Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Георгий Шенгели

«Реки широкая дуга…»

 
Реки широкая дуга
Размыла травные луга;
Просеивает поздний луч
Пыль золотистую меж туч;
Сажени дров, прильнув к реке,
Как пряник в сахарной муке,
И сами воды возле нас,
Как темный солодовый квас.
А там, где между сизых лоз
Лощеный разостлался плес,
Стеклянной церковью из вод
Встает, сверкая, пароход;
Сквозь травный дух в закатный час
Идет зеркальный храм на нас,
И Божьей славой золотой
Над ним клубится дым густой…
И мыслям медленным пора:
Уже не пряник – просфора,
Средь золотеющих полей
Уже не гладь воды – елей;
И каждый в этот миг поймет,
Как прав и праведен был тот,
Кто над рекою, под лучом,
Нам строил храмы кораблем!
 

1926 (?)

«Я потерял и позабыл канон…»

 
Я потерял и позабыл канон
Сонетного и щегольского лада.
Теперь милей широкая баллада,
Романтика и полурифмы звон.
Но протекла звездами в небосклон
Из горних сфер нездешняя прохлада,
И юных лет сонетная услада
Спешит замкнуть страдальческий мой стон.
Чтобы камзол был на диво разглажен,
Крахмальный бант неукротимо важен,
Как у того, кто едет на дуэль,
Чтобы во всем отобразилась мера:
Да не смутит последний хмель
Надменную готовность кавалера.
 

1926

«Все умерли: Татьяна и Наташа…»

 
Все умерли: Татьяна и Наташа,
Людмила, Анна, Бэла и Рэнэ…
Кого любить мне, если не умею
Их отыскать среди живущих ныне?
О нет: я не ищу Прекрасной Дамы, –
Не знал бы я, что делать мне с Марией,
Себе земную я хочу подругу,
Покорную и радостную мне.
Но книги!.. Зажигательным стеклом
Они сгущают легкое сиянье
В огонь, в клинок, – и кровяным рубцом
Их вечное горит очарованье.
И вот уже я не хочу другой,
Чем та, о ком мне Пушкин спел небрежно,
Чем та, кому бубенчик под дугой
Звенел про жизнь сквозь визги вьюги снежной.
Увы, я не хочу иной, чем та,
Кто пламенела виноградной кровью
На южных бастионах и взята
В тот русский плен нерусскою любовью.
Как быть без той, истаявшей в тоске,
В скучающих шелках Парижа
Грешившей безоглядно-налегке,
Но каявшейся, крестой кровью брызжа.
Но нет их, нет, не для меня они!
Да, все они родились слишком рано,
Все умерли, – и Бэла, и Татьяна,
И нищая Рэнэ. И предо мной
Их слезы, их улыбки, их дыханье
В словах привычно-дорогих встают.
Неизгладимо книг очарованье,
Но жить они мне больше не дают!
 

1926

«Под самой крышей в седьмом этаже…»

 
Под самой крышей в седьмом этаже
Широким квадратом окно,
Пластиной синей в слепой стене
На север обращено,
Свежим негативом глядит,
Витражом густым синевы,
В миражи, в мыльное небо, в даль,
В гарь золотую Москвы.
Об окнах надо поговорить:
Никто не знает окон.
В разных окнах по-разному мир
Схвачен и отражен.
Есть окна, задернутые изнутри
Как бы рыбьим пузырем,
И мир бесплоден в таком окне
И безопасен в нем.
Есть окна, шлифованные, как монокль,
И для этих окон мир –
В платье потертом, без воротника,
И всегда сер и сир.
Есть окна брезгливые, как микроскоп,
Вытаращенные на клопа,
И для них в мире есть лишь клоп,
Не любовь, не боль, не тоска.
Есть такие, где никогда
Не стояла пленка стекла, –
И миром вламывается в них
Цыганская вьюга и мгла.
Бросается плесенью за комод,
Набивает снегу под стол,
Вздувает на сердце фунтовый флюс,
В позвоночник втирает ментол.
Но прекрасные есть и широкие есть,
Неподкупные, как знамена,
Как заявка на счастье, что на году
На семнадцатом подана.
Их узнаешь, спеша в трамвай,
Слушая калош скрип,
От гроссбухов разбухших подняв глаза
На солнечный воск лип.
Их узнаешь, может быть, потому,
Что на гравюре той
У широкого и голубого окна
Гёте сидел молодой.
И качало окно над листами книг
Маргариты девичий газ,
Крутой рот целовал даль,
И золотел глаз.
 

1926

«Я распилил янтарную сосну…»

 
Я распилил янтарную сосну,
Я сколотил чудеснейшие полки,
По ним расставил маленькие книги,
Которые когда-то написал!
Теперь пора им отдохнуть немного,
Теперь пора вдохнуть им запах смольный:
Когда, быть может, вновь достану их,
По-новому мне их слова повеют…
В смолистую пила впивалась плоть,
Входили гвозди мягко и упруго,
Ладонь горела, распахнулся ворот,
И седина в сосновой теплоте
Незримо таяла и исчезала…
Теперь я знаю, для чего Господь
Сосновые сколачивает ложа
Своим любимым: чтобы, отдохнув,
Они могли с помолодевшим с Ним
По-новому беседовать и новым
Сосновым духом обласкать Его!
 

12. X.1926

«На выезде был неотворчивый дом…»

 
На выезде был неотворчивый дом,
И бледная девочка в окна глядела,
А дальше, за парком, над желтым прудом
Весна ручейками кипела и пела.
Я часто бродил там на звонком ветру,
Весне отвечая румянцем и смехом,
И речка и ветер вступали в игру,
Плеща по моим рукавам и прорехам.
Я счастлив был там, на весеннем ветру,
Я шлепал по лужам, по кочкам я прыгал,
Разглядывал жадно лягушью икру,
Будил муравейник меж елочных игол.
И, вырезав тросточку с милой корой,
Тритонов набрав и другие трофеи,
Весь легкий от голода, шел я домой
Сквозь голые, полные ветра аллеи.
А бледная девочка в темном окне
Глядела мне вслед, неотступно глядела,
Но гордому десятилетнему мне
Какое до пленницы-девочки дело?..
Чужая весна за окошком моим
Мальчишеским смехом играет и плещет,
И вслед проходящим, веселым, другим
Тоска моя долго глядит и трепещет.
И взрослый досуг мой тосклив и тяжел
Особенно тем, что я радость изведал,
Но мимо затворницы важно прошел,
В окно к ней не стукнул и тросточку не дал…
 

1926

КЛИК

Дивъ кличетъ връху древа,

велитъ послушати земли незнаемъ…

Слово о пълку Игоревъ

 
Полны полынью степь. Латунная луна
Над гребнем черных скал стоит совсем одна,
Непроницаема, как маска гробовая.
Невидимый залив гудит, не уставая;
Безгромной молнией вонзаясь вдруг в глаза,
Ползет из Турции в громаде туч гроза;
А мне уютно тут под древнею стеною,
Чьи глыбы тяжкие нависли над спиною…
Тут Золотой Курган. Тут был босфорский форт,
Оплот античности противу скифских орд;
Отсюда, с этих глыб, вытягивая шеи,
Громили плащники гоплитов Герклеи;
Тут буйствовал Помпей, и понапрасну яд
Глотал затравленный, как кошка, Митридат.
Лет тысячу спустя монахиню Елену
Фавн заманил сюда – с ним лечь под эту стену –
И заласкал ее. Лет тысячу спустя
Здесь Пушкин проезжал, болтая и шутя,
А через день всего послушное ветрило
Тоской гарольдовой над ним прошелестило…
Теперь тут пусто всё. Порой среди отар
С герлыгой медленно пройдет старик-овчар;
Порой присядет в тень охотник утомленный,
Да юркнет ящерка извилинкой зеленой,
Да смелый мальчуган, как я, тайком удрав
Из дому, ляжет здесь меж горьких душных трав
И будет слушать ночь в томленье непонятном
О тайном, горестном, любимом, невозвратном…
Лежу. Вдруг издали таинственный возник,
Меняя высоту, необъяснимый клик,
Раскат серебряный, – сирена ль заводская,
Безумный ли фагот, – до сердца проникая…
Див кличет!
О, какой сумятицею полн,
Я слушал этот вопль, – прибой кристальных волн.
О, скалы верные!..
Незнаемые земли!
Иди, их осязай, вдыхай, и виждь, и внемли!..
 

1927

ЛИХОРАДКА

 
Холодной мятой и малиной жаркой
Я чествовал подругу-малярию,
Когда в стекле игольный столбик ртути
Над красной заупрямился чертой,
Когда подушка стала вдруг конвертом,
А голова сургучною печатью,
И знал я, что ни я, ни кто не должен
Воздушный почерк пуха разгадать!
Да, тридцать девять… Почему же время
Лишь тридцать три мне уделило года,
И уравнять грань возраста и ртути
Ни мятой, ни малиной не могу?
Не потому ль, что с потолка мортирой
Глядят Двенадцать Дюймов Зодиака,
И вступит жизнь в созвездие Торпеды,
Когда покажет Цельсий: сорок два.
И я стакан с питьем отодвигаю:
Он разобьется, и кривой осколок
Слой сургуча легко с конверта сколет,
И все прочтут лебяжьи письмена,
А сорок два их растерзают взрывом,
И снег пойдет, лебяжий и безмолвный,
И шар багряный станет клюквой снежной…
…Мне холодно!.. Дай полушубок мне…
 

1927

МОЙ ГОРОД

 
Помню ясный полдень, когда впервые
Я сюда приехал, когда с вокзала
Я катил на дрожках и ждал: когда же
Явится море?
И оно возникло, сломив пространство,
Синею стеною в гирляндах пенных,
Млело и мерцало, качая в далях
Парус латинский.
И оно дышало соленым ветром,
Рыбьей чешуею, арбузной коркой,
Влажной парусиной, смоленым тросом, –
Вечною волей.
И душа, вздыхая, вдруг закружилась;
Я почти заплакал; я стал как парус,
Что звенит под ветром и только жаждет
Мчаться в просторы.
И потом ни разу не повторилось
Детское виденье: надлом пространства,
Синий блеск, и трепет, и зыбь, и эти
Сладкие слезы…
 

1927

ИЗГНАНИЕ

 
Здесь медлит осень. Здесь еще тепло.
И странно видеть зимние созвездья
Сквозь музыку с далекого бульвара,
Сквозь теплый вкус и нежность изабеллы…
К полуночи в ореховом саду
Прощаюсь я с моей дневной работой,
Бумажную я забываю книгу
И, сев на камень старого фонтана,
Вникаю в перепутанные знаки
Папирусов и папирос мечты…
И добрая татарская овчарка
Ко мне подходит и сует мне лапу,
И мы, обнявшись, вспоминаем горы,
Обоим нам запретные навек.
 

Октябрь 1927. Симферополь

«Сегодня дождь бормочет и лукавит…»

 
Сегодня дождь бормочет и лукавит,
Отсчитывает что-то на листве,
Постукивает ноготком в окошко,
И мысли черные стекают в душу
Из черного и мокрого окна…
Тут, Моцартову следуя рецепту,
Свечу зажег я, в зубы вдвинул трубку,
Откупорил шампанского бутылку
И перечел «Женитьбу Фигаро».
 

Октябрь 1927. Симферополь

АЛЕКСАНДРИЯ

 
Здесь перо и циркуль, и прекрасная
Влага виноградная в амфоре,
И заря, закатная и страстная,
Кроет фиолетовое море.
И над белым чертежом расстеленным,
Над тугим папирусом развитым
Иудей склонился рядом с эллином
И сармат ведет беседу с бриттом.
А внизу, отряд фалангой выстроя,
Проезжает меднолатый всадник,
И летит крутая роза быстрая
На террасу через палисадник.
– Добрый час! – Ладони свел воронкою.
– Это я, центурион Валерий.
Написалось ли что-либо звонкое
В золотом алкеевском размере?
– Добрый час! Мы за иной беседою;
В сей чертеж вся Азия вместилась,
И увенчан новою победою
Мудрого Эратосфена стилос.
И глядят с улыбками осенними
Риторы и лирики седые,
А закат играет в жмурки с тенями
В белых портиках Александрии.
 

1927

«Доверчив я. Обманут десять раз…»

 
Доверчив я. Обманут десять раз, –
В одиннадцатый каждому поверю:
Мне светел блеск любых свинцовых глаз,
И будущего – прошлым я не мерю.
Меня берет лукавящий рассказ
Про нищету, и подвиг, и потерю.
Я пьянице, насильнику и зверю
Мысль и обед готов отдать подчас.
Но трое клеймлено неизгладимо,
Но трем – преображающего грима
Еще изобрести не удалось.
Сквозь гордый жест, сквозь благородство взора
Я узнаю их наповал, насквозь:
Шпиона, проститутку и актера!
 

12. XII.1927

MON REVE FAMILIER

 
Mon reve familier… Плеск мандолин Верлена,
Чуть влажный тротуар и синее окно,
И декадентский рай батистового плена…
Всё это было так давно!..
Mon reve familier… Прохладный жемчуг смеха,
Стыдок порочности и поцелуй, как стон,
И сумасшествия в последней дрожи эхо, –
Мальчишки несвершенный сон.
Mon reve familier… И я ведь был меж зрячих.
Кто ж подменил тебе зазыв актерских глаз?
Не струйки ль слез, таких прозрачных и горячих,
Что в них растаял бы алмаз?
Mon reve familier… Кабина слиппинг-кара,
Уют и полутьма, – и в снежном полотне
Ритм страсти и пружин. Рассчитанная кара
За то, что было лишь во сне.
Mon reve familier… Злорадной тайной вашей
Мне смерть несете вы. Я цепенею весь.
Но, если нож вонзен с ухваткою апашей, –
Самоубийство тоже здесь.
Бригада розыска, гляди, замок ломает:
Да! В окровавленном закоченев белье,
Гортанью вспоротой зеленых мух скликает
Mon reve familier!
 

1928

ЭСТРАДА

 
Стоит, нелепая… Как нищенка, стара…
Ей доски серебром сусальным обтянуло…
Снят рваный занавес, – и гулкая дыра
Навстречу ноябрю тугим зевком зевнула.
Пюпитры ржавые под ветром дребезжат, –
И этой нищеты, и этой скуки скудной
От глаз не заслонит безумный листопад,
Что кружится вокруг над площадью безлюдной…
Должно быть, жутко тут, за полночь перейдя…
Тут звуки шелестят, как мышь из-под обоев, –
Косноязычие пугливого дождя,
Душа порочная кларнетов и гобоев…
 

1928

ПОЭТУ

 
Не верь – и не люби стихов:
Они как манифест обманут;
Они до черных потрохов
Наскучат, сморщатся и свянут.
Возможно пережить всегда
Любой лирический отрывок
В кафе – над сельтерской со льда,
Над сладкой пеной сбитых сливок.
А строить строфы – нет нужды:
Всего милее в жизни отдых,
Зачем же плугом борозды
Вести в элегиях и одах?
Язык придуман мужиком,
Тысячелетним полит потом, –
На самолете на таком
Мечте ли буйствовать полетом?
Положим, – разозлить врага,
Сманить бабенку в пух постели,
Тогда – пожалуй: цель блага,
Я уступаю этой цели.
Но если очень уж свербит,
Зудит, гудит поет и ноет, –
Прими еще пяток обид
И сядь к столу: стих успокоит.
Но после – встань, и прочь швырни,
И плюни в концовку и в запевку,
Как ты плюешь на простыни,
Прикрывшие тверскую девку!
 

13. VIII.1928

СЕРАФИМ

 
Смерчами звездными кропим,
С клеймом небесного пожара,
Грозою смятый серафим, –
Он пал на грудь земного шара.
Шесть крыл его, за парой пара,
Смыкали рифмой боль обид,
И зноем песенного дара
Не остывал аэролит.
И, звездной памятью храним,
Сквозь сумрак плоти, муть кошмара,
Небесный Иерусалим
Ему светился, как тиара.
Взлететь! Но давит Божья кара,
И песня мучит – не крылит.
И страх томит, чтоб ржой нагара
Не остывал аэролит.
И он срывался в гам и дым
Филадельфийского бульвара,
И Страшного Суда над ним
Звучала медная фанфара,
И ночью, в звездных сферах бара,
Лазурным спиртом весь облит,
Гудя и разгораясь яро,
Не остывал аэролит.
Всё минуло… Но слиток жара,
Что встал среди могильных плит,
Клянется нам: в душе Эдгара
Не остывал аэролит!
 

Август 1928. Коктебель

ПРИПАДОК

 
Броненосцы домов разрезают полуночный воздух,
Непомерной эскадрой над домом моим громоздясь.
Прорезь панцирных башен качается в траурных звездах,
Между бурей и мною рождается темная связь.
Лето. Ливень. Тоска. Я один. Гром скрежещет по жести.
Магний молний и взрывов, рулады и трели сирен.
Выход наглухо заперт: в бою остаются на месте.
В сердце кровь передвинулась влево: я чувствую крен.
В бедной комнате голой, в плутонге, один я, как шпага.
Убежала прислуга и крен – точно заледенел.
И сусальные нити, и звезд золотая бумага,
В картонажной Цусиме мой флигель берут на прицел.
Погибаю! Нет воздуха! Стены смещаются в рубке.
Знаю: стереометрия хочет мне смерть доказать.
Я бегу по наклонному полу, я прядаю к трубке, –
Боевой телефон: хоть бы чей-нибудь голос поймать!
Я ломаю рычаг, – но органною спит тишиною
Гулкий мир телефона: исчезли друзья и жена.
Абордаж атмосферных разрядов стоит за спиною,
И магнитною синею шерстью дичает спина!
 

1929

1930-е годы

ИТОГ

 
Я к минувшему стал равнодушен;
О несбывшемся поздно жалеть;
И любимый мой город разрушен,
И в чужом предстоит умереть.
И не будет для мертвого взора,
Что давно уж в тумане одрях,
Ни бессмертной лазури Босфора,
Ни колонны в коринфских кудрях.
 

1931

ДОК

 
Безлюдье, вечер. Темный док.
На стапелях суда.
В раздутых кузовах гудит,
Свистит в снастях норд-ост.
И мутной пены пятерни
Царапают песок,
И душу черту отдает
Повешенный фонарь.
А я продрог, но всё стою
Под брюхом корабля,
И пахнет гнилью и смолой
Весь в раковинах киль.
И сладкий хмель морских легенд,
И жуть баллад морских
Ревут мне в уши, бьют в виски
И плечи леденят.
И я не смею ни уйти,
Ни спину повернуть
К утопленничьей пене той,
Что лезет на песок!
 

1931

«Я не знаю, почему…»

 
Я не знаю, почему,
Только жить в квартале этом
Не желаю никому,
Кто хотел бы стать поэтом.
Здесь любой живой росток
Отвратительно расслабит
Нескончаемый поток
Тайных ссор и явных ябед.
Здесь растлит безмолвный мозг
Вечный шип змеиных кляуз,
Вечный смрад загнивших Москв,
Разлагающихся Яуз.
Здесь альпийского орла
Завлекут в гнилые гирла
Краснопресные мурла,
Москворецкие чупырла…
Потеряв способность спать,
Пропуская в сердце щелочь,
Будешь сумрак колупать
Слабым стоном: «сволочь, сволочь!»
 

1931, трамвай у Яузских ворот

«Эрбий, Иттербий, Туллий…»

 
Эрбий, Иттербий, Туллий, Стронций, Иридий, Ванадий,
Галлий, Германий, Лантан, Цезий, Ниобий, Теллур, –
Что за династия цезарей, вечных реакций основа!
Варвары смоют ее: Резерфорд, хаос, Эйнштейн!
 

1931

ПАМЯТИ ГРИНА

 
Но туда выносят волны
Только сильного душой…
 

Языков

 
Спишь, капитан? Блистающего мира
Вокруг тебя поникла тишина,
И в синеве зенита и надира
Тебя колышет звездная волна.
Из края, где в болотах гибнут бури,
Где в слякоть вырождается туман,
Ты, наконец, отплыл в свой Зурбаган
Взглянуть на голубой каскад Теллури.
Над шлюпкою, бегущей по волнам,
Задумавшись на старом волнорезе,
Ты вымечтал несбывшуюся Фрези,
Как вечную надежду морякам,
Но все мечтанья подлинного мужа
Сбываются. Они сбылись – твои:
И стала солнцем мировая стужа,
Тебя качая в вечном бытии.
О, доброй ночи, доброй ночи, старый!
Я верю: там, где золотой прибой
На скалы Лисса мчит свои удары,
Когда-нибудь мы встретимся с тобой.
 

12. XI.1932

ПОЭТУ

 
Дней осталось у тебя немного;
Не растрать хотя бы одного:
Далеко не пройдена дорога,
А с тобою – никого…
Ты, безвестный керченский бродяжка,
Одинок, запуган с первых лет,
С первых лет любовью болен тяжко
К слову легкому: поэт.
Ты, дрожа с Епископом Гатоном,
Рея на воздушном корабле,
С первых лет скитался отрешенным
По родной твоей земле.
Помнишь день, когда тебе впервые
В синем море белые ладьи
Развернули паруса крутые
В запредельном бытии?
Помнишь день, когда амфоры древней
Ты впервые тронул стройный бок,
И гончар, вовек безвестный Эвний,
В пальцы вдунул ветерок?
Помнишь ночь, когда над бухтой южной,
Как падучей ауры душа,
Просиял кометы клин жемчужный,
Не мерцая, не дыша?
Помнишь – в сердце – в эти миги трепет?
Ты не знал, что это стих цветет,
Что в тебе уже поэта лепят
Море, вечность, небосвод;
Что тебе дано пройти по миру
В зной без шляпы, в ливень без плаща,
Беззащитным, маленькую лиру
Верным компасом влача;
Что тебе дано пристрастьем жадным
Ко всему томиться, ко всему:
К людям, к песням, к зорям виноградным,
К звездам, канувшим во тьму,
К бронзе статуй, к шерсти Калибана,
К плоти дуба, к звону топора,
К тайне ядов, к реву урагана,
К мутным бредням баккара,
К четким числам, к томным каплям мирры,
К тлену мумий, к свежести озер,
Ко всему из-за решетки лиры
Простирая пленный взор!..
Что успел ты? Где твой Мир певучий?
Долог путь, а мало впереди
Дней и лет… Так стисни зубы круче
И спеши! Не жди! Иди!
 

1932

ДОН-ХУАН

 
Смертный миг наш будет светел,
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
 

Пушкин

 
Так гори, и яр, и светел,
Я же легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.
 

Блок

 
На серебряных цезурах,
На цезурах золотых
Я вам пел о нежных дурах,
О любовницах моих…
Ну, не все, конечно, дуры;
Были умные, – ого!
Прихватившие культуры,
Прочитавшие Гюго.
Впрочем, ведь не в этом дело:
Что «Вольтер» и «Дидерот»,
Если тмином пахнет тело,
Если вишней пахнет рот.
Если вся она такая,
Что ее глотками пью,
Как янтарного токая
Драгоценную струю…
Да, – бывало! Гордым Герам
Оставляя «высоты»,
Я веселым браконьером
Продирался сквозь кусты.
Пусть рычала стража злая,
Не жалел я дней моих,
По фазаночкам стреляя
В заповедниках чужих.
Пронзены блаженной пулей,
Отдавали легкий стан
Пять Иньес и восемь Юлий,
Шесть Марий и тридцать Анн.
А теперь – пора итогов.
Пред судьбой держу ответ:
Сотни стройных перетрогав,
Знаю я, что счастья нет.
«Смертный миг» мой будет темен:
Командоры что есть сил
Бросят прах мой в жерла домен,
Чтоб геенны я вкусил.
За пригоршнею пригоршня:
Месть – хоть поздняя – сладка…
И в машине, в виде поршня,
Буду маяться века!
 

1932

«Знаешь тайну баккара?»

 
Знаешь тайну баккара?
Знать ее необходимо:
Эта звонкая игра –
Как хрусталь – подруга дыма.
Тот же сдержанный угар,
Тот же бред полуодетых,
И раздавленных сигар
Нежный пепел на манжетах.
Рассказал давно уж нам
Честный кодекс Дон-Хуана,
Что в делах с участьем дам
Утонченность нежеланна.
Что тогда лишь выйдет прок,
Если разом Донна-Анна
Навзничь грянет поперек
Непорочного дивана.
Чем глупее, тем умней,
Чем прямее, тем успешней
С удивленной, «с пленной, с ней»,
Скоротаешь вечер вешний.
И азартная игра
Те же вкусы разделяет:
Эта стерва, баккара,
Лишь нахрапу уступает.
Тем, кто робок, вдумчив, строг,
Вечно каверзы подводит,
И гребет бумажек стог,
Кто попроще к ней подходит.
 

1932

«Так нет же! нет же! нет же! нет!»

 
Так нет же! нет же! нет же! нет!
Не уступлю дневному блуду!
Я был поэт! Я есмь поэт!
И я всегда поэтом буду!
Мой тесен мир: он в мутном сне,
Он огражден вседневной ширмой,
Но звезды падают ко мне
И говорят… Огромен мир мой!
Он говорит! И женский стан,
И след ноги, что странно узок,
И Аттика, и Туркестан,
И лед скульптур, и смерчи музык!
Любовь, пассаты, мифы, зной,
Клоаки, шахматы и казни,
Всё-всё проходит предо мной
В своем лирическом соблазне.
Поройся у меня, – найдешь
В глуби потрепанных тетрадей
И эротический чертеж,
И формулу, где бредит радий.
Всё сохраню, всё пронесу, –
И вечность, что открыл мне Пушкин,
И краткий миг, когда в лесу
Отмерил жизнь мне плач кукушки.
И никого не надо мне!
Один пройду, один промучусь, –
Пока в трущобе, в тишине,
Последней судорогой скрючусь!..
И долго буду мертв, – пока,
Устав от дел, в ночи бессонной
Меня грядущие века
Не вскинут трубкой телефонной.
И зазвучит им, как прибой,
Мембранный гул былого мира…
«О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!»
 

1933