Текст книги "Дневная поверхность"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

На прощание Стеша зажарила нам двух гусей. Провожало экспедицию все село. Когда подводы с вещами и экспонатами свернули на лесную дорогу, я обернулся, чтобы последний раз взглянуть на него. На холме виднелось три фигуры: статная, высокая Прасковья Антоновна, стройная небольшая Стеша, а между ними совсем маленькая Семёновна. Мы уезжали, как думалось, ненадолго. В следующем сезоне мы собирались продолжать раскопки. Песни Прасковьи Антоновны были уже переданы в кабинет фольклора Московской консерватории, написали мы о ней и в облздравотдел.

Мы многое собирались сделать на следующий год в лесном селе. Но жизнь разбила наши планы: следующим летом началась война…

Прошли долгие годы. Беспокойная профессия археолога вела меня все к новым и новым местам. Но я не забыл наших друзей из далёкого лесного села, хотя и не знаю о них сейчас ничего. Только раз ещё промелькнуло передо мной лицо Стеши. Это было уже после войны. В областной газете, случайно попавшей мне в руки, я прочел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Степаниды Ивановны Шатровой за героическую борьбу с фашистами в тылу врага, в партизанском отряде. Там же был напечатан её портрет. С газетного листа смотрели на меня её неправдоподобные большие прекрасные глаза, и взгляд их был ясен и прям, как совесть.

ДАНДАНКАН

ПОДЗЕМНЫЙ ДВОРЕЦ?..

Высокий румяный офицер с погонами старшего лейтенанта поставил объёмистый чемодан на пол, ладонью вытер пот с лица и козырнул. Потом, оглядев древнюю керамику и украшения, лежавшие на полках застеклённых шкафов, которые стояли в помещении кафедры, он широко улыбнулся и с облегчением сказал:

– Ну, наконец–то попал куда надо!

Мы с профессором с интересом ждали продолжения. Офицер не заставил долго ждать. Ещё раз отерев пот, он вдруг смутился и пробормотал:

– Вы извините, товарищи учёные, может, я не ко времени. Только дело срочное.

Потом, обретя форму, офицер чётко и коротко доложил:

– Наша воинская часть помогает прокладывать дорогу в юго–восточных Каракумах. В большом бугре, из которого в пустыне брали камень, обнаружен подземный дворец.

Мы с профессором переглянулись. А офицер продолжал:

– Прибыл сюда по командировочному предписанию.

А кроме того, командир части приказал найти археологов и им доложить об открытии. А вот это, – тут он снова улыбнулся, – вещественное доказательство.

Офицер не без труда поставил чемодан на стол и вытащил из него кусок каменной колонны, покрытой тончайшей резьбой – стилизованными изображениями растений, звёздами и многоугольниками.

Мы усадили офицера и стали его расспрашивать. Но ничего существенного к уже сказанному он не добавил. В огромном песчаном бугре, под слоем песка, камня, кирпича, на глубине двух метров открылись руины большого здания.

Профессор, внимательно рассмотрев кусок колонны, сказал:

– Судя по стилистическим особенностям орнамента, это домонгольское мусульманское средневековье. Очень интересно. Очень!

Юго–восточные Каракумы! Тогда ещё совсем не исследованная археологами область. Приобретали мировую известность раскопки древнего Хорезма в Кызылкумах, уже поражали наше воображение обнаруженные археологами дворцовые фрески Пянджикента из Таджикистана, а Каракумы – одна из величайших в мире песчаных пустынь – все ещё оставались для археологов неведомой землей! И вдруг такое открытие!

– Приезжайте, товарищи учёные, – сказал старший лейтенант, – командир приказал передать: в чем надо – поможем. – Оставив адрес, старший лейтенант попрощался и ушёл.

Совершенно ясно, что экспедицию нужно посылать, и посылать возможно скорее, несмотря на все трудности её организации в суровое военное время.

Профессор обратился ко мне:

– Поедете? – и тут же добавил: – Нет, нет. Не торопитесь. Ответите завтра. Только учтите – это Каракумы. – Вдруг, неизвестно почему рассердившись, профессор пробурчал: – Вы же сами знаете – на кафедре сейчас нет специалистов по Средней Азии. А археолог – везде археолог, – и, упрямо насупившись, замолчал.

Он всё понял, сказал обо всем самом главном. С трудом подавив желание сейчас же ответить, я отправился домой. Тут было о чем подумать. Разве можно пропустить такую необычайную возможность? Что Каракумы – это пустыня, что там будет не совсем как дома или в туристическом походе, об этом я и без профессора догадывался. И он отлично знал, что уж это меня не остановит. Просто так сказал – как начальство, для порядка. Меня смущало совсем другое. Все годы учёбы в университете я работал в экспедициях по славянской археологии. Конечно, я прослушал курс по археологии Средней Азии. Но чего стоят эти школярские знания без практической работы в экспедиции? Да, археолог – везде археолог. Можно, конечно, заложить раскопы, вести точное описание процесса работ, фиксацию находок. Ну, а дальше что?

Огромная ответственность ложится на каждого археолога в экспедиции. Чем важнее открытие, тем больше ответственность. Ведь можно прочесть неизвестную ещё страницу истории, а можно, не поняв, изорвать, испортить эту страницу так, что её уже никто не сумеет прочесть. Я не подготовлен к этой экспедиции. Нет у меня для неё нужных знаний. Нет, решительно нельзя ехать.

И все–таки мне мучительно, до какого–то исступления хотелось поехать. И дело тут было не только в удивительно заманчивой тайне, которая ждала разгадки.

Я был демобилизован из армии с «белым билетом» – снят с воинского учёта по болезни. После этого меня зачислили на кафедру археологии университета ассистентом.

Шла война. Опустела кафедра. Погибли многие мои товарищи по студенческим годам, по экспедициям в Новгороде, в лесном селе. Где–то в волнах Чёрного моря исчез след Ивана Птицына, в первые же дни войны вернувшегося к своей прежней профессии военного моряка. В бою под Можайском был смертельно ранен Гриша Минский. Пропали без вести Эля Таубин, Рувим Розенберг, Костя Забродин, Георгий Бауер… Никогда не поедут они больше ни в одну из экспедиций, никогда не сделают ни одного открытия. Не осуществится ничего из того, к чему мы вместе готовились все годы учёбы в университете, то, чему должна была быть посвящена вся жизнь, которая, как казалось перед войной, только начиналась. Имена их будут со скорбью и благодарностью помнить многие люди. Из разведчиков истории они стали её частью. Гордая судьба. Но черта подведена. Неужели никогда не осуществятся, пусть даже не ими самими, их мечты, о которых знали только близкие?

Очень трудное это было время для работы ассистентом кафедры археологии. И вдруг, как ослепительная вспышка… Как будто в новом суровом облике, но вернулось прежнее – разумное, прекрасное, сказочное и в то же время до боли знакомое и реальное… Как будто мы снова вместе, снова едем в экспедицию…

Утром, придя на кафедру, я сказал профессору:

– Я все как следует обдумал. Да, вы правы – надеюсь, что хоть в чем–нибудь я смогу принести пользу. Я твёрдо решил ехать.

Профессор, пробурчав: «Так я и знал», рассказал мне о том, что он успел за это время сделать для подготовки экспедиции. В ней примут участие опытный археолог, работающий в Туркменском филиале Академии наук, Николай Иванович Кремнев и известный историк–востоковед Алексей Владимирович Леонов, недавно с блеском защитивший докторскую диссертацию. Ещё в университете я слышал красочные лекции Леонова, успел проникнуться к нему почтением. О Кремневе я, правда, ничего до сих пор не слышал, но самый факт участия в экспедиции специалиста по Средней Азии был очень обнадёживающим. Все недолгое время, оставшееся до выезда, и всю дорогу я читал не без труда добытые книжки: трёхтомное издание Академии наук «Туркмения», сборник извлечений из работ средневековых арабских и персидских историков и путешественников, касающихся Туркмении.

Наконец на вокзале небольшого города Байрам–Али нас встретил старый знакомый – старший лейтенант Волков, который привоз на кафедру обломок колонны. Тут произошла маленькая заминка. Оказалось, что предназначавшаяся нам машина внезапно вышла из строя, а на обычных машинах по пустыне не проедешь. Приходилось ждать до завтра. Видя наши огорчённые лица, старший лейтенант нерешительно сказал:

– Есть тут у нас ещё одна машина, приспособленная для песков, так то бензовозка.

– Гм, – с недоумением произнёс Леонов. – А разве мы поедем не на верблюдах?

– Да что вы, товарищ профессор, – отозвался Волков, – разве можно? Ведь это и долго и муторно.

Замечу кстати, что, когда недели через две мне поневоле довелось во время охоты на джейранов проделать изрядный путь на верблюде, я, вспоминая, как ездил на верблюде Тартарен, полностью оценил мудрость Волкова.

Конечно, чертовски обидно въезжать в Каракумы на какой–то бензовозке, но ничего не поделаешь. Леонов сел в кабину с шофером, а мы с Кремневым уселись на небольших площадках по обе стороны цистерны с бензином и уцепились за железные поручни.

Быстро промелькнули белые домики, ровные ленты арыков Байрам–Али на фоне руин огромных зданий, и мы въехали в пустыню Каракумы.

Машина шла быстро и ровно. Вокруг, насколько хватал глаз, лежали пески. Тёмно–жёлтые песчаные равнины, светло–жёлтые косые гряды высотой пять–шесть метров, красно–жёлтые холмы – барханы, поверхность которых, вся в мелких крутых извивах, была похожа на огромную стиральную доску. В резком и сильном солнечном свете, казалось, видна была, как сквозь увеличительное стекло, каждая песчинка. Дул свежий северный ветер, ещё усиленный движением машины. Иногда в песках что–то посверкивало ослепительно, как обломки зеркал. Я невольно подумал: «Почему же Каракумы называются именно Каракумы – чёрные пески? Или иначе их называют – злые пески? Ведь они совсем не чёрные и совсем не злые!»

Возле дороги большой грязно–белый лунь, тяжело взмахивая крыльями, поднимался в безоблачное бледно–голубое небо, зажав в когтях черепаху. Поднявшись очень высоко, он выпустил черепаху, которая полетела вниз и тяжело плюхнулась на бархан. Лунь стремительно опустился вслед за черепахой, ухватил её когтями и снова взмыл кверху. Покружившись, он снова выпустил черепаху. На этот раз она упала на каменный увал. Панцирь раскололся от страшного удара, и лунь, спустившись, стал разрывать клювом обнажившиеся лапы и тело черепахи.

Я все ещё смотрел в ту сторону, где скрылись за барханом лунь и черепаха, когда машина развернулась и затормозила. Среди песчаной равнины стояли две большие палатки и несколько железных бочек.

– Вот и штаб! Приехали! – весело сказал шофер.

«Неказисто», – подумал я.

В это время откуда–то из–под земли появились двое солдат. Мы поздоровались. Внимательно присмотревшись, я увидел, что возле палаток находится с десяток вырытых в песке землянок, потолочные накаты которых едва возвышались над поверхностью. Из одной землянки вышел пожилой офицер с погонами капитана. Подойдя к нам, он хрипловатым голосом сказал:

– Добро пожаловать, товарищи археологи! Разрешите представиться – Иван Михайлович, командир части.

Мы поздоровались и пошли вместе с капитаном к его землянке.

У входа в землянку возле дощатой собачьей конуры сидел, привязанный на верёвке, огромный серый ящер – варан. Варан дремал на солнцепёке. Его приплюснутая голова была сплошь покрыта мелкими щитками брони. Вытянутое тело и длинный хвост с бурыми поперечными полосами украшали круглые и твёрдые, как медали, чешуйки. Вообще вид у варана был весьма заслуженный. Совершенно неподвижный, он казался высеченным из серо–жёлтого камня. Леонов буквально сделал стойку перед вараном и не сводил с него очарованного взгляда.

– Смотрите, смотрите, – обратился к нам Леонов, хотя мы и так не отрывали глаз от варана, – это же химера с собора Парижской богоматери! Это из «Затерянного мира» Конан–Дойля! О, какая необыкновенная изощрённость форм, какое чудовищное и изящное создание! – Говоря это, Леонов наклонился и погладил варана возле хвоста.

– Осторожнее! – Крикнул Иван Михайлович и пояснил отпрянувшему Леонову: – Хвост – самое сильное оружие варана.

Леонов, на этот раз зайдя варану во фронт, слегка наклонился над ним и зашипел: – Вот ты какая злобная тварь.

В это время варан, до того казавшийся каменным, неожиданно тоже зашипел и молниеносно вытянул длинный, раздвоенный на конце, как у змеи, язык, щёлкнул острыми, коническими, загнутыми назад зубами.

– Васька! На место! – Крикнул Иван Михайлович, и варан, как собака, покорно и быстро заковылял в конуру на своих мощных кривых лапах.

– Какая мерзость! – Фальцетом проскрипел Леонов.

– Да нет, что вы! – Ответил Иван Михайлович. – Варан – скотина полезная: уничтожает змей, мышей. Из кожи его делают прочную и красивую обувь, да и мясо вкусное – хотите, угощу?

Но никто из нас как–то не выразил энтузиазма в ответ на предложение Ивана Михайловича, и мы спустились в командирскую землянку.

Мы уселись на деревянные табуретки возле дощатого стола. Иван Михайлович сел на узкую походную койку под большой картой, сплошь исчерченной разноцветными карандашами. Леонов, по праву взявший на себя представительство, красноречиво говорил о задачах экспедиции, об историческом прошлом этого района Средней Азии. Кремнев молчал, за все время только два раза неопределённо хмыкнул, а я присматривался к Ивану Михайловичу, и, честно говоря, он мне не понравился. Я хорошо помнил боевых командиров. Иван Михайлович ничем на них не походил. В его морщинистом лице, в выцветших бледно–голубых глазах и утином носе было что–то не только мирное, но даже, как мне показалось, бабье, и этому впечатлению не противоречили довольно большие, вислые, с сильной проседью усы. Да и фуражка и китель на нем тоже были какие–то морщинистые и выцветшие.

Когда Леонов кончил, Иван Михайлович тихо сказал:

– Спасибо, товарищи, что приехали, и за рассказ спасибо. Мы понимаем, что там что–то важное, а в чем дело – нам не разобраться. Бугор, где найдена колонна, у местных жителей называется Таш–Рабат – каменное селение, слобода, что ли, если на русский перевести.

– А откуда вы знаете туркменский язык, Иван Михайлович? – Перебил я командира.

Иван Михайлович смущенно улыбнулся.

– Да я не так чтобы особенно знаю, но все–таки понимаю. Я ведь родился в Средней Азии. Ещё в 1891 году, во время голода, мои родители сюда вместе с другими крестьянами из Тамбовщины переселились. Так и живем здесь. Да… Так вот. Видимо, на месте Таш–Рабата было в древности большое селение. Только не понять – как же в голой пустыне, без воды люди могли жить. Вот в этом вам и надо разобраться. На Таш–Рабате вам приготовлена большая землянка. Продукты и воду будем доставлять. Хотя и не часто. Я запросил командующего о разрешении предоставить вам солдат для раскопок. Да что–то долго нет ответа. Как только будет – дам солдат. А пока что присмотритесь, располагайтесь там. Может быть, я чем–нибудь смогу помочь.

– Иван Михайлович, – снова обратился к капитану я, – а почему Каракумы так называются – «Чёрные пески»? Они же не чёрные!

– У местных жителей, – задумчиво ответил Иван Михайлович, – чёрными называются заросшие пески, пески, покрытые растительностью. А вот почему Каракумы – почти голые пески – именно так называются, я не знаю.

ТАШ–РАБАТ – КАМЕННЫЙ ГОРОД

Оказалось, что ехать в Таш–Рабат мы можем только на знакомой уже бензовозке, так как предназначенная для нас машина все ещё не приведена в порядок. Иван Михайлович предложил переждать в штабе самые жаркие дневные часы и выехать в Таш–Рабат под вечер. Мы нехотя согласились.

– Эх, – мечтательно сказал Леонов, – в баньке бы попариться после такой дороги! Да уж теперь надолго придется об этом забыть.

– Да нет, что вы! – Отозвался Иван Михайлович. – Можно и в баньке.

Мы с недоумением переглянулись.

– Извольте, – сказал, вставая, Иван Михайлович.

Мы, продолжая с недоверием переглядываться, пошли за ним. Но действительно, в большой землянке находилась баня. В ней была даже парильня с полоком. Вода сама подогревалась солнцем в железных бочках наверху и через шланги шла в баню. Только в парильне раскаливал камни угольный мангал. Это было похоже на чудо: в безводной пустыне Каракумов – баня!

– Да откуда же вы воду берете? – С недоумением спросил Леонов.

– Здесь рядом, – ответил Иван Михайлович, – из верблюжьих колодцев. Пить её человеку невозможно – такая она солёная, до сорока градусов жёсткости, – а мыться можно. Особенно если подмешать к воде золу.

После того как мы с наслаждением помылись, наступило время ехать. Снова сели мы на бензовозку. С нами, на площадке у цистерны, пристроился и Иван Михайлович. Мы тронулись. Но только все изменилось по сравнению с поездкой до штаба. Несмотря на то, что солнце стояло уже низко, была нестерпимая жара. Жаром несло не столько от солнца, сколько от песка. Ветер совсем утих. Моя гимнастёрка потемнела от пота и тут же высохла и стала противно жёсткой. Машина шла медленно, тяжело переваливаясь с холма на холм, буксуя и рыча. Из–за частых и высоких барханов и грядовых песков почти ничего вокруг не было видно. Впрочем, и смотреть–то было не на что. Приходилось изо всех сил цепляться за железные поручни бепзовозки.

– Иван Михайлович! – Прокричал я. – Почему так изменился профиль дороги?

– А здесь вообще нет дороги, – ответил Иван Михайлович. – С этой стороны шоссе проведено только до штаба.

Ах, вот оно что! А я и не заметил, что до штаба мы ехали по шоссе.

Вдруг я увидел нечто весьма странное. На крутой бархан резво вкатилось автомобильное колесо и, подпрыгивая, понеслось вниз. Откуда здесь – в девственной и дикой пустыне – колесо? Почему и куда оно катится, недоумевал я. Впрочем, тут же нашёлся ответ: машина наша накренилась и, тяжело проскрипев по песку, встала. Шофер молча выскочил и помчался вслед за колесом. Иван Михайлович, соскочив на песок, пробормотал:

– Да. Тут и шпильки, как ножом, срезает. Пока Иван Михайлович с шофером возились над колесом, а мы им помогали, солнце спустилось ещё ниже. После нескольких часов тяжёлой езды перед нами внезапно открылась необычайная, невиданная картина. Перед огромным черно–коричневым холмом металось, вспыхивало, сверкало море красного и золотистого пламени. Огненные волны избирались до середины холма, опадали, растекаясь, широко и плавно уходя вдаль.

– Иван Михайлович, что это? – Спросил я, не отрывая взгляда от невиданного зрелища.

– Такыр, а за ним Таш–Рабат, – ответил Иван Михайлович.

Как ни соблазнительно было узнать, что такое «такыр», и посмотреть на него вблизи, мы, несмотря на жару и изрядную встряску, полученную за время путешествия, быстро вскарабкались на вершину холма Таш–Рабат. Пока Леонов и Кремнев, предводительствуемые Иваном Михайловичем, направлялись к большой яме в центре холма, я, по уже сложившейся привычке, обошёл плато холма по периметру.

Плато имело приблизительно форму квадрата размером 210 на 216 метров. Значит, общая площадь его более четырёх с половиной гектаров. По всем четырём сторонам квадрата то в одном, то в другом месте из–под песчаного слоя виднелись большие скопления глины, видимо, остатки оплывшего сырцового кирпича или блоков. На плато находилось много засыпанных песком небольших холмиков – вероятно, остатки жилищ или каких–либо других зданий. В разных местах виднелись довольно значительные перекопы – отсюда, видно, издавна брали кирпич. По всему плато встречались полузасыпанные песком крепкие, хорошо обожжённые кирпичи, обломки глиняной посуды – светло–жёлтой и разноцветной, с красочной коричневой, жёлтой, зелёной, чёрной и серой поливой. Закончив осмотр, я присоединился к моим товарищам, которые все ещё находились у ямы в центре плато, и доложил Кремневу как начальнику экспедиции о результатах осмотра. Выслушав меня, Кремнев сказал:

– А теперь взгляните!

В центре ямы, на глубине двух метров из–под слоя песка и жжёного кирпича виднелась часть лежащей на земле колонны, сплошь покрытой резьбой. Глубокие резные изображения розеток, многоугольников, овалов и кружков, вписанных друг в друга, радовали глаз смелой точностью рисунка.

Пока мы рассматривали резьбу, неожиданно стемнело. Мы включили электрические фонарики и спустились в просторную землянку, где уже лежали перенесённые шофером наши вещи. В землянке стоял стол, несколько табуреток, два высокогорлых глиняных кувшина с мелкопористыми стенками, три походные кровати, накрытые кошмами, поверх которых лежали кисейные накомарники.

Иван Михайлович положил на стол большую карту, где крестиком был отмечен Таш–Рабат. Я выложил собранные образцы древней посуды.

– Перед нами городище с мощными глинобитными стенами, – сказал Кремнев. – Возможно, город, хотя не всякое укреплённое поселение было городом. В центре – большое здание, видимо, главное здание на поселении. Назначение его пока неясно. Судя по керамике, поселение было обитаемо с девятого века до двенадцатого. Вот здесь поливная керамика трёх основных видов. Первая выделывалась в девятом – десятом веках, в эпоху царствования в Иране династии Саманидов. Вторая группа относится к одиннадцатому веку, к эпохе, переходной от династии Саманидов к династии царей Караханидов и ко времени расцвета Хорезмийского государства, находившегося в Кызылкумах, на территории нынешней Кара–Калпакии. Третья группа относится к двенадцатому веку – ко времени правления туркменской династии Сельджуков, под власть которых в это время перешла вся Средняя Азия.

– Вам, Георгий Борисович, – обратился ко мне Кремнев, – поручается вести сбор, описание и подсчёт керамики. Необходимо выявить все характерные формы, проследить особенности керамики, а также выяснить количественное соотношение между этими тремя основными группами. Мы с Алексеем Владимировичем будем заниматься изучением остатков центрального здания. Помните, товарищи, что нам предстоит впервые изучение средневекового поселения в юго–восточных Каракумах.

Иван Михайлович предложил сделать перерыв и поужинать. У нас с собой была захваченная ещё в городе еда, которая послужила дополнением к довольно скудному армейскому пайку.

– Иван Михайлович, – спросил я, – почему кувшины для воды пористые?

– Сквозь поры при сильной жаре выделяется влага, и вода в кувшине остается прохладной, – ответил капитан.

. – А зачем накомарные пологи? Разве здесь есть комары?

– Комаров нет, но есть другая нечисть, похуже.

Как раз в это время я увидел на столе маленького, длиной не более сантиметра, паучка. У него было круглое чёрное бархатистое брюшко, на котором ярко выделялись краевые пятнышки, окружённые белой кёемкой. Паучок был очень красивый.

– Что это? – Спросил я и протянул к паучку руку.

Но Иван Михайлович опередил меня: мягким и точным, каким–то кошачьим движением накрыл паучка коробкой «Казбека» и раздавил. После этого, отерев выступивший на лице пот, он сказал:

– Это каракурт – самое ядовитое насекомое пустыми. Верблюд умирает от укуса каракурта через несколько минут, человек – через несколько часов. Эти мерзкие твари уничтожают даже друг друга. После спаривания самка убивает самца, разрывает его на части и пожирает. Вот от таких и нужны накомарники и кошмы на кровати. Завёртывайте полог на ночь, концы засовывайте под кошму.

За столом воцарилось молчание, которое прервал я, неожиданно для самого себя пробормотав запомнившуюся мне бессмысленную фразу о каракуртах из сочинения путешественника XVIII века Самуила Гмелина: «Сия тарантула наипаче муку причиняет верблюдам, ибо когда они летом линяют, то она их любит уязвлять».

– Да, верблюды, – отозвался Иван Михайлович. – Это был самец. Самка в полтора раза больше и в сто шестьдесят раз ядовитее. Только каракурт никогда не нападает первым. Но, если его заденешь, кусает немедленно.

После этого мы с полчаса ползали по всей землянке с фонариками и светцом из снарядной гильзы, но больше каракуртов, к счастью, не обнаружили.

Пожелав нам спокойной ночи, Иван Михайлович вскоре собрался уезжать. Я вышел его проводить. Когда мы взобрались на гребень вала – остатки стен городища, я снова был потрясен такыром, который совершенно изменился. Теперь, ярко освещённый огромной азиатской луной, такыр сверкал и переливался голубоватым и зелёным пламенем, которое то клубилось, то набегало на подножие холма широкими крутыми волнами.

– Что такое такыр, Иван Михайлович? – спросил я.

Мы спустились вниз.

– Никто не знает точно, что такое такыр, – отозвался Иван Михайлович. – В древних долинах, на пониженных участках равнины, образуются ровные глинистые пространства, часто овальной формы. Поверхность их покрыта тонким глинистым осадком. И вблизи такыр оказался совершенно необычайным. Плотная блестящая поверхность его состояла из небольших, очень чётких многоугольных плиток.

Видя моё недоумение, Иван Михайлович пояснил:

– Поверхность такыров почти не пропускает влаги. Весной, во время дождей, такыры превращаются в мелкие мутные озера. Потом вода высыхает и поверхность растрескивается. Трещины заплывают, потом снова образуются. Так и получается знаменитый такырный паркет. Этот такыр красного цвета и довольно сильно засолён. Но бывают и розовые, серые или белые и почти не засоленные. Днём кристаллы соли, вкрапленные в глину, отражают солнце, и тогда кажется, что такыр охвачен красным пламенем, ночью – под светом луны – такыры зелёные и голубые.

Иван Михайлович попрощался и уехал, а я долго смотрел, как прыгал по барханам все более далёкий свет фар его бензовозки.

Наверняка Иван Михайлович все правильно объяснил мне о такырах, но только я ничуть не удивился бы, если б на этом безупречно ровном и блестящем паркете под звуки неслышимой музыки заскользили в фантастическом танце невиданные пары.

Потом я ещё долгое время простоял на валу Таш–Рабата, и тут–то впервые сказочное очарование пустыни коснулось меня.

Стояла неслыханная, невозможная тишина. Внизу металось голубое беззвучное пламя такыра. Струи холодного ночного воздуха обвевали меня. Низко нависло чёрное бархатное азиатское небо с огромными, яркими звёздами. Некоторые из них, оставляя еле заметный голубоватый след, срывались с неба и падали вдалеке. Свет всех этих звёзд проходил через моё сердце. Я слышал, отчётливо слышал мягкое шуршание вращающегося земного шара, движение планет, я ощущал безмерность пространства и времени, я сам был частью этой безмерности, частью вечности и бесконечности миров… Кто хоть раз был в пустыне один – поймёт меня. Добравшись наконец до койки и не забыв подоткнуть полы накомарника, я, по давней привычке спать где угодно и на чем угодно, тут же крепко уснул и проснулся от режущего солнечного луча, проходившего сквозь узенькое оконце, и от скрипучего голоса Кремнева: – Надо начинать, пока не жарко.