Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Георгий Шенгели

СОБЛАЗН

 
Пол блестит, как желтый мед,
Беспорочен кафель белый,
Окон мелкий переплет
Осенен лозой омшелой.
Запах кофе и тепла,
Ходит маятник, мигая;
Жизнь меж пальцев утекла,
С прялки нитью низбегая.
Так прозрачна тишина,
Так мягка, душой владея…
Но досаден у окна
Пьяный профиль Амадея.
 

1937

ФИЛОСОФИЯ КЛАССИЦИЗМА

 
Все любят (много раз я проверял)
Заглядывать в чужие окна, если
Там свет зажжен. Воспитанные люди
Довольствуются, правда, быстрым взглядом,
Чуть замедляя шаг. А я люблю,
Особенно в хороший летний вечер,
Греметь в трамвае по кольцу бульваров,
Когда, как золотые соты, окна
Мелькают по стенам.
Глядишь сквозь них,
Таким спокойствием, таким уютом
Полны там комнаты! Всегда удачно
Поставлены буфет, кровать, кушетка;
Всегда сверкает чайный стол; всегда
Нарядны занавески и картины,
И кажется, что дружная семья,
Прозрачные и радостные люди
Там обитают, что веселый смех
Лишь за трамвайным грохотом не слышен…
На самом деле далеко не так:
Буфет облуплен, и кровать промята;
Несвежи занавески; на картине
Какой-нибудь затрушенный пейзаж
Иль гурия грудастая, а люди
Подсчитывают с радостною злобой,
Кто и в каком объеме жизнь заел
Другому… Чаще – так.
И всё же, всё же
Иллюзия непобедима.
Я
Видал модели под стеклом, – фрегат
Или собор; в хрустальных пресс-папье
Париж или Неаполь; панорамы
В брелоках или ручках – Ниагара,
Везувий, Эйфелева башня. Помню,
На святках «со звездой ходили»; в звездах
Посередине грот бывал – «вертепик»,
Со всем, что надо: ясли и ребенок,
И прочее, – приятно освещенный
Огарочком…
Всё это я любил
За блеск, за четкость, за уют, за воздух.
Не правда ли? Здесь ключ.
Подумать только:
Стена. Стена! Тупая плоскость, камень,
Дурная непрерывность. И ее –
Вдруг пронизает, в третье измеренье
Прорвавшись, блеск и воздух! Есть –
пространство,
Есть – ритм!..
А дом? Подумать только: дом!
Огромная и гулкая коробка,
Где страшно отдается голос; где –
Мрак, нежить, мусор, паутина, крысы.
Громадный череп с выветренным мозгом!
И вдруг – в нем соты, светлые ячейки,
Некрупные, где внятен каждый голос,
Где форточка уже дает прохладу,
Где кафель печки дышит теплотой,
Где самовар шумит, поет пьянино,
Смеются дети…
Вдумайтесь: буфет!
Его чертил безлобый неудачник,
Понасадив каких-то глупых шишек,
Карнизиков ненужных, заострив
Углы, чтобы коленкой натыкаться;
В нем сохла колбаса и прел пирог,
И тараканы подъедали крошки,
В нем плесень пробиралась в закутки,
В нем волгла соль. И тут, мелькнув на миг,
Являет он лишь суть свою: прекрасный
Разлив доски дубовой, ясный лак
И – вещность. Колбасой и пирогом
Не пахнет он, и – неприметны шишки…
Картина! Ну, глядеть – иди в музей.
Лишь Эрмитаж достоин Клод Лоррена
Или Брюллова. В быт идут оглодки, –
Мазня, где нет рисунка, цвета, формы,
Где вместо содержанья – сентимент,
Сей маргарин души. А пролетая,
Ты видишь золотой клинок багета,
Лазури клок, иль крон зеленых сгусток,
Иль плавный выгиб женского бедра.
Опять – лишь суть: обрывок спектров жгучих,
Плоть радуги!..
А люди! Незаметны
Ни скулы грубые, ни узкий лоб,
Ни плоские – облатками – глаза;
Не слышно глупых шуток, злобных вскриков,
Видны тела лишь в их прекрасной сути;
Лицо, чело, движенья умных рук.
Мне не узнать, что это – регистратор,
Та – машинистка, тот – пьянчуга, тот –
Не по летам ретивый старикашка.
Я вижу – вот отец, придя с работы,
Рад отдохнуть; вот мать дает ребенку
Грудь, налитую нежным молоком;
Вот школьник сел за книжку; вот поэт
Глядит в простор, уже перо макая.
Всё – только суть; всё – так, как нужно.
Миг
Достаточен, чтобы схватить всё это
В единстве, в установке, в существе,
В идее, воплощенной зримо.
Правда,
Всё это есть у классиков: трехмерность,
Объемность, расчлененность, свет, и воздух,
И краска, и – та доминанта жизни,
Что в основном стремится вверх и вверх?
 

1937

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Н.М.

1

 
Пароход подходит к пристани,
Пеня белые бугры,
И висит звезда над зубьями
Митридатова холма.
От ладоней пахнет сыростью,
Губы солоны на вкус;
Я вернулся, – и неведомо,
Для чего вернулся я.
По лобастому булыжнику
Рыбный рынок прохожу,
Где уже считают выручку,
У фонариков клонясь.
И сквозь темные проулочки
В портовую пустоту
Вдруг пахнет с бульвара музыкой
И акацией пахнет.
Мне домой идти не хочется,
Да и незачем домой;
Вот кофейня, сяду к столику,
Папиросу раскурю.
Из окошек слышно щелканье
Лаконических шаров…
Это будни, лето, молодость,
Одиночество мое.
 

1938

2

 
Я в окошко стукнул пальцем,
Под окошком пес лайнул,
И твой оклик нежным жальцем
Каплю меда протянул.
И как тучка голубая,
В пенной пряже серебра,
Ты ко мне, плащом порхая,
Полетела из двора.
Легкий стан твой, как бывало,
Дрогнул у моей груди, –
И желанное настало,
И былое – впереди!
 

26. VI.1943 – 8.VII.1943. Фрунзе

«В детстве у меня была картинка…»

 
В детстве у меня была картинка,
Точно пламя спирта, голубая:
Синевой размытая каюта,
И раскрытый в ширь иллюминатор,
И спокойный человек в коротком
Голубом камзоле чуть откинул
Пудреную голову, подставив
Блеску утра вырезные губы…
Я его во сне видал подолгу,
Я – и так бывало – ночью плакал,
Что не быть мне в голубом камзоле,
Что вот так не изогнутся губы.
А теперь, теперь я тихо знаю,
Что и он, плывя от бурь Конвента
К ясным берегам Луизианы,
С болью думал обо мне, грядущем.
 

1938

ИЗ-ЗА ЗАБОРА

 
Пустяки… Обычный домик
С галереей светлоглазой,
С улицы одноэтажный,
Двухэтажный со двора;
Там старинные стояли
Сундуки в наклейках пестрых;
Видно, кто-то возвратился
Издалека в отчий дом.
Двор, когда-то садом бывший,
Плел бурьянные тропинки,
Гнулся грушей одичалой
За серебряный забор,
А за ним пустырь полынный,
Завитки речушки мелкой,
И китайский ветхий мостик
Спину горбил над водой.
Там я мальчиком шатался,
Драл камыш, ловил тритонов
И не видел в черных окнах
Никого и никогда.
Но тоскою доживанья
На меня дышали окна, –
Не паденье ль Дома Эшер
Мне угадывалось там?
 

1938

ПАНОРАМА

 
Мы в душной уселись комнатке
(По гривеннику за вход)
Перед серым прямоугольником
Размерами в простыню.
На миг мы ослепли: выключен
Был свет. Прошуршал холст,
И в черной глуби наметился
Изрубцованный горный кряж.
И кремом яблочно-розовым
Блеснул на вершинах снег,
И синим яхонтом озеро
Загустело и налилось.
И меж тонкоперых сосенок,
Колоколенку окружив,
Забелели по склонам домики,
Маленькие, как брелок.
И внизу, в нетленной зелени,
Над проволочками рельс
Фарфоровым бисквитиком
Радовался вокзал.
И оттуда тихонько свистнуло,
Затикало, как в часах,
И пяток пигмейных вагончиков
Пробежал и юркнул в туннель.
И снова всё гаснуть начало,
Из-за гор чернота нашла,
И булавочными головками
Рассыпались огоньки.
И вновь пробежал вдоль озера
Карликовый экспресс,
Сверкнув вишневым фонариком
И свистнув, как сурок.
И всё погасло. И сразу же
Загремел жестяной гром,
И лиловая молния дернула
Наискось по облакам.
И бешенством ливня горного
Шумит непроглядный мрак, –
И мальчик понял за гривенник,
Как прекрасен и крупен мир!
 

1938

СИРОТСТВО

 
Терпкий ветер, день тревожный,
Весь белесый, налитой
Ледяною последождной
Беспредельной пустотой.
Два часа. И человеку
Места нет и дела нет.
В этот час библиотеку
Запирают на обед.
А на улицах пустынно,
На бульварах мокрота,
Скучной жизни половина
Несомненно прожита.
В лужах рябь под ветром резким
Палым спрыснута листом;
Даже слова молвить не с кем
В этом городе пустом.
И стоит в тоске отдельной
Человечек, сам не свой,
Поникая головой
У окошка москательной.
 

1938

«Поздно, поздно, Георгий!..»

 
Поздно, поздно, Георгий!..
Ты пятый десяток ломаешь,
Стала зубы терять
клинописная память твоя,
Стало слово черстветь,
а ты всё о бессмертной мечтаешь
О поэме твоей,
о «венце» твоего «бытия»…
Жизнь ты жадную прожил:
встречался ты с морем и небом;
Ты, прильнув к телескопу,
Сатурны и бриги следил;
Был под пулями ты;
революции благостным хлебом
Ты жену молодую
и звонкую музу кормил.
Ты с Верхарном дружил;
ты с Гюго заседал в трибунале
Всех легенд и веков;
ты легко на эстрады взлетал,
И стихи твои с них
от Москвы до Тбилиси звучали,
И шампанским прибоем
взметался навстречу им зал.
Ты спокойно входил
к знаменитым поэтам эпохи;
Ты с Валерием спорил,
с Максимилианом на «ты»
Пил согдейским вином,
тех пиров оброненные крохи
Подбирали другие
в свои золотые листы…
А теперь – и закат!
Проживешь ты, надеюсь, немало:
Ты двойного заряда,
ничем не болел никогда,
Но мечта о бессмертной поэме
(ты видишь?) увяла;
Мир – тебя обгонял,
а твои уходили года…
Не жалей! Поклонись
всем дарам равнодушной природы,
Что дала тебе радость
по чудному миру пройти
Братом вечной красы
и любовником вечной свободы,
Звезды, бури и песни
встречая везде на пути!
 

1. I.1939

1940-е годы

ТАЙНА

1

 
И опять я странный видел город –
Весь в каскадах улочек и лестниц,
В балюстрадах, в лоджиях, в колоннах,
Розовый и хрупкий, точно вафли.
Он висел на известковых срывах
Над рекою небывало-синей,
И в домах, в их башенках стрельчатых,
Мягким ветром шевелило шторы.
А за шторами приоткрывались
Оперными ложами каморки,
Где среди зеркал и медальонов
Медленные женщины сидели.
Я один бродил вдоль улиц узких,
Розовую трогал штукатурку
И старался никому не выдать,
Что моя фамилия – Гварнери.
 

2

 
Огромная черная комната,
Оловянный рассвет в окне,
Круглый стол под суконной скатертью
Стоит, совершенно пустой.
Тишина атмосферною тягостью
Распахнула дверь в коридор,
И неведомой жизни логово
Неизвестно: спит или нет.
Далеко в коридорной темени
Прорвалась золотая щель,
И с поднятой лампой женщина
Выглянула в коридор.
Постояла мгновенье и спряталась,
Вновь защелкнув наглухо мрак…
Я успел заметить, что волосы
Были рыжими у нее.
 

1940

ЧЕРЕПАХА

 
Мои стихи есть бронза пепельниц,
Куда бросаю пепел я.
 

Шершеневич

 
Testudo elegans! Твой панцирь золотой,
Как бы из облака закатного литой,
Прекрасно выгорблен, – как лоб высокодумный,
Как чаша с нектаром. А с моря ветер шумный
Во влумине твоей играет и гудит…
Ах, только струны бы, да рядом Бакхилид, –
И строй высоких дум, и звуков мед тягучий,
И ветер, пляшущий под заревою тучей,
Всё заструилось бы и в вечность истекло,
Лаская чье-нибудь горячее чело!..
Ах, только струны бы, – и в пене песни ярой
Из пепельницы стать бессмертною кифарой!
 

1940

АМФИБИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ

 
Воздух густ и весь сиренев;
Грунт податлив; легок я:
Чуть припрыгну, дали вспенив,
И лечу, как свист копья.
Я порхаю, извиваюсь,
Кувыркаюсь колесом,
Слиться с воздухом стараюсь,
Равновесен, невесом.
Потолком легли стеклянным,
Как в музее, небеса;
Шевелятся краем рваным
Темно-алые леса.
Незнакомое знакомо;
Сколько дива там и тут:
Вот мясистый, как саркома,
Колыхающийся спрут.
Только странно: небо немо,
Звука в этой нет стране…
Капитан суровый Немо,
Вижу, движется ко мне.
Поднимает ствол ружейный,
На меня наводит ствол,
И внезапно в жиле шейной
Смертный чувствую укол…
 

1940

«Средь странных снов моих один упорный сон…»

 
Средь странных снов моих один упорный сон
Всё повторяется: лазуревая пропасть,
Свист воздуха в ушах, крутящаяся лопасть
Пропеллера, и я – в пространство унесен.
С какой надеждою я телом льну к мотору,
Как я стараюсь вниз случайно не взглянуть,
А бешеный полет опустошает грудь,
И жизнь – игрушкою подарена простору.
Но алые шелка, но золотой виссон,
Развернутые там, на дугах небосклона,
Принять готовятся меня в тугое лоно.
И сладким отдыхом мой завершают сон…
Когда же я проснусь, весь полон нежной ложью,
И серый трезвый день вползает в мой приют, –
Я знаю: жизнь моя вниз мчится с тяжкой дрожью,
Как не умеющий раскрыться парашют.
 

1940

МОРОЗ

 
Иди и зубами не ляскай,
Иди, а иначе погиб:
Мороз раскаленною маской
К лицу бездыханно прилип.
Какой-то надменною мутью
Заполнен кирпичный тоннель,
И градусник лопнул и ртутью,
Как пулей, ударил в панель.
Дома исключительно немы
И слепы, и только (смотри!)
Под мыльнопузырные шлемы
Ушли не дышать фонари.
Иди же, иди же, иди же!
Квартал за кварталом – иди!
Мороза скрипучие лыжи
Скользят у тебя по груди.
Межзвездный презрительный холод
Во весь распрямляется рост,
И мир на ледяшки расколот
Средь грубо нарубленных звезд.
 

1940

«Вот этаких – сплотил и изваял…»

 
Вот этаких – сплотил и изваял.
Была ж резцу работа и ваялу!
По скульптору – материал,
Но ведь и скульптор – по материалу!
 

1941

ИЮЛЬ 1941

 
Уходит солнце мертвой розой,
День меркнет, и нельзя помочь,
И склеротической угрозой,
Как жила, набрякает ночь.
Она стоит, она коснеет
Тысячетонной тишиной,
И некий черный тромб густеет
В безмолвной дрожи кровяной.
И, разрывая людям уши
И миру придавая крен,
Вдруг тайным голосом кликуши
Вопит отчаянье сирен.
И в небо, в известковый свиток,
В апоплексический сосуд,
Тугие выдохи зениток
Удушье смертное несут.
И бредом фосфорного пыла
Встают и в небе до утра –
Бедлама синие стропила –
Шатаются прожектора.
А небо, купол, круче-круче
Свой перекладывает руль,
Чтоб рухнуть в бешеной падучей
Зеленых, синих, алых пуль!
 

1941

РАССВЕТ

 
На горизонте меркнут пожары,
Чуть выцветает черная ночь,
Реже и глуше рвутся удары,
Клекот моторов кинулся прочь.
Тихо. Всё тихо. Небо свинцовей.
Сонною рыбой мякнет балкон.
Тише движенье вспугнутой крови,
Куришь ровнее, страх под уклон.
Тихо, как мрамор. Улиц каньоны
Пусты и голы. И над тобой
Голос грохочет, далью рожденный:
«Больше угрозы нету. Отбой».
Медленный выдох! Медленно с вышки
Сходишь на землю. Жизнь – впереди:
Около суток. Дальние вспышки?
Это пустое, – и не гляди…
В комнате серой ровно и скучно.
Мне подарили двадцать часов.
Чем их заполнить? Время беззвучно,
Мысли застыли, – чашки весов.
Нечего взвесить, нечего бросить.
Атараксия, строгий покой…
Только, должно быть, новая проседь
Снова поладит с новой тоской.
 

1941

ОЖИДАНИЕ

 
Надвигается ночь. Надвигается ужас ночной.
Раскрывается с хрустом огромное пресное небо.
Повисает луна. Повисают под белой луной
Меловые ковриги небесного дутого хлеба.
Этот мертвый, как проповедь, этот банальный пейзаж,
Эти мертвые хлебы, подобие вялых баллонов,
Неотвязной, астмической тяжестью давят… Глаза ж
Ищут знамений рдяных, и сердце стоит, захолонув.
И они возникают. И мне угрожают они
Безысходностью гибели, мертвою хваткой измора, –
И в громах тяжко-мраморных серые сходят огни…
Я не знал никогда, что мой город зовется Гоморра.
 

1941

ОДИНОЧЕСТВО

 
Мы живем вчетвером: я, собака
и наши две тени;
Неразлучны, мы бродим
по комнатам нашим пустым;
Мы диваны меняем,
полны отвратительной лени,
И две тени кривляются, –
ноги бы вывернуть им!..
Ничего… Это нервы гудят,
это фосфору мало,
Это нет телеграммы
от где-то живущей жены.
Ничего, ничего…
Лишь бы ночь без пальбы промахала,
Лишь бы в снежных сугробах
завяз Джаггернаут войны!..
К нам не ходит никто,
да и некому. Я и собака
На прогулку выходим
на мерзлый и мутный чердак.
Слабо кашляет крыша под вьюгой,
и грубого шлака
Скрип и хруст регистрируют
каждый мой сдержанный шаг.
И – стою: интеллект,
гражданин, пожилой и почтенный;
Оловянная изморозь,
слышу, растет на стене.
Я затерян среди
равнодушно висящей вселенной,
Свидригайловской вечностью
душу расплюснувшей мне…
 

24. XI.1941

БЛЕРИО

 
Он был милый и легкий,
самодельный какой-то,
из холстины и дранок,
В перекрестках шпагата,
с парой велосипедных
многострунных колес.
От земли отрываясь
метров на двадцать к небу,
он летал спозаранок,
И хрустальное утро
на глаза наплывало
поволокою слез.
Не похож на машину,
на пенал походил он,
на коллекцию марок,
На дорожную ванну,
на словарь эсперанто,
на мальчиший брелок.
Утро пахло гвоздикой
и перчаткою бальной,
и – нежданный подарок –
Сотня флагов нерусских
трепыхалась по ветру,
напрягая флагшток.
Как нам весело было,
как нам было завидно
и свободно и гордо:
Это Новая Эра
нам себя показала
и в себя позвала;
Это молодость наша
напряглась и запела,
как скрипичная хорда
В резонаторе гулком
полнозвучного неба,
голубого стекла.
Светло-желтый на синем,
он шатался по небу,
отвергая все грани;
Он зачеркивал карту,
он сближал континенты,
он таможни сбивал.
«В мире больше не будет
ни войны, ни проклятий!»
И, ликуя заране,
Мы, как тысяча братьев,
велодром облепили,
замыкая овал…
Тридцать лет миновало…
я, седой и согбенный,
прочитавший все книги,
Повидавший поэтов,
кардиналов, министров,
девок и палачей,
Вспоминаю об этом
со стыдом недоучки
и с презреньем расстриги,
Выходя на дежурство
под железное небо
бомбометных ночей.
 

1941

ПОДПОЛЬЕ

 
Раннее послеобеда;
Мертвоснежный зимний день;
Вьет поземка, нету следа,
Нет прохожих; думать лень.
В доме пусто, в сердце пусто.
А у дальних переправ
Целый день подобье хруста:
Бьются, смертью жизнь поправ!
Ты огня не зажигаешь,
На диван не хочешь лечь,
Ты спиною осязаешь
Мертвокафельную печь.
Кто-то бьется, гибнет кто-то,
Кто-то волит. Ты – стоишь;
У тебя одна забота:
Затаиться, точно мышь.
За тебя давно решили,
Всё решили без тебя;
Повинуйся ж мертвой силе,
В мертвом снеге взор знобя!
Для тебя найдется дело,
Только после, – погоди!
А пока – заледенела
Льдинка колкая в груди…
 

1941

ЛЕРМОНТОВ

1

 
Тугой сафьян кавказских ноговиц,
Сукно рейтуз, гусарских иль драгунских,
Серебряные кованые ложки
Не по плечам широких эполет,
Несытые напруженные губы
И усиков подкрученные лунки, –
Чем не корнет: буян, бахвал, рубака,
Любитель пунша, баккара и баб?
Но подними глаза немного выше:
Огромный лоб, морщиной рассеченный,
И два огромных непроглядных глаза, –
Полуночный и траурный отстой
Тоски и мысли, нежности и гнева…
И Врубель прав был, Демона повергнув
Среди павлиньих опаленных радуг
И гранных ледников и наделя
Безумца – лермонтовскими глазами!..
Всегда двойной: повеса и мудрец,
Всегда двойной: в борьбе стиха и прозы,
Всегда двойной: над прозою казармы
Взлетая серафической мечтой,
Ища покоя в бурях и свободы –
Когда звезда с звездою говорила,
И требуя, в долине Дагестана
С свинцом в груди, немыслимой любви,
Он Байроном, но с русскою душою,
Он бунтарем, вовек неукротимым,
Прошел по николаевской России
И, беглый мцыри, пять годов коротких
Звал, бился, пел, и тосковал, и жил!
 

1941

2 (Почти шутка)

 
Старушки нежной внучек,
Балованный слегка,
Жил Лермонтов, поручик
Тенгинского полка.
Он жил весьма привольно,
Он совершал грехи,
К тому ж писал – довольно
Хорошие стихи.
Но не дружил ни с кем он
И не любил вовек:
Он пролетал, как Демон,
Не глядя на Казбек.
Он был дурного нрава
И женщин обижал,
И феминистка Слава
Свой занесла кинжал.
Он вынул лучший нумер
В аллегри мировой;
Он на дуэли умер,
За миг – вполне живой.
И почему-то всем он
Стал дорог с этих пор,
И врубелевский Демон
Примерз к алмазам гор!
 

1942

«Узнаю тебя, молодость: голод…»

 
Узнаю тебя, молодость: голод;
В темной комнате холод и мрак;
Ум тревогой тяжелой надколот, –
И вплотную под городом враг.
Было только не так одиноко,
Было только тоскливо не так:
Ветер с юга и солнце с востока
Залетали ко мне на чердак.
Да и было терпенье «во имя»,
Хоть не помню, во имя чего,
Что делил я с друзьями моими,
И люблю я друзей оттого…
Нет, не молодость. Только похоже, –
Но похуже: темней, холодней;
И стихи – отражение дрожи,
Черной ряби на заводях дней.
 

28. I.1942

НОЧЬ

 
Как бритва, буря в улицах, черных сплошь;
Звенит промерзлый, зеркалом став, асфальт;
Со звезд условных колкий метут снег
Черные метлы деревьев голых.
Ни зги не видно; пробую тростью путь;
Озноб нарзанный по позвонкам бежит;
В душе и в мире, всюду легла мгла,
Смерзлось пространство, застыло время.
А в черном небе радио стелет вопль,
Грудным контральто воя невесть о чем,
И у больницы, вбив костылем ритм,
Два инвалида чечетку пляшут.
 

1942

МГЛА

 
И так – до Полюса! Огромной пустотой,
Безглазой впадиной висит недвижно стужа,
Как лимфа мутная, как мертвых звезд отстой,
Пространство затопя, загладя и завьюжа.
И так – до Полюса! Сплошным бельмом легла,
Сырая, вязкая, презрительно-слепая,
Полна сама собой и торжествуя, Мгла, –
Как невесомый спрут, обвив и прилипая!
 

1942

НА СМЕРТЬ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

Милый Вы мой и добрый! Ведь

Вы так измучились…

И. Северянин

 
Милый Вы мой и добрый!
Мою Вы пригрели молодость
Сначала просто любезностью,
Там – дружбою и признанием;
И ныне, седой и сгорбленный,
Сквозь трезвость и сквозь измолотость,
Я теплою Вашей памятью
С полночным делюсь рыданием.
Вы не были, милый, гением,
Вы не были провозвестником,
Но были Вы просто Игорем,
Горячим до самозабвения,
Влюбленным в громокипящее,
Озонных слов кудесником, –
И Вашим дышало воздухом
Погибшее мое поколение!
Я помню Вас под Гатчиной
На Вашей реке форелевой
В смешной коричневой курточке
С бронзовыми якоречками;
Я помню Вас перед рампами,
Где бурно поэзы пели Вы,
В старомодный сюртук закованы
И шампанскими брызжа строчками.
И всюду – за рыбной ловлею,
В сиянье поэзоконцертовом –
Вы были наивно уверены,
Что Ваша жена – королевочка,
Что друг Ваш будет профессором,
Что все на почте конверты – Вам,
Что самое в мире грустное –
Как в парке плакала девочка.
Вы – каплей чистейшей радости,
Вы – лентой яснейшей радуги,
Играя с Гебою ветреной,
Над юностью плыли нашею, –
И нет никого от Каспия,
И нет никого до Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принес бы Вам
Любовь свою полной чашею…
 

15. III.1942

РОМАНТИКА

Н.М.

 
Нам всегда хотелось «иначе»,
Нам сквозь «это» виделось «то»;
Если жили просто на даче,
Улыбались: «живем в шато».
Рдеет пурпур и гарь заката,
Переулок твой озарив:
Это «два золотых фрегата
На коралловый стали риф».
Ты растерянно притулился
Меж винтеров и винопийц:
Это «принц Флоризель томился
В мутном клубе самоубийц».
Вянет месяц над Самаркандом,
Синей влагой залив бассейн:
Это «в Кордове по верандам
Лунной ночью гулял Гуссейн».
Летом пил ты бузу, наверно,
Но и в трезвом напитке хмель:
«Замечательная таверна!
Превосходный шотландский эль!»
Мглистый вечер, туман с болотца,
Но не стоит идти домой:
Сладкой жутью в тумане вьется
«Баскервильской собаки вой».
Каждый дом на горе – «акрополь»,
«Монтезума» – каждый цыган;
Называется: Севастополь,
Ощущается: «Зурбаган».
В мире всё, «как на той картине»,
В мире всё, «как в романе том», –
И по жизни, серой пустыне,
За миражем вечным бредем.
И прекрасной этой болезни,
Удвояющей наши дни,
Мы кричим, исчезая в бездне:
«Лама, лама, савахфани!»
 

1942