Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Георгий Шенгели

Георгий Шенгели
(1894–1956)
Собрание стихотворений

ЭПИТАФИЯ

Н.М.

 
На этой могильной стеле,
Прохожий добрый, прочти:
Здесь лег на покой Шенгели,
Исходивший свои пути.
Исчез в благодатной Лете
Тревожный маленький смерч.
А что он любил на свете?
Нинку, стихи и Керчь.
 

25 марта 1941

1910-е годы

БОСФОР КИММЕРИЙСКИЙ

 
Песчаных взморий белопенный лук,
Солончаковые глухие степи.
И в тусклом золоте сгущенных сепий
Вздымается оплавленный Опук.
Раздавленный базальт, как звенья цепи,
На сланцевых боках означил круг.
Волчцы и терн. И тихо вьет паук
Расчисленную сеть великолепий.
Потоки вздутые остылых лав
Оставили железно-бурый сплав
И пыл свой отдали в недвижный воздух.
И медленный плывет свинцовый зной,
Растягиваясь в колоссальных звездах,
В рубинных радугах над крутизной.
 

1916

МИКРОКОСМ

 
Обволокла медовая смола
Жука металло-голубое тело,
И капелька округло отвердела,
И надолго под хвоей залегла.
Волна над новым дном поголубела,
На отмелях прозрачна и светла,
И тенью мимолетного крыла
Легко мутнели в ней чешуйки мела.
И трубка пенковая предо мной
Темнеет матовой золотизной,
И мутен желтопламенный янтарик.
И тихо в нем, как в волнах облака,
Включен металло-голубой фонарик.
В моей руке – далекие века.
 

1916

ОГОНЬ И ГЛИНА

 
Угрюмый облик обожженной глины
И смуглый звон чеканных кирпичей
Милей, чем плавный пересвет лучей,
Которыми звездились турмалины.
Я ювелиром был, ловцом огней,
Чей хладный пламень выбрали павлины,
Но прогудел полынный ветр былины,
И вот в кувшины звонко бьет ручей.
Где небо серо над безводным логом,
Где зной ложится бронзовым ожогом
На высушенные песком тела, –
Кирпичные там водоемы встанут,
И волны свежие, светлей стекла,
Отрадно в чаши глиняные грянут.
 

1916

МОГИЛА

 
Где воды пресные, прорвав скупой песок,
В зеленой впадине кипят холодным горном,
На сланце слюдяном, под очервленным терном
Иссохший кожаный полуистлел мешок.
И слитков золота нетронутый поток
Ползет из трещины, опутываясь дерном,
А в двух шагах скелет в стремлении упорном
Лоскутья рук простер на выжженный восток.
В миражном зеркале расплавленного ада
На дальнем западе сиерры Эль-Дорадо
И здесь в оазисе – предельный бег пустынь.
И грезу знойную навек покрыли травы.
Лишь бульканье ключа плывет в глухую синь.
Да воя волчьего случайные октавы.
 

1916

РОБИНЗОНОВ СКЛЕП

 
Песком серебряным и пылью слюдяной
Сухой сверкает грот, закатом осиянный.
Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный
Вплывает медленный вечеровой прибой.
Бюро, изрытое топорною резьбой,
И человек за ним – угрюмый и туманный –
В камзоле шерстяном времен британской Анны
Сжимает Библию мозолистой рукой.
Три века залегло от смерти Робинзона
До пламеней, что жгут вспоившее их лоно,
Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов.
Но неистлевший прах священника скитаний
Всё льет свой вкрадчивый неуловимый зов, –
Зов к берегам чудес, в страну очарований.
 

1916

МАРОН

 
Обмякший пляж. Коричневая глина.
Оливковый базальт – галопом глыб.
В глухой воде – клинки холодных рыб
И ветровых разбегов паутина.
Прочерчивает бухтовый изгиб
Отполированный плавник дельфина,
И в вечер уплывает бригантина,
И гаснет вымпела червленый шип.
Топор и карабин, бурав, лопата,
Кремень, брезента клок, моток шпагата,
И я один – покинутый марон.
Но вольным вижу я себя Адамом.
Мой лоб загаром новым опален.
Мне Библией – земля. И небо – храмом.
 

1916

SALT-LAKE-SITY

 
Безводно-белые сухие облака
Над белым городом, обрезанным квадратом,
В пустыню брошенным, в сияющие пятна
Закаменевшего навек солончака.
Подложной библии тяжелая рука
Над жизнью избранных простерлась необъятно.
Но гневно сорваны и кинуты обратно
Шипы упругие тернового венка.
Безводны облака над рыжею пустыней.
Напоен жаждою солончаковый иней,
И время грузное иссохло в вышине.
Но в храме мраморном склоняются в поклоны,
Звеня кинжалами на вышитом ремне,
Священники земли – угрюмые Мормоны.
 

1916

САМАРКАНД

 
Над белизной одежд ореховые лица.
Светило белое в глазах повторено.
Осталось позади былого моря дно,
И бешено взята мятежная столица.
Здесь – громовой парад. А там – за птицей птица.
Там трупы вздутые навалены в одно,
И небо токами дрожащими полно,
И, чуя тление, взывает кобылица.
Позеленелую развеивая медь,
Сияет куполом упорная мечеть.
Распахнутая дверь дымится, точно рана.
И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы
Берет из твердых рук убитого муллы
Парчовый фолиант столетнего Корана.
 

1916

ПОРТ СВ. ИОАННА

 
Исчерченный коринфскою резьбой
Иконостас из черного ореха.
Сгоревшего полудня льется эхо
Из купола струею голубой.
И бледным золотом дрожащий зной, –
Шипы уже незримого доспеха, –
Зигзагом быстрым, молниею смеха
У закоптелых ликов – как прибой.
Забытый порт Святого Иоанна…
В долине – церковь, где молчит осанна;
Безмолвный храм Тезея на холме.
И выше всех, в багряной мгле заката,
Над пропастью, на каменном ярме,
Гранитный трон – могила Митридата.
 

1916

СКИФИЯ

 
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.
Дорога тонкая. И в золотой пыли –
Степных помещиков льняные балахоны.
А там – часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой темный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли –
Как закоптелый лик раскольничьей мадонны.
Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнет молитвенно к преданьям стен омшелых.
Но в тайной глубине поет степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.
 

1916

ПАЛИНГЕНЕЗИЯ

 
Песком и глиною утоптан плотный пол.
Холщовый полумрак и холодок палатки.
Густой полынный дух, прибой прерывно-краткий –
Их бриз вечеровой в одно дыханье сплел.
За поднятой полой курганный сизый дол.
Раскопок медленных нахмуренные складки.
И на земле могил тяжелые рогатки,
Телеги скифские и варварский прикол.
Закат отбагровел на заводях Сиваша.
Работа кончена. Костры. Уха и каша.
И говор сдержанный усталых копачей.
Здесь – мусикийский звон и вещий выклик Дива, –
Могила юного. И в благости лучей
Селена тихая у тихого залива.
 

1916

CARMEN AETERNUM

 
Зеркальный шар лилового стекла
Меж яхонтовых гроздий винограда.
Из травертина грузная ограда,
И даль холмов – как сильный взмах крыла.
Так нежно италийская прохлада
В извивы дымной тени протекла, –
И мысль, отточенная, как стрела,
Размягчена в округлых волнах лада.
Где алый зной покоят мягко мхи,
Латинские усталые стихи
Поют, как медленный ручейный лепет, –
И вижу в быстрой смене, как Эней
Под звонким вихрем легкий парус крепит
И пенит синь неведомых морей.
 

1916

ПОЛЕТ

 
На гладкой мартовской полянке,
Где первые так нежны мхи,
Я выстрогал прямые планки
Из мягкой кремовой ольхи.
Оклеил шелком, руль наставил
И в голубую высоту
Аэропланом их направил,
Легко дрожащим на лету.
И тонкая в руке бечевка
Виолончельною струной
Поет отточенно и ловко,
Впивая ветер молодой.
И упоенный этой дрожью,
Впитав ее отрадный мед,
Потом иду по бездорожью,
Как будто совершив полет.
 

1916

«Давно в колчане крупный жемчуг…»

 
Давно в колчане крупный жемчуг
С печалью смешан наравне.
Давно резной на крыше венчик
Без матицы приснился мне.
Давно под черным покрывалом
Текут замедленные сны, –
И в поле трепетным шакалом
Провыт призывный вой войны.
И терем мой зловещ и гулок,
И крыс не слышно за стеной,
Но в клети каждый закоулок
Наполнен злобою живой.
В божнице синие лампады
На ликах не отражены,
И подвижных теней громады
Ползут за мною вдоль стены.
Бежать! – но сторожат погони,
Дорога выбита кольем,
И пораскованные кони
Опоены крутым вином.
Последний вечер. Слышу: филин
Кричит и бьется у окна.
И там, средь облачных извилин
Багровая встает луна.
 

1916

ДОМИК

 
Я помню: яркий в летней дреме
На солнцем залитом песке
Уютный выбеленный домик
В уютном южном городке.
Я помню: пол, натертый воском,
Смоленый мат по светлым доскам,
Медовый запах табака,
В окне герани два горшка,
На стенах выцветшие флаги,
Фрегата стройная модель,
За ширмой строгая постель,
На письменном столе бумаги –
Последний угол моряка
В тиши сонливой городка.
Моряк, старик под девяносто,
Но бодрый, молодой, живой,
Всегда приветливо и просто,
Встречаясь, говорил со мной.
Я был влюблен в оттенки моря,
Мечтал о пальмах, о маори,
И в голубые вечера,
Когда зеркальная игра
В зеленой полутьме купальни
Блуждает по изгибам стен, –
Земли тяжелой цепкий плен
Меня томил, а сумрак дальний,
Окутывающий пролив,
Струил волнующий призыв.
Однажды – в заревой истоме
Вдали клубились облака –
Отправился я в белый домик,
В приветный домик старика.
Тот мне обрадовался очень
И, хлопотлив и озабочен,
Соорудил нам чай «с ромком»,
И так прекрасно мы вдвоем,
Жуя варенье из инжира,
Не зажигаючи свечей,
Проплыли волны всех морей
От Гельсингфорса до Алжира
И только ночью в два часа
Свои убрали паруса.
И много вечеров в беседах
Провел я с милым моряком.
Он говорил мне о победах
И о «воздействии линьком»,
О женщинах в портах Китая,
О том, как Веспер, выплывая,
Роняет в воду алый щит,
Как море фосфором горит,
Как ночь в полуденных широтах
Струит зодиакальный свет,
О том, что флота больше нет,
О альбатросовых полетах,
И что, «поверьте, я уж стар:
Лучше манильских – нет сигар».
Прошли года. Моряк мой умер.
Я – закопался в груды книг.
Но где-то в самом дальнем трюме
Родной мечты остался лик.
И нанял домик я знакомый,
Уединился в нем, влекомый
Томленьем сладостным. Светло
В моих трех комнатах, тепло,
И пахнет славной старой трубкой,
И так легко-легко – смолой,
И я приют спокойный мой
Себе рисую верхней рубкой
На адмиральском корабле
В пути к неведомой земле.
И вот пишу я эти строки,
Ведя их пушкинской строфой.
Они просты и неглубоки,
Но я пресыщен глубиной.
Хочу о том, что повседневно,
Сказать волнующе-напевно,
О тихой молвить красоте,
Что поразвеяна везде,
О том, что полюбил я землю,
Уютный домик, вечера,
Мечту о прошлом, что игра –
Окончена и я не внемлю
Фанфарам запредельных сфер
И воплям сказочных химер.
 

1916

КОРАБЛЬ

 
Пахнет смолою и дубом под куполом темного дока.
Круто и кругло осел кузовом грузным корабль.
Быстрый топор отдирает обросшую мохом обшивку.
Твердые ребра цветут ржавчиной старых гвоздей.
«Эй, проберемся в пробоину!» Душно в незрячем трюме.
Днище набухло водой. Тупо стихают шаги.
Чую пугливой рукой прикрепленные к стенкам кольца, –
В реве тропических гроз здесь умирали рабы.
Где-нибудь: Тринидад, Вера-Круц, Пондишери, Макао.
Низкий болотистый брег; тяжкий расплавленный зной.
Дальние горы дышат, клубясь вулканною зыбью,
И неколеблемый штиль высосал жизнь парусов.
В тесной каюте над картой седой сидит суперкарго.
Глух он: не слышен ему тяжкий и сдавленный стон,
Что точно пар проницает дубовые доски палуб:
В трюме сквозь желтый туман желтая движется смерть.
Крысы по палубе брызнули топотом быстрых лапок.
Прыгают в волны, плывут. На корабле – тишина.
Только на главной шлюпке, мучась упорной греблей,
Куча матросов влечет ветхим канатом корабль.
День, и другой, и неделя. Штиль неподвижен, как скалы,
Порван буксир, и ладья мчится к родным берегам.
Только лицо рулевого становится бледно-шафранным,
Только и юнга дрожит, чуя последний озноб.
Там же, где брошен корабль, не слышно ни стука, ни стона.
Боком на запад плывет, тайным теченьем влеком.
Точно стремится догнать отрезы шафранного шара,
Что уплывает за грань сеять шафранную смерть.
«Эй, вот ржавчина эта, что пачкает наши пальцы,
Это не тленье ли тех, чьею могилой был трюм?
Это не мертвое ль золото старых гор Эль-Дорадо,
Что, растворившись в крови, красный развеяло прах?»
Быстрый топор стучит, отдирая гнилую обшивку.
В черную рану борта светит лазурная даль.
«Эй, посидим здесь еще! Ты любишь бродить по кладбищу,
Сладостны будут тебе недра бродячих могил».
 

1917

27 ИЮЛЯ 1830 Г

 
Случайным выстрелом старуха сражена.
И рота гвардии глядела с перекрестка,
Как с телом поползла капустная повозка,
Зардели факелы и взмыли знамена.
За полночь перешло. Всё двигалась она.
Толпа всё ширилась, нелепо и громоздко,
И ярость плавилась, и сыпалась известка
И битое стекло от каждого окна.
А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,
Священник молодой, томим глухой тревогой,
Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.
И пред распятием клоня свои поклоны,
Не знал, что в этот миг его старуха-мать
Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.
 

1917

СМЕРТОНОСЦЫ

 
В подводной лодке в рубке капитана
На столике расчерченный картон.
Текучей майоликой отражен
Мутно-зеленый облик океана.
Но хода выверенного уклон
Прямолинеен в тусклостях тумана,
Где массою надменного тарана
Нос панцирного судна напружен.
Вот шелковистый быстрый свист торпеды
Змеиные томительные бреды
Вплетают в четкий перестук машин.
И в лепком воздухе – гранитны лица,
И в сдавленных глазах – осколки льдин.
Но радость вспыхивает, как зарница.
 

1917

«Квадратный стол прикрыт бумагой…»

 
Квадратный стол прикрыт бумагой,
На ней – чернильное пятно.
И веет предвечерней влагой
В полуоткрытое окно.
Стакан топазового чая,
Дымок сигары золотой,
И журавлей витая стая
Над успокоенной рекой.
Бесстрастная стучит машинка,
Равняя стройные слова.
А в поле каждая былинка
Неувядаемо жива.
И вечер я приемлю в душу,
Безвыходно его люблю.
Так люб и океан – на сушу
Закинутому кораблю.
 

1917

«Так хорошо уйти от голосов людей…»

 
Так хорошо уйти от голосов людей,
От стукотни колес и въедливого лая
На отдаленный холм, где, полночи внимая,
Свой портик мраморный вознес к луне музей.
Спиною чувствуя прохладу старых плит,
Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,
Где Веги пламена и нежный огнь Денеба
Светло проплавили индиговый зенит.
 

1917

ВАТИКАН

 
Из мягкого белого шелка
На мне шелестит сутана.
Шапочкой белого бархата
Прикрыта моя седина.
Лиловые яхонты четок,
Хмуро мерцая и рдея,
Виноградной гроздью повисли
На белой тонкой руке.
Тетрадь из плотной бумаги
Цвета слоновой кости
Кордуанской узорной кожей
Драгоценно переплетена.
Сухой изящной латынью
Пишу короткие фразы –
Чеканенные медали
Из металлов прошедших веков.
В гулкой тиши Ватикана
Слышно смутные шумы:
В мире и в Городе – знаю –
Юные орды встают.
Подымаюсь на белую башню
И, старчески медля, с балкона
Новым urbi et orbi
Благословенно шлю.
 

1917

ПОЭТ

 
Одет монашески и коротко острижен,
По миру шествуя легко и не спеша,
Прямолинейною иглой карандаша
Он вносит в книжечку слова церквей и хижин.
И целомудренным размером осветлен,
И умной скупостью расчисливая краски,
Для ткани будущей сплетения и связки
В устоях каменных натягивает он.
И треугольником скульптурного отвеса
По уравнениям разметивши слова,
Ведет нетленный стих. И пламенно жива,
Взвиваясь к небесам, священная завеса.
 

1917

МОГИЛА БАРАТЫНСКОГО

 
Я посетил величественный город,
Подземную безмолвную столицу,
Где каждый дом украшен мавзолеем,
А мавзолей отягощен крестом.
Я проходил по мягкой меди листьев,
Влеклись глаза вдоль твердых барельефов,
И тлела мысль теплом и ломкой болью,
Священные встречая имена.
Но проходил, не замедляя шага.
Меня манил неогражденный камень,
Где иссечен великолепный профиль
Дорически-прекрасного певца.
О, чистота всесовершенных линий,
Напрягшихся в певучем равновесьи,
О, ясная и умная прохлада
В Финляндии зачатых Пропилей!
О счастьи скорбь, томление о Музе,
И мысли боль, и отягченный якорь,
Что подняли марсельские матросы, –
Всё в ясности отпечатлелось тут.
 

1917

ОСВОБОЖДЕНИЕ

 
Копьями солнца взнесенное,
Здравствуй,
Прохладное утро.
Ветер
Мой парус надул,
Белый,
Как женская грудь,
Сладко прижаться щекою
К его упругому кругу,
В гулкую чашу его
Трепеты моря ловить.
Женщины тело бездушное
Жалко свернулось у борта.
Впалая грудь
Не вдохнет
Солью пропитанных струй.
Что же мне слушать
Внимательным ухом,
Как тайным брюзжаньем
Нежная кожа ее
В каждом изгибе звучит.
Талатта, талатта!
Дальше!
Разверзни широкое лоно,
Женское тело прими.
В глуби
Его упокой,
Я же,
Один и отзывен,
Навстречу солнцу,
По зыби,
Бешеным бегом звеня,
Вспеню серебряный путь.
 

1917

СЕНАТ

 
У Тибра водопой. Вся конница врага.
А в Капитолии, в белоколонной зале,
Сенаторы себя к сиденьям приковали,
И заседание под медные рога –
Непрерываемо. Враг топчет берега,
И, бронями кипя, пораскалились дали,
Но память о былом, – о Пирре, Аннибале,
Как последождная победная дуга.
И, клятву выковав в произнесеньи четком, –
Спокойный человек с квадратным подбородком
Запаивает жезл в медь маленькой руки,
И, чуя пиршество, чертят по небу птицы:
По мрамору ступень упруги и легки
Шаги Диктатора, – плеск молока волчицы.
 

1917

САНСКРИТ

 
В странно-знакомых словах, суровых словах санскрита –
Смуглая кожа земли, – той, где струится муссон.
В призвуках тайных и темных кроются лики дравидов,
Преданных мертвой луне, солнцем сожженных людей.
В плавно-певучих разливах широко отверстых гласных
Всплески высокой волны, – воли грядущих веков.
И в трепетании смутном шорохов, шепотов, шумов
Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил.
 

1917

EX ORIENTE UMBRA

 
Плащи из мутно-белого сукна,
Разрез направо, алый крест налево.
Их нежно вышивала королева,
И женская рука была верна.
Под медный плач латинского напева
Колышется органная волна,
И сердца рыцарского глубина
Вся рдеет от расплавленного гнева.
Окончено. Звенящий вопль трубы.
На весла тяжко налегли рабы,
И в море мерно выплыли галеры.
И с берега ловил их долго взгляд,
Прощальный взгляд на тех, кто солнце веры
Понес в провалы первых круазад.
 

1917

СЛОВАРЬ

 
Коринф. Коричневый. Коринка. Карий.
Колье гортанно прозвучавших слов.
Отраден мой сегодняшний улов:
Мир и словарь – как море и акварий.
Разглядывай резьбу радиолярий
Не под покровом громовых валов,
Но в хрустале недвижимых слоев,
И бережливым будь, что антикварий.
Так в малом целый познается мир.
Так в блеске золота раскрыт Офир,
И слово легкое – стигмат вселенной.
Люблю слова, певучую их плоть:
Моей душе, неколебимо пленной,
Их вестниками воли шлет Господь.
 

1917

РУКОПИСИ ПУШКИНА

 
Как нежны, как надрывно милы
И этот пыльный аромат,
И порыжелые чернилы,
И росчерков округлый ряд.
В сияньи Крымских побережий,
В Михайловской тиши, – один, –
Размашистые эти мрежи
Сплетал мой вечный властелин.
Как выскажу? И слов мне мало:
Здесь, где моя легла слеза,
Его рука перебегала
И медлили Его глаза.
И эти влажные напевы
Неистлеваемым зерном
Вздымают золотые севы
На поле выжженном моем.
 

1917

«Прибой на гравии прибрежном…»

 
Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.
А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.
Черешен сладостные груды.
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.
И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движенья,
И время дале не идет.
И радостью волнует райской,
Что впереди – свершенья лет
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.
 

1917

ПОЭТАМ

 
Друзья! Мы – римляне. И скорби нет предела.
В осеннем воздухе размывчиво паря,
Над гордым форумом давно отпламенела
Золоторжавая закатная заря.
Друзья! Мы – римляне. Над форумом державным
В осеннем воздухе густеет долгий мрак.
Не флейты слышатся: со скрипом своенравным
Телеги тянутся, клубится вой собак.
Друзья! Мы – римляне. Мы истекаем кровью.
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных.
Но будем – римляне! Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак наметив на челе.
Вливаясь в музыку, рычанье бури – немо.
Какое торжество, друзья, нас озарит,
Когда, отъяв перо от боевого шлема,
Его разбойник-граф в чернила погрузит.
Пусть ночь надвинулась. Пусть мчится вихрь пожара,
К моим пророческим прислушайтесь словам:
Друзья! Мы – римляне! И я приход Ронсара
В движении веков предвозвещаю вам!
 

1918

ДЕРЖАВИН

 
Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.
Воспоминания… Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорят, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.
Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она,
Мелькают шумные студенты.
И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно, как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.
Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.
Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
Куда не суждено быть званым…
Бессильный бард, вернувшийся домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу и взял было рукой, –
Но так и не раскрыл тетради.
 

1918

«В граненой проруби, в крутых отрезах льда…»

 
В граненой проруби, в крутых отрезах льда
Сапфиром залегла тяжелая вода.
И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый,
Восходит облачком и чистой Афродитой
Оплотневает там, в полярных небесах.
От белых риз ее летит к нам белый прах.
И замирает взор, лебяжьим пухом нежим,
И любят девушки умыться снегом свежим.
 

1918

«Закрыв глаза, пересекаю брег…»

 
Закрыв глаза, пересекаю брег.
Прибоя гул растет и подавляет.
И, обожженный хладным брызгом влаги,
Я останавливаюсь и гляжу.
Как тусклы лопасти стальных валов,
Как бледны свитки фосфористой пены,
И крупные алмазы Ориона
Дробятся в возметенной глубине.
О море! Родина! Века веков
Я полыхал сияньем фосфористым
В твоей ночи. На рыбьей чешуе
Я отливал сапфиром и смарагдом.
Я застывал в коралловую известь
В извивах древовидных городов.
И вот теперь, свершась единым сгустком,
Несу в себе дыхание приливов,
И кровь моя, как некогда, нагрета
Одною с южным морем теплотой.
Стою. И слушаю. Клубится гул.
В глухих глубинах беглый огнь мерцает.
И, побежденный подвижным магнитом,
В разбег волны я медленно вхожу.
 

1918