Текст книги "Дневная поверхность"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

РУТА

ЗАГАДКА ШАПШАЛА

В просторной, неярко освещённой комнате было очень уютно, пахло кофе и пряностями. Наверху покачивалась бронзовая дамасская люстра. Она имела форму корабля с синими стеклянными иллюминаторами и ажурными прорезными бортами. Проходя сквозь них, свет падал на потолок причудливыми, лениво набегающими волнами. Казалось, корабль плывет по волнам. Светло было только под люстрой. Остальная часть комнаты скрывалась в полумраке. Из тёмного угла скалился застывшей картонной улыбкой японский самурай в парадной одежде и с полным вооружением. За чёрным дубовым столом всю стену занимал темно–красный хоросанский ковёр. Тускло блестели на нем кривые клинки турецких сабель, перламутровая инкрустация мушкетных лож.

Сергей Маркович Шапшал, неслышно ступая, внёс круглый медный поднос с тремя миниатюрными дымящимися чашечками. Запах кофе резко усилился. От медного шарика, зажатого в руке, шли к подносу четыре цепочки. Сергей Маркович раскачал поднос на цепочках и описал им полный круг в воздухе. Потом, выпрямившись во весь свой великолепный рост, с детской радостью продемонстрировал нам, что ни одна капля кофе не пролилась. Чёрные глаза его блеснули из–под густых бровей, да и вся статная фигура, облачённая в строгий тёмный костюм, выражала искреннее торжество. Десятки раз, подавая собственноручно изготовленный кофе, он совершал этот нехитрый фокус и каждый раз радовался.

– Браво! – Сказал я, невольно улыбаясь.

Со стороны дивана, на котором валялся старина Варнас, послышалось какое–то мычание, тоже, видимо, обозначавшее безоговорочное одобрение. Я взял с подноса чашечку горячего крепчайшего кофе и отпил маленький глоток. Сейчас же часто и сильно застучало сердце, но кофе действительно был необыкновенно вкусным и душистым.

После кофе мы закурили. В этом нам составил компанию картонный молодой ливанец, сидевший в углу со скрещёнными ногами, в оранжевом халате, с трубкой в зубах.

– Ни разу не доводилось мне слышать в подлиннике Омара Хайяма, – сказал я. – Наверно, музыка рубайев на персидском совсем по–другому звучит, чем в переводах.

– Охотно почитаю вам, мой друг, если это вас не утомит, – отозвался Шапшал. Он сел в кресло у письменного стола и стал декламировать, сжав тонкими сильными пальцами свою седую, такую характерную голову, с плоским от деревянной караимской люльки затылком.

Певучие и в то же время гортанные, мятежные звуки тщетно пытались прорвать железный пояс ритма.

Потом Сергей Маркович снова ушёл на кухню варить кофе. Разговаривать со стариной Варнасом было бесполезно. В сущности, молчание, правда в бесконечном разнообразии его форм, было для Варнаса единственной или почти единственной и естественной формой общения. Сейчас это молчание было спокойным, растроганным, из чего я заключил, что Хайям понравился старине.

Хотя не было надежд, что Владас Варнас за всю ночь что–нибудь скажет, я все равно был ему от души благодарен. Благодарен за то, что он пришёл сюда, чтобы побыть со мной, за явное проявление дружбы и доверия.

Собственно, Варнас ни слова об этом мне не сказал, но я знал, что это именно так. Этот высокий полный красивый человек с сильными и правильными, как у героев Джека Лондона, чертами лица был всегда безупречно корректен. Особенно в присутствии малознакомых или даже хорошо знакомых, но не близких людей. То, что он при мне лежал на диване, да ещё без пиджака, да ещё сняв ботинки, безусловно значило, что он видит во мне друга, близкого человека и не скрывает этого. Только я сам знал, как сильно нуждаюсь в его поддержке. Впрочем, все равно ничего не вышло бы без Сергея Марковича. С ним мы встретились у выхода из здания Литовской академии, где я получил документы. Встреча выглядела случайной, но ручаюсь, что это было не так. Настроение у меня было отвратительное. Я знал, что не в состоянии буду хотя бы на минуту заснуть в эту ночь, а провести её одному без сна в безликом номере гостиницы казалось мне невыносимым. Я и в обычные–то времена не люблю гостиниц и всегда предпочитаю им палатки. По многу лет спишь в одной и той же палатке, и она никогда не надоедает, она всегда разная. Наверное, потому, что, где бы ни поставил палатку, она сразу же вписывается в окружающий пейзаж, становится его частью, а пейзаж–то ведь всегда разный. Номера в гостиницах – наоборот. В каких бы городах они ни находились, они как стеной отделены от этих городов, В них свои, общие для всех гостиниц законы, гостиничные объявления, гостиничная мебель и все такое. Разница только в степени сохранности, цене, более или менее удавшемся бездушном комфорте.

Номер в гостинице «Бристоль», в котором я остановился, был не более противен, чем обычный гостиничный номер. Но провести в нем именно эту ночь казалось мне просто невозможным.

Шапшал спросил, не располагаю ли я сегодня свободным вечером. Я ответил, что совершенно свободен. Тогда Сергей Маркович разразился такой речью:

– Вы знаете, мой друг, старики гораздо больше думают о будущем, чем молодые, – им легче его рассчитать. Зато старики гораздо больше живут в прошлом – там осталось их сердце. Сегодня исполняется сорок лет с того дня, как я был утверждён в звании профессора Петербургского университета. Мне бы хотелось провести этот вечер с близкими людьми. Зайдите сегодня ко мне. Старина Варнас тоже будет. Он просил передать вам об этом.

Тут же согласившись, я пристально посмотрел в глаза Шапшала, но ничего не прочел в них, кроме обычного радушия и доброго внимания. Да и куда мне было с ним тягаться! Конечно, за время его долгой и бурной жизни каждый день в году стал для него какой–нибудь датой. Наверняка и сегодня была именно эта дата – сорок лет с тех пор, как он стал профессором. Шапшал всегда говорил правду. Но только черта с два стал бы он отмечать эту дату, да и вообще любую дату! Это уже был приём, и приём понятный. Но приглашение было сделано так сердечно и так совпадало с моим собственным желанием, что смешно было бы отказаться.

И вот мы втроём коротаем ночь, пьем кофе, курим, разговариваем. То есть разговаривает–то главным образом Шапшал. Варнас, как обычно, молчит, да и мне сегодня не до разговоров. Зато Сергей Маркович неутомим. Он внимателен так, как только он один умеет. Это постоянное, ненавязчивое, чуткое внимание, которое все угадывает без слов. Как хорошо в этой уютной комнате – кабинете хранителя музея! Странствуя по всему миру, Сергей Маркович – один из лучших наших ориенталистов – собрал в странах Востока разнообразные ценные экспонаты. Они составили интересный музей восточных культур. Началась война. Вильнюс был захвачен немцами внезапно. Шапшал спрятал музейные ценности и жил притаясь, помогая людям чем мог. Но едва первые советские солдаты ворвались в Вильнюс, освобождая столицу Литвы от фашистских оккупантов, как профессор Шапшал вывесил над своим домиком знамя нашей Родины, которое тайно хранил во все время оккупации, а музей безвозмездно подарил государству. Его поблагодарили, назначили хранителем, но предоставление нужного музею помещения задерживалось. Пока что экспонаты частично помещались в трёх комнатах его домика и на складе, большая часть их была ещё упакована. Но и в этих трёх комнатах Сергей Маркович умудрился создать выразительную экспозицию, привлекающую многих посетителей. Так во время одной из командировок попал в музей и я, впервые познакомившись здесь с Шапшалом.

Сергей Маркович снова принёс дымящийся кофе. После того как мы его выпили и съели несколько пирожков с вишнями, Сергей Маркович улыбнулся в усы и сказал:

– Хотите, друзья, я расскажу вам совершенно анекдотическую, но тем не менее достоверную историю, которая произошла со мной в молодости в Тебризе?

– Конечно, хотим, – ответил я и за себя и за старину.

– Извольте, – отозвался Шапшал.

Я не могу передать буквально его речь, речь старого петербуржца, изящную и плавную, с несколько витиеватыми оборотами, и перескажу эту историю своими словами.

По окончании Петербургского университета Шапшал был оставлен при кафедре восточной филологии для подготовки к профессорскому званию. Вскоре он получил длительную заграничную командировку для усовершенствования в знании восточных языков. Побывав сначала во многих странах Ближнего Востока, Шапшал надолго осел в Иране. Шахиншах решил дать своему сыну европейское образование и подыскивал ему главного воспитателя. С англичанами, которые наперебой предлагали свои услуги, у шаха были какие–то нелады, и его выбор остановился на Шапшале. Шапшал блестяще выдержал строгий экзамен, которому подвергла его специальная придворная комиссия. Кроме того, шаха прельстило, что Шапшал был караимом, а в караимской религии есть много от мусульманской. Русское министерство иностранных дел с радостью дало Шапшалу разрешение занять пост воспитателя наследника. В Иране шла борьба за влияние между Англией и Россией, и то, что воспитателем наследника шаха станет русский подданный, было на руку министерству.

Шапшал добросовестно выполнял свои обязанности, одновременно старательно изучая все языки м диалекты народов Ирана. Прошли годы. Старый шах умер. Наследник, взойдя на престол, тут же назначил своего бывшего воспитателя советником. Шапшал тяготился столь длительным пребыванием в Иране и своими новыми обязанностями, но должен был оставаться на посту по настоянию нашей дипломатической службы. И вот однажды произошло следующее: один особо приближенный советник шаха оказался замешанным в тайных сношениях с мятежными курдскими племенами. Шах, очень доверявший этому советнику и осыпавший его милостями, пришёл в неописуемую ярость. По его приказу несчастного советника подвергли пыткам в одной из загородных тюрем и должны были казнить. Шах вместе с целой свитой, в которой был и Шапшал, явился к месту казни и, подойдя к осуждённому, в ярости плюнул ему в лицо. Вслед за тем он потребовал, чтобы все члены свиты поступили так же. Когда очередь дошла до Шапшала, он отказался и сказал:

«Ваше величество! Гуманные законы моей родины не позволяют мне плевать в лицо человека, тем более осуждённого на смерть».

«Ах, вот как! – холодно ответил шах. – Значит, тебе его жалко, значит, ты его любишь! Ну, хорошо. Тогда ты разделишь его участь!»

– По Перкунайс![5]5
   Перкунас, Перун – когда–то верховное языческое божество, общее у славян и литовцев. В настоящее время в живом русском я уже не употребляется, а у литовцев сохранилось, но как ругательство: дьявол, поганец. По Перкунайс – одна из грамматических форм.


[Закрыть] – Неожиданно раздалось со стороны дивана.

Сергей Маркович улыбнулся и продолжал рассказ. Шахиншах был неограниченным властителем, с жестоким и необузданным характером. Жизнь Шапшала могла прерваться через несколько минут. Лихорадочно размышляя, что делать, стремясь оттянуть время, Шапшал сказал, что он готов выполнить приказ шаха, но при одном условии: он подданный Российской империи, в которой не принято так поступать. Пусть даст ему разрешение русский консул, тогда он плюнет. Казнь отложили, послали в Тебриз за русским консулом. Приехав и выслушав шаха, консул растерялся и сказал, что он не может решить этого вопроса. Пусть решает посол. Шах вернулся в столицу и вызвал во дворец русского посла. Посол, ознакомившись с делом, развел руками и заявил, что такого прецедента ещё не было в дипломатической практике и что он должен запросить министра иностранных дел. Послали фельдъегеря с запросом в Петербург. Министр прочел запрос и, решив, что дело это тёмное, передал его на высочайшее рассмотрение. Николай начертал резолюцию: «Не плевать!»

Курьер повез в Тебриз письмо министра иностранных дел с разъяснением: «Высочайше повелеть соизволено – не плевать».

Пока тянулось все это дело, нетерпеливый шах приказал отрубить голову осуждённому. Шапшал впал в немилость, зато благополучно выкарабкался из этой истории и с облегчением навсегда уехал из Ирана.

Сергей Маркович усмехнулся:

– Да, вот какие глупые истории бывают в жизни.

– Старина! – Обратился я к Варнасу. – А в твоей жизни были какие–нибудь глупые

истории?

В ответ на моё обращение Вармас впервые за ночь соизволил открыть рот.

– Самый глюпый историй, – негромко и медленно сказал он, – начнёт для нас с тобой сегодня утром, – и откинулся на диван, утомлённый небывалым взрывом красноречия.

Черт побери, может быть, он и прав, но отступать уже поздно. Я не хотел до поры к этому возвращаться. Все думано–передумано. Ничего нового в голову не придёт. Значит, нечего снова без толку про одно и то же думать…

Начинало светать. Окна в комнате совсем побелели. Из мрака все более отчётливо выступали картонные фигуры людей из разных стран Востока, облачённые в подлинные одежды, увешанные настоящим оружием. Волей–неволей приходилось возвращаться из этого призрачного, странного мира к действительности. Впервые за ночь я взглянул на часы. Времени оставалось очень мало. Шапшал перехватил мой взгляд и сказал:

– Да. Скоро мы расстанемся. Не сердитесь на болтливость старика. На прощанье мне хотелось бы рассказать вам одну легенду–загадку. Позволите?

Конечно, я с радостью согласился. Сергей Маркович немного кокетничал. Кем–кем, а уж болтуном его никак нельзя было назвать. Он никогда не говорил просто так.

Шапшал ласково коснулся моего плеча своей большой сильной рукой и начал:

– В славном городе Читракута жил когда–то богатый и могущественный раджа. У него была единственная дочь. Даже бог любви Мадана отдавал должное красоте и уму девушки. На руку её претендовали три молодых брахмана. Все трое очень любили её, были хороши собой и полны истинной учёности, которая в противоположность мудрости мещан не полагает границы познания. Девушка, теряясь в выборе, не знала, кому отдать предпочтение. И вдруг случилось страшное несчастье. Девушка заболела и умерла. Она была зороастрийкой – солнцепоклонницей, по вере которых тело нельзя предавать земле. Безутешный отец вместе с тремя женихами построил из жёлтого камня специально для девушки круглую башню молчания. На верхнюю площадку этой башни они, после совершения необходимых обрядов, перенесли тело девушки. Когда отчаяние, вызванное её смертью, уступило место тяжкому горю, пути трёх брахманов разошлись.

Один из них соорудил хижину у подножия башни молчания и поселился в ней. Целые дни и ночи проводил он возле девушки, не позволяя коснуться её тела шакалам и хищным птицам. Другой пошёл в монастырь и стал замаливать грехи девушки. В её чистой жизни было совсем мало грехов, а молился брахман так искренне и усердно, что боги услышали его молитвы и тело, освобождённое даже от тени греха, стало нетленным. А третий брахман пошёл скитаться по всему миру, потому что именно во время странствий расцветают две сестры – свобода и учёность, которые не дают проникнуть в душу сладкой отраве забвения. И вот учёность третьего брахмана возросла настолько, что он стал равен Видъядхаре и вкусил бессмертный напиток богов – амриту.

Обогащённый этим великим познанием, третий брахман вернулся в родную землю и вместе со вторым брахманом, вышедшим после молений из монастыря, пришёл к башне молчания, где возле своей хижины ждал их первый брахман, который ни на минуту не покинул тело девушки. Здесь третий брахман совершил чудо воскрешения. Девушка вздохнула и ожила, ещё более прекрасная, чем раньше. Кто же из трёх брахманов должен был стать по праву её мужем? Если раньше девушка не знала, на ком остановить свой выбор, то теперь, пройдя через испытания любви и смерти, она не колебалась…

Резкий сигнал машины, раздавшийся за окном, прервал рассказ на полуслове. Думаю, что Шапшал этого и хотел.

– Пора! – сказал Сергей Маркович. – Конец я расскажу после вашего возвращения. А вы подумайте, мой друг, —. кто же по праву должен стать мужем девушки?

«НЕ ПОНИМАЮ»

Мы обнялись. Пока Варнас одевался, я тоже натянул плащ, пристегнул ремни рюкзака. Как только вышел на улицу, холодный утренний ветер резанул лицо. Грузовик с открытым тентом стоял у калитки. Все мои спутники уже сидели наверху. Я подошёл, поздоровался.

– Лабас ритас! (Доброе утро!) – Ответили из кузова.

Впрочем, ответили не все.

– Товарищ Варнас, – сказал я, – я поеду наверху, а вы садитесь в кабину.

– В кабине место начальника экспедиции, – холодно отозвался Варнас.

– Вы наш проводник, – настоял я. – Из кабины легче расспрашивать и давать указания шоферу. Поднялся в кузов. Сел на передней скамье.

– Путь в Жемайтию, на Мажейке? – спросил Варнас.

– Да, конечно, как условились.

Машина тронулась, выбралась из кривых и узких улочек на окраину города и, набирая скорость, помчалась по шоссе. Шофер Стасис Нагявичус – стройный молодой парень с лицом Мефистофеля, но голубоглазый и русый – вел машину уверенно и смело. Мы ехали быстро, но все же, хотя и мельком, могли увидеть много интересного. Разноцветные лоскутья нолей, берёзовые рощи, огромные придорожные кресты сменялись хуторами с жалкими курными избами, из волоковых оконцев которых нехотя выплывал сизый дым. А потом промелькнуло заброшенное имение. В парке белел дворец со строгим ампиром колонн. Аллеи из вековых тополей спускались с холма к дороге, а вдоль аллей – террасы искусственных прудов с белыми и жёлтыми головками лилий и кувшинок. Мои спутники вполголоса переговаривались между собой. Странно и тревожно звучала музыка почти непонятной мне чужой речи.

Миновав несколько чистеньких одноэтажных городков, мы остановились в открытом поле, чтобы обсудить, какой дорогой ехать в Шауляй, где мне хотелось осмотреть лучший из провинциальных музеев Литвы.

– Как вы считаете, Нагявичус? – спросил я. – Вам как шоферу виднее.

Но голубоглазый Мефистофель только пробормотал в ответ:

– Не супраяту (не понимаю), – и отвернулся.

Ах, вот оно что! Не понимаешь, значит. А не далее как позавчера я видел Нагявичуса возле гаража, когда он в беседе с другими шоферами не только понимал, но и отлично сам произносил весьма крепкие русские выражения. Ну что ж, насильно мил не будешь. Затянувшееся неловкое молчание прервал завхоз экспедиции Юозас Моравскис, несмело предложивший:

– Может быть, поедем через Пайстрис?

– Нет, – ответил я. – Поедем через Радвилишкис. Эта дорога короче и интереснее.

Добродушная улыбка медленно сошла с открытого лица Моравскиса, и оно вытянулось.

– Откуда вы знаете дорогу на Шауляй? – осторожно спросил он.

Я ответил с невольным вызовом:

– Служил в этих местах в армии в сорок первом году.

Мы снова сели в машину и поехали, только теперь в полном молчании. Черт возьми, кажется, мой первый разговор с сотрудниками экспедиции после выезда в поле был весьма неудачным. Я поймал из кабины ободряющий взгляд Варнаса и немного успокоился.

Так, в молчании, доехали мы до Шауляя. Славный город Шауляй, под стенами которого в 1236 году разыгралось одно из самых важных в истории Литвы сражений. Здесь первый глава объединённого Литовского государства – великий князь Миндовг, друг и союзник Александра Невского, наголову разбил закованных в железо рыцарей бандитского Ордена меченосцев. Рыцари бежали, а многие из них, в том числе и сам магистр ордена Волквин, были убиты. Меченосцев отбросили за Двину. Литва была освобождена от христианнейших немецких грабителей и убийц.

Мы проехали по тихим улицам этого города и остановились у входа в известный музей с поэтическим названием «Аушра» – «Заря». Директора не оказалось на месте, и объяснения нам давал его заместитель – пожилой человек с очень выпуклыми стёклами очков и каким–то желтоватым лицом. Музей действительно был великолепен, очень рационально и просто распланирован. Редкие колонны подчёркивали простор чистых и светлых залов.

Мы рассматривали этнографическую коллекцию музея, резную деревянную утварь, крестьянские домотканые одежды из различных районов Литвы, грубые, наивные и выразительные изображения различных святых во власяницах, вытканных на коврах. Я заметил, что в некоторых залах витрины пусты, и спросил, в чем дело.

Замдиректора, помявшись, ответил:

– Во время войны наиболее ценные экспонаты были розданы для хранения верным людям.

– Да, – возразил я, – но война кончилась уже около года назад. Почему же экспонаты все ещё не в музее?

Замдиректора окончательно смутился, не ответил, и я понял, что по каким–то причинам мой вопрос был бестактным. Осмотрев экспозицию, мы перешли в запасники, где оказалось много интересных археологических вещей различных эпох. Неожиданно я заметил, что замдиректора застыл на одном месте, пытаясь закрыть от меня что–то находящееся за его спиной. Однако, проходя мимо, я все же увидел это нечто и с изумлением убедился, что это карта Литовского великого княжества времён Витовта, начала XV века.

– Простите, – спросил я. – Объясните мне, пожалуйста, в чем дело? Я случайно увидел эту карту. Почему вы хотели скрыть ее от меня?

Лицо замдиректора ещё больше пожелтело, и он смущённо и взволнованно ответил:

– Видите ли, при Витаутасе восточная граница Литовского государства проходила между Можайском и Вязьмой.

Я не мог сдержать улыбки и тут же сказал:

– Ну и что же? А теперь граница нашего с вами государства проходит на тысячи километров восточнее – по берегу Тихого океана. Кроме того, бессмысленно пытаться закрыть спиной историческую правду. А что касается этой карты, то она напечатана во всех наших школьных учебниках истории.

Лицо замдиректора выразило неподдельное изумление, а один из археологов – костлявый высокий Альфред Басапавичус расхохотался так, что очки съехали на конец его хрящеватого носа. Сотрудники экспедиции окружили нас.

– Это именно так? – осведомился замдиректора.

– О господи! Да ну конечно так!

Ага, я, кажется, понял, в чем дело. В буржуазной Литве правительство Сметоны носилось с бредовым планом создания «великой Литвы от моря до моря» и в качестве «обоснования» своих претензий ссылалось на границы Литовского великого княжества времён Витовта. Тогда значительная часть Руси, раздробленной усобицами и разорённой татарским игом, временно вошла в границы этого княжества.

Ну что ж, наконец мне удалось хотя бы немного растопить лёд в наших отношениях. Доказательство появилось очень скоро. Когда мы уезжали, замдиректора преподнёс мне полный комплект журнала «Гимтасай краштос» («Родной край»), который издавал музей с 1934 по 1944 год.

– Вы легко сумеете отделить буржуазную пропаганду от тех интересных материалов, которые помещены в журнале, – сказал замдиректора.

– Да, конечно, – ответил я. – Мне уже доводилось читать несколько выпусков журнала в нашей институтской библиотеке, но полный комплект я вижу в первый раз. Большое спасибо.

Мы дружески распрощались с гостеприимным гидом и тронулись. С удовольствием слушая, как мои спутники принялись непринуждённо болтать в машине, я подумал, что удалось выиграть хоть одно, пусть даже маленькое сражение…

Едва начались длинные северные сумерки, как Варнас забеспокоился и направил машину к какому–то хутору.

Вдоль дороги, ведущей к хутору, и вокруг усадьбы стояли высокие тёмные ели. Громадный добротный дом был сделан из тёмных рубленых метровой ширины досок. Из такого же материала был сооружён и амбар, вплотную примыкавший к дому. Ровные ряды побелённых внизу яблонь, ветро–электродвигатель, шланги водяного насоса в бетонированном водоёме – все говорило о достатке и образцово поставленном хозяйстве.

Навстречу машине не торопясь вышел хозяин. Наклонив большую, квадратную голову с жёстким густым ёжиком седых волос, широко расставив протянутые руки с короткими толстыми пальцами, он улыбнулся в большие белые усы и так радостно приветствовал Варнаса, что я даже почувствовал нечто вроде ревности. Однако Варнас сдержанно ответил на приветствия хозяина и немногословно попросил разрешения для экспедиции переночевать на хуторе. Старик, собрав множество морщинок вокруг узких монгольских глаз, шумно выразил свой восторг. Он расстегнул белый парусиновый пиджак, и стала видна толстая золотая цепочка, идущая от одного жилетного кармана к другому. Началась церемония представления. Услышав мою фамилию и звание, старик Гедвилис тут же едва заметным движением застегнул пиджак и удвоил количество улыбок.

Помывшись, мы вместе с семьей хозяина уселись за большой стол, под тенью старого дуба. Два стройных светловолосых сына Гедвилиса с серебряными перстнями на средних пальцах, едва ответив на наше приветствие, хранили за столом полное молчание. Подавала хозяйка – сгорбленная бесцветная женщина с морщинистым лицом. Ставя миски с едой на стол, она кланялась каждому, даже собственным сыновьям. Хозяин Юозас Гедвилис вел степенный разговор, из которого явствовало, что человек он бывалый. В прошлом видный земский деятель, депутат 11 Государственной думы, он в 1913 году поселился в лесу, среди заболоченной местности, и основал этот ныне процветающий хутор. Время от времени я ловил обращённый на меня настороженный взгляд Гедвилиса, но, как только мы встречались взглядами, старик расплывался в широкой улыбке и гостеприимно предлагал попробовать ещё одно из многих блюд, стоявших на столе. После обильного и вкусного ужина хозяин притащил откуда–то толстую книгу в потёртом бархатном переплёте и напыщенно сказал мне:

– Вот, извольте, окажите честь сельскому анахорету – распишитесь в этой книге почётных посетителей. Книга ведётся с самого основания хутора, с 1913 года.

Я с интересом перелистал книгу, в которой было множество записей на разных языках. Здесь и размашистые каракули купца первой гильдии Самошникова, и ровные канцелярские буквы какого–то литовского министра, подписи художников, учёных, чиновников и писателей. Но что это? Прямые, с сильным нажимом латинские буквы: штурмбанфюрер СС Манфред Шарнгорст, шарфюрер СС фон Глобке. Я отложил услужливо протянутую мне хозяином ручку.

– Простите, – сказал я, – не могу поставить свою подпись рядом с подписью эсэсовских офицеров.

– Когда ко мне приезжает гость, – сурово ответил Гедвилис, – я не спрашиваю, кто он. Каждому гостю рад. Честью почитаю оказать страннику гостеприимство, имя и звание не спрашиваю. Здесь я лишь радушный хозяин и вне политики.

– Простите, господин Гедвилис, – отозвался я, – но я–то не вне политики. За гостеприимство спасибо, а подписи своей в этой книге я поставить не могу.

Я видел, что мои товарищи по экспедиции не слишком довольны моим ответом, но другого выхода у меня все равно не было.

Гедвилис, пожав плечами, улыбнулся и сказал:

– Что же, у каждого свои понятия. Настаивать не смею. Не окажете ли мне честь в совместной прогулке осмотреть службы и хозяйство?

Я охотно согласился. Довольно долго Гедвилис водил меня по усадьбе.

– Вот, – говорил он, – обратите внимание: раньше было ядовитое болото, а теперь яблоневый сад. Вот эту ель, как и все вокруг, сам своими руками посадил. Сам обрабатывал. А теперь оставили всего сорок гектаров земли. Да и те грозятся отобрать. Показательное советское хозяйство из моей усадьбы проектируют устроить, – с горькой усмешкой сказал он.

– А сколько же у вас раньше земли было? – Поинтересовался я.

– До полутораста гектаров, – с гордостью ответил Гедвилис.

– Неужто все полтораста гектаров своими руками обрабатывали?

– Бог дал сыновей–тружеников, не оставили старика без помощи, – сощурился Гедвилис.

– Вашим сыновьям лет по восемнадцать—двадцать. А до того как они выросли, неужто всю землю сами обрабатывали?

Гедвилис осклабился:

– Уже стемнело. Вам бы пора и на покой. Устали с дороги. Отдыхайте. Простите, что задержал глупым разговором.

– Да нет, что вы, – ответил я, – разговор был очень интересным.

Я направился к сеновалу, где под одеялами уже лежали на сене мои спутники. Однако у самого входа меня остановил неожиданно выступивший из темноты наш сотрудник Балис Крижаускас, молодой человек с острыми лисьими чертами лица.

– Товарищ начальник, – зашептал он, – хочу сообщить вам совершенно конфиденциально. В лесу возле хутора сидят бандиты, и Гедвилис с ними связан. Я сам слышал, как они в кустах расспрашивали одного из его сыновей, кто это приехал. А Варнас завел нас в это волчье логово. У него был умысел!

А, черт бы побрал этого доносчика и труса! С трудом подавив желание как следует обругать его, я с удовольствием стал обдумывать в уме фразу, из которой явствовало бы, что экспедиция больше не нуждается в его услугах. И вдруг всплыла передо мной добрая улыбка Шапшала и вся эта история с иранским советником, в которой было нечто больше полуанекдотической фабулы.

Поневоле помедлив, я сказал:

– Слушайте меня внимательно, Крижаускас! Да, у Варнаса был умысел, и этот умысел мне известен. Я знаю, что Гедвилис – богатый кулак и связан с бандитами. Он справедливо боится раскулачивания. Именно поэтому у него на хуторе нас никто не тронет. Вы меня поняли?

Крижаускас испуганно мотнул головой и исчез в темноте так же неожиданно, как и появился.

Когда я взобрался на сеновал и лёг, то почувствовал, как хорошо знакомая рука пожала мою руку. Видно, не я один бодрствовал в этот вечер.

Я долго не мог заснуть. Кончился первый день работы экспедиции. Руководитель Института истории Литовской Академии наук, который предложил мне возглавить эту экспедицию, просил не только провести археологическую разведку в малоизученных районах Жемайтии (Западной Литвы), но и сплотить коллектив. Неважно закончился первый день. Мои спутники мне не доверяют, некоторые очень холодны, а может быть, и враждебны. Мы ничего не сделали в этот первый день. Я совершил много ошибок, хотя, казалось, все заранее было продумано. У меня за плечами был уже большой опыт трудных экспедиций. Вспомнились раскопки в Каракумах, очень сложные в военное время работы в небольшом древнерусском городке на берегу Москвы–реки, участие в качестве эксперта в работе Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко–фашистских злодеяний в Краснодарском крае и многое другое. Казалось, что я уже встречал самые различные трудности и научился их преодолевать. А тут встретились трудности самые неожиданные. Дружный коллектив экспедиции был для меня раньше само собой разумеющимся фактом. Этот коллектив был создан нашими учителями, складывался как–то быстро и незаметно в совместной работе. А здесь оказалось, что именно этого, казалось бы само собой разумеющегося, и нет. Литва переживает сложный период начала коллективизации. Ещё скрываются в лесах, после, войны банды немецких фашистов и их литовских прихвостней… Тут было над чем задуматься. Я никого не знаю из моих спутников. И только один – Владас Варнас, с которым я познакомился ещё несколько лет назад, – верный и надёжный друг.

По всему Союзу разбросаны в экспедициях мои университетские товарищи, оставшиеся в живых после войны. Трудные условия. Да и к чему, в сущности, мне эта работа с людьми, которых я не понимаю, да ещё в такой сложной и опасной обстановке?

Может быть, честнее и лучше уехать, сказать академику, что я недооценил трудностей и не рассчитал своих сил? С этими–то мыслями я и пытался уснуть, и вдруг в памяти неожиданно всплыла сказка Шапшала. А кто же и в самом деле имеет право стать мужем девушки? Это отвлекло меня немного от грустных размышлений, и я уснул.