одну и ту же ситуацию, одно и то же событие интерпретировать совершенно противоположным образом. Возьмем любой пограничный конфликт: каждая из сторон утверждает, что первой начала стрелять другая сторона, и люди верят в «свою» версию, а другая версия отвергается с порога – просто потому, что заранее известно: виноваты «те», они всегда врут, а наши, конечно, правы. Поразительно? Вовсе нет. Чтобы это понять, достаточно привести простой пример из совершенно иной области: футбольный матч. Сколько раз я, находясь на трибуне «Динамо» или Лужников, наблюдал такую картину: динамовец дает подножку спартаковцу, судья назначает штрафной, и половина стадиона шумно радуется («правильно!»), а другая половина орет: «Судью на мыло!» А ведь эпизод произошел у всех на глазах; в чем же дело? В том, что болельщики пришли на игру, будучи уже запрограммированными, заранее убежденными в том, что в любом столкновении «наши» всегда будут правы. Изначальная предвзятость способна опровергнуть даже то, что видишь своими глазами – что же говорить о событиях, которые мы не видим, которые развертываются за сто километров от нас, о которых мы только узнаем по радио, из официальных сообщений, преподносящих все в черно-белом цвете? Мудрено ли, что одна и та же ситуация оценивается диаметрально противоположным образом по разные стороны границы? В Пригородном районе Владикавказа, арене кровопролитных столкновений между осетинами и ингушами, я разговаривал с людьми, излагавшими мне совершенно взаимоисключающие версии недавних событий, причем одинаково убедительно, со ссылками на очевидцев, с цифрами и свидетельствами жертв…

Какое все это имеет отношение к языковой проблеме на Украине? Прямое. Ведь если человеку, начиная с детского сада, внушать, что настоящим украинцем, патриотом своей страны он может быть только, если он будет думать, говорить и читать на украинском языке, а русский – это язык чужого и недружественного государства, в прошлом угнетавшего Украину, – он вырастет однобоко ориентированным, запрограммированным человеком, уже априори недоверчивым и недружелюбным по отношению ко всему русскому. И если его еще лишить альтернативных источников информации, вообще лишить возможности выслушивать иную точку зрения по данной проблеме – образ «антимоскальски» настроенного украинского националиста будет готов, тем более что все ровесники будут обработаны таким же образом и в силу вступит обычный конформизм: кому же захочется быть «белой вороной», рисковать быть названным предателем, фальшивым украинцем. Сейчас, конечно, до этого еще далеко, ничего похожего на тоталитарную диктатуру на Украине не видно, но кто знает, что будет завтра? Та бездарная и коррумпированная власть, которую мы наблюдаем на Украине на протяжении всего постсоветского периода, может довести экономическую и социальную ситуацию в стране до такого положения, что не будет иного выхода, кроме как пустить в ход безотказное оружие борьбы с внешним врагом, от которого все беды; таким врагом сегодня может быть только Россия.

Хуже всего то, что антирусская кампания опирается на некоторые неопровержимые факты: ведь действительно Украина в течение полутора столетий была неполноценной и второразрядной «Малороссией», а украинский язык был презираем и гоним. Действительно украинцы могут быть названы нацией в любом смысле этого термина, а украинский язык – это не испорченный вариант русского, а полноправный и самостоятельный язык, ничем не хуже и не беднее любого другого, и именно на нем и должны общаться жители независимого государства. Все это так, но при этом – как же быть с миллионами и миллионами людей, этнических русских или даже украинцев, для которых родным языком служит именно русский? Как быть с большинством населения Харькова, Донецка, Одессы и многих других городов? Ясно, что именно здесь таится угроза возникновения кошмарной конфронтации, которой Украине до сих пор удавалось счастливо избежать, конфронтации, способной поставить под вопрос само существование унитарного украинского государства, за укрепление которого как раз и ратуют украинские националисты. Я уже не говорю о культурном аспекте всей этой ситуации, о том, насколько обделен будет украинский народ, оторванный от великого наследия русской литературы.

К сожалению, признаки такого прискорбного развития событий уже заметны. Несколько лет тому назад я был приглашен в Польшу – выступить в международной летней школе вблизи Гданьска. Там все было на английском языке, но, когда меня представили как московского профессора, я увидел, как глаза нескольких юношей сразу же загорелись недобрым огоньком. Все стало ясно после их злобных русофобских реплик и вопросов: это были украинцы. Возможно, их нельзя назвать типичными представителями украинской молодежи, недаром именно они были отобраны и посланы в летнюю школу, но это-то и удручает больше всего: если для того, чтобы получить некие привилегии, быть посланным, например, за границу, требуется доказать свои антироссийские настроения – чего же хорошего можно ожидать в дальнейшем? Если станет правилом, что для успешной карьеры вообще в любой области надо быть образцовым «щирым украинцем» – легко себе представить, как быстро начнут исчезать дружественные чувства по отношению к «старшему брату», его языку и культуре.

Побывав после Украины в Казахстане, я нашел там несколько иную картину. Чувствовалось, что люди, с которыми я в основном общался – сотрудники Центра аналитических исследований при президенте Назарбаеве, – лучше говорят по-русски, чем по-казахски, и скорее всего думают на русском языке, хотя дома, возможно, разговаривают на казахском. Они все получили русское образование. Этим они не отличались от своих украинских коллег. Разница была в другом, и один молодой аспирант-казах объяснил мне суть того, что он назвал почти трагической ситуацией: слабость, неразвитость письменной казахской культуры привела к полному преобладанию русского языка, литературы, журналистики, науки. А в новом независимом государстве требуется форсированное развитие всего самобытного, своего, казахского – естественно, путем вытеснения, по мере возможности, русского культурного элемента. И казахи, воспринявшие русскую культуру, находятся под огнем со стороны националистов, называющих их обрусевшими, манкуртами. Правда, в Казахстане для того, чтобы доказать, что ты патриот, не требуется – по крайней мере сегодня – демонстративно дистанцироваться от всего русского; я не уловил в Казахстане никакой русофобии, кроме как в пока еще невлиятельных кругах ярых казахских националистов. Но многие представители власти уже пользуются «языковым рычагом» и добиваются преобладания казахского языка даже в тех сферах, где он, хотя и объявленный государственным, явно не может еще заменить русский. Еще опаснее кадровая политика: ведь в отличие, например, от Украины, где к большинству населения, по крайней мере городского, трудно даже применить критерий этничности: как вообще понять, кто перед тобой – русскоязычный украинец или украиноязычный русский, – все выглядят одинаково, все владеют обоими языками – в Казахстане русского отличишь от казаха, естественно, с первого же взгляда. Преимущества, предоставляемые при поступлении на работу или в учебное заведение представителям «коренной нации», воспринимаются людьми «славянской крови» с горечью и беспокойством. Наиболее сложное положение в северных и восточных областях, где преобладает именно «русскоязычное» население. Ядром его являются казаки, потомки тех, кто присоединил к России и освоил этот край, построил станицы. Я слышал в Усть-Каменогорске такие разговоры: «Мы уезжать не собираемся, это вам не Узбекистан, это наша земля, и если мы отсюда уйдем, то только вместе с этой землей, ведь фактически наш регион – это часть Сибири». Но отпадение этих областей от Казахстана выглядит нереальным, и Россия не будет воевать с Казахстаном из-за Усть-Каменогорска или Семипалатинска, так же как не будет воевать с Украиной из-за Крыма. Вот и непонятно – что же будет с наследием России в этих краях через несколько десятилетий…

Дальше к югу – там дело яснее. В Самарканде женщина, работающая режиссером-документалистом, сказала: «Придется уезжать, и не потому, что меня кто-то притесняет, а потому что я не владею узбекским языком в такой степени, чтобы я могла на нем работать». Но и у местного нерусского населения свои проблемы в этническом плане. В прежние времена этнический фактор вообще не играл роли, и до большевистской революции местный житель в ответ на вопрос «кто ты?» ответил бы не «узбек» или «таджик», а «мусульманин из Ташкента (или Бухары, Ходжента и т. д.)». Все грамотное городское население знало фарси в его таджикском варианте, это был язык культуры. Молот сталинской национальной политики раздробил складывавшуюся веками исламскую цивилизацию обширного региона, отныне разделенного на Узбекистан и Таджикистан, стал развиваться локальный этнический национализм. Конечно, ислам служит объединяющим фактором; мне довелось однажды побывать в Намангане, в Ферганской долине, на свадьбе. Я сразу увидел, что жених – узбек, а невеста – таджичка, и стал говорить об этнической проблеме. Жених улыбнулся и сказал; «Какая разница, мы мусульмане – и я и она». Так-то оно так, но я сразу вспомнил, как десятью годами раньше я ехал ночью на машине узбекского журналиста из Ташкента в Самарканд, и только уже при въезде в город он признался, что он таджик, хотя по паспорту узбек. «Почему?» – спросил я. «Чтобы здесь иметь хорошую работу, лучше быть узбеком» – был ответ. И этот журналист, и многие другие таджики с горечью говорили о том, что два великих города – Бухара и Самарканд – жемчужины таджикской культуры, были включены в состав Узбекистана. «Этот вопрос еще будет поднят в свое время» – таково было их мнение. Не знаю, посмотрим. Пока что более актуальной выглядит иная проблема: там же, в Намангане, меня познакомили с ваххабитами (их там называют на советский манер «ваххабистами»). Вежливые седобородые люди без обиняков заявили мне, что они никогда не отступятся от своей цели – создать исламскую республику первоначально в Ферганской долине, а там видно будет. Я вспомнил об этом, услышав недавно о действиях исламских боевиков на границах Киргизии, Узбекистана и Таджикистана. Да, уж чем-чем, а стабильностью в этом древнем, внезапно вырвавшемся к новой жизни регионе и не пахнет…

В Намангане я также встречался с местным руководителем оппозиционной партии «Бирлик». На следующий день, уже в Ташкенте, я сидел дома у общереспубликанского лидера этой партии, когда раздался звонок из Намангана. Поговорив по телефону, мой хозяин рассмеялся: «Это звонил наш товарищ, с которым вы вчера беседовали, говорит, что через два часа после вашего визита к ним нагрянула полиция, стали спрашивать, о чем, мол, вы разговаривали с московским профессором, наверное, жаловались, что в Узбекистане нет демократии, президента Каримова ругали?» А когда через два года в Самарканде я позвонил из гостиницы главе местной Ассоциации таджикоговорящих граждан (номер его телефона мне дали знакомые в Москве), телефон «вырубился» и после этого уже не работал. Я все понял и, так как у меня был также и адрес этого человека, отправился к нему на работу, побеседовал. А когда я улетал в Москву, в аэропорт провожать меня явился собственной персоной сам начальник самаркандской таможни с двумя своими сотрудниками. Такому «шмону» я не подвергался, пожалуй, никогда; перетряхнули чемодан и – самое главное – досконально, не жалея времени, перелистали записную книжку с адресами и телефонами. Наконец нашли координаты человека, с которым я встречался. «А, это ваш друг?» – «Можно и так сказать, хотя вчера я его видел первый раз в жизни». Допрашивать о содержании разговора они не стали, это было уже вне их компетенции, но обыскали в самых лучших традициях. Мне представилось, что я вернулся в советские времена; вспомнил, как однажды, когда я возвращался из Венгрии, пограничник в Шереметьево увидел у меня в портфеле английскую книжку. «У вас иностранная книга». – «Да, это детектив Агаты Кристи». – «Да, но это иностранная литература, нельзя провозить». – «Книга куплена в Москве, вот штамп магазина». Недружелюбный взгляд. «Можете идти». Вот что я вспомнил в Самаркандском аэропорту. Жив курилка! Кто это там говорит, что от Советской власти не осталось и следа? Уж в Узбекистане этот след точно есть. Счастье все же, что я живу в России, и ельцинский режим со всеми его пороками – уже совсем, совсем не то, по крайней мере в смысле гражданских свобод.

Говоря об этнических конфликтах, вспыхнувших после распада Советского Союза, хотел бы заметить следующее: ахиллесовой пятой советской имперской системы была этническая чересполосица, частично следствие исторического развития, частично элемент политики «разделяй и властвуй». Почти в каждой республике имелись национальные меньшинства, в некоторых случаях весьма значительные, что объективно закладывало мины замедленного действия; они непременно должны были взорваться при изменившейся ситуации. Это и произошло, когда исчез общесоюзный обруч, скреплявший многонациональную структуру. Но здесь неправильно мазать все одной краской, утверждая, что все конфликты были неизбежны. Так, в Закавказье, как мне представляется, неизбежным был только армяно-азербайджанский конфликт из-за Нагорного Карабаха. Те, кто ведут сейчас душещипательные разговоры – «вот, мол, сколько лет все нации жили дружно, как добрые соседи, а потом кто-то спровоцировал войну», недостаточно знакомы с фактами. К Карабаху, во всяком случае, такого рода идиллические представления никак не могут относиться.