Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Георгий Шенгели

«Там, над синей волной Мичигана…»

 
Там, над синей волной Мичигана
Золотые собрались квириты;
Воздвигается вновь Капитолий,
Созидается наново Рим.
Из огромных индейских раздолий,
Обратившись на два океана,
Подымается меч непокрытый,
Звонким заревом домен багрим.
Всё увидим, что было когда-то;
Промелькнут и цари, и трибуны;
С Кордильер Аннибал круторогий
Прогремит на железном слоне;
Дряхлый Цезарь в пурпуровой тоге
Брызнет кровью на плиты Сената;
Старой власти и роскоши юной
Тот же отблеск сверкнет в вышине…
Но грядущий гудящий Вергилий –
У кого он преемствует лиру?
У слепых европейских Гомеров,
У альпийских и ладожских саг,
Тонким ладом восточных размеров
Он оденет кровавые билли,
Что взнесут покоренному миру
Звездяной атлантический стяг.
О Европа, Вторая Эллада!
Тишина. Философия. Песни.
Годы движутся стройно и строго
Облаками вечерней зари,
И алтарь Неизвестного Бога
Тихо теплится в сумраке сада…
О, воскресни, былое, воскресни,
Повторись, проблистай и умри.
 

1922 (?)

ДАЧА

 
О летняя тоска, – особый дачный холод
В картонной комнате, где к потолку приколот
Пучок бессмертника, где узкая кровать
Окну подставила свой бок – отсыревать.
Вдали, у станции, помятой полусферой
Театра ветхого поднялся купол серый;
Там музыка была, там малокровный газ
Из жестяной листвы выпячивал свой глаз,
Там смутно реяла, тревожась и взлетая,
Бумажных бабочек встревоженная стая,
И скрипок хриплый вой, и мотыльки, и свет,
Какой томительный, какой тягучий бред!
Но там – что делать мне? И лето отлетело,
Немоте и тоске покорным стало тело.
И у окна сижу. Темно. И в глуби рощ
Гнилушки светятся и редкий краплет дождь.
 

31. V.1922

«Я не сплю… Ведь было, было это!»

Н.М.

 
Я не сплю… Ведь было, было это!
Кремль, река, прозрачный храм,
Мох на грубых плитах парапета,
Летний зной и птичий гам…
Ласточка, ты взором замерцала,
На меня взглянула ты,
И душа к твоим ногам упала
С невесомой высоты.
Было сладко мне, и торопливо,
И взволнованно, едва
Подбирал я в кипени порыва
Неповторные слова…
Ты ушла, сказала мне «спасибо!».
Нина, ласточка, – зачем?
Это я был счастлив, счастлив – ибо
Для тебя не стал ничем…
 

Июнь 1922

«Сердца мне были точно ванна…»

 
Сердца мне были точно ванна:
Прохлады взять и пыль омыть, –
И пролетала неустанно
Дней нескончаемая нить.
И к сердцу одному привычен,
В него я восемь лет входил
И, успокоен, безразличен,
Оставил в нем и пыль, и пыл.
Иное сердце предо мной,
Но горькой радости к истомам
Одной лишь мне идти тропой:
Войдя в него, я вскрою вену,
Ему отдам по капле кровь –
И первую мою измену,
Мою последнюю любовь.
 

13. VII.1922

«В Пантикапее, в склепе Деметры…»

Н.М.

 
В Пантикапее, в склепе Деметры,
Я видел фреску – твои глаза…
Тогда гудели полынные ветры
И канонадой глохла гроза.
И, опьяненный ветром и громом,
В жизнь уходил я, в гуды стихов,
Я захлебнулся льдом и ромом –
Градом восьми безумных годов.
Но где-то – знаю – в омуте мутном
Мерцал потаенно широкий взор, –
О древнем, о смутном, о бесприютном,
Ушедшем в сумрак могильных нор.
И проявилась бледная фреска:
Передо мною глаза твои,
Гончарной лазури, карего блеска
В меня проливая струи.
Я снова, снова в склепе Деметры,
Гроза отгремела, ушли года,
Стихи умолкли, утихли ветры,
Простерт я навзничь, лег – навсегда.
Ты надо мною. Гляди, гляди же!
Здесь так прохладно, здесь тишина, –
И наклоняйся всё ближе, ближе,
Возьми, Деметра, и пей до дна!
 

Август 1922

ОСЕННИЙ ВЕНОК

* * *

 
Нет молодости. Лета нет и юга.
Смешно: я осмотреться не успел,
А три тепла уплыли за предел,
За дымную черту земного круга.
Проходит август в тишине полян,
И – знак того, что недалеко вьюга, –
Искрится в высоте Альдебаран.
 

* * *

 
Искрится в высоте Альдебаран,
Рубин, весь налитой багрянцем страстным.
Зовет взлететь к нему порывом властным.
Но где болид? Ядро? Аэроплан?
Но что болтать? И вижу сквозь туман –
Ко мне склонилась ты лицом неясным.
Не знаю как, но я тобою пьян.
 

* * *

 
Не знаю как, но я тобою пьян.
Я не хотел такой внезапной чары.
Достаточно меня гнели удары;
Довольно вывихов, довольно ран.
На мне давно запаяна кольчуга.
Но ты… И вновь я болью обуян,
Еще чужая, поздняя подруга.
 

* * *

 
Еще чужая, поздняя подруга,
Осенняя последняя любовь…
О, пережить с тобою, вспомнить вновь
Норд-оста песнь, полынный запах луга.
Но я не тот. Теперь бы я не мог
Тебя позвать под парус, вздутый туго, –
Что дам тебе моей любви в залог?
 

* * *

 
Что дам тебе моей любви в залог?
Чем я означу бледное томленье?
В нем для тебя лишь боль, не упоенье:
Так начертал нам августовский Бог.
Что запаять в твоем кольце упруго?
В крутой металл какой бы камень влег?
Рубин? О нет. Не он символ недуга.
 

* * *

 
Рубин? О нет. Не он символ недуга.
Рубин ты знала в страсти молодой.
В нем дней весенних клокотал прибой,
Как Бахова властительная фуга.
Какой прибой? В порту мы. Жидкий грог
Нам руки жжет, и вот – сквозь дрожь испуга
Жемчужина, пузырчатый ожог.
 

* * *

 
Жемчужина, пузырчатый ожог:
В нее бескровный дождь осенний пролит,
В ней влажный жар тревожит и неволит:
Боль тех, кто заблудился без дорог.
Ах, если бы: Крым, ураган, фелюга…
Но ты прости: я дал тебе, что мог, –
Нет молодости, лета нет и юга.
 

* * *

 
Нет молодости. Лета нет и юга.
Искрится в высоте Альдебаран.
Не знаю как, но я тобою пьян,
Еще чужая, поздняя подруга.
Что дам тебе моей любви в залог?
Рубин? О нет. Не он символ недуга, –
Жемчужина, пузырчатый ожог.
 

Август 1922

КУРТИЗАН

(Из Эдмона Ризо)

 
У медного персидского бродяги
Он желтую жемчужину купил,
Сияющую нежной сетью жил,
Оттаявших в бледно-молочной влаге.
И зная: красота острее шпаги,
С жемчужиной принять любовный пыл
Красавице холодной предложил
Письмом на раззолоченной бумаге.
Жемчужина отвергнута. Увы!
Он не подъемлет скорбной головы,
Трудясь упорно над сонетом пленным.
Окончив, – перл старательно дробит:
Письмо ей посылая, осушит
Чернила этим прахом драгоценным.
 

<1922>

«Нет, не явиться тем стихам…»

Н.М.

 
Нет, не явиться тем стихам,
Где бы моя любовь запела:
Пока звенит струною тело,
Не зазвенеть тугим словам.
Нет холода. Но пусть не минет
Ни этот жар, ни этот бред;
Пусть навсегда меня покинет
Тот, кто во мне: другой, поэт.
Одно да будет: колыханье,
И мысль, окутанная тьмой,
И – да поит меня чумой
Твое айвовое дыханье!
 

26. VIII.1922

«Жара ли мучает или тебя люблю…»

Н.М.

 
Жара ли мучает или тебя люблю,
Но некий мглистый зной расплавил мысль мою,
И зреют образы, тугими облаками
Вздуваясь и всходя над мутными полями,
И только зарева и радуги вверху.
Как мне их покорить стеклянному стиху,
Такому хрупкому и колкому такому?
Как в нем запечатлеть бестелую истому?
И время тянется… О, если б ветерка!
О, если б тронула меня твоя рука,
Твоя прохладная, как будто неживая,
Нежаркой ласкою случайно обвивая!
 

28. VIII.1922

«Я постарел. О чем теперь мечтаю?»

Н.М.

 
Я постарел. О чем теперь мечтаю?
Не о лужке пастушьем, не о балке,
Зияющей в солончаках морозных
Под киммерийским под полынным солнцем.
Я не хочу ни парусного бота,
Свистящего сквозь августовский фосфор,
Ни хриплого авто, что вылетает
На круглый мост чрез Зимнюю Канавку.
Что мне ковры йомудские и синий
Фаянс, и колкий сахар кокаина
У рыжего художника, к кому
Мы из театра заезжаем на ночь?
Мечтается столовая большая,
Часов стеклянный гроб, где древоточец
Отмеривает время, вата в окнах,
В углу багаж еще в наклейках свежих,
Сознание, что всё осталось там,
Где станции, где алебарды стрелок, –
И ты в соседней комнате звенишь
И плещешь умывальником, и скоро,
Вся свежая и грустная немного,
И добрая, придешь и сядешь рядом…
 

2. IX.1922

«Как странно всё… Должно быть, нервы…»

 
Как странно всё… Должно быть, нервы
Ослабли, перенапряглись…
Вчера я был с тобою, с первой,
И мысли бурею неслись.
Я знаю этот лёт, вспененный
Туманом, зноем, синевой,
Мучительный, неутоленный,
Неразделенный… неживой!
Сегодня – всё омыто, сдуто,
И в жестяную тишину
Спадают крупные минуты
И гальками идут ко дну.
И в каждом торопливом круге
Я вижу – то былые сны,
То взмах смычка, то взгляд подруги,
То гробовые пелены.
В однообразной этой смене
«Чего-то нет, чего-то жаль» –
И музыки, и упоений,
Уплывших безвозвратно вдаль.
 

7. IX.1922

«Солнце ночное, любовь, – твоя взбегает квадрига…»

Н.М.

 
Солнце ночное, любовь, – твоя взбегает квадрига,
В мой позвоночник сыпнув огненной дробью подков,
Плотной слезою исторгнув отстой обесцененной жизни, –
Что же, как падаешь ты, – я не исчезну с тобой.
 

26. IX.1922

«Ты сравниваешь? – Сравнивай! Быть может…»

 
Ты сравниваешь? – Сравнивай! Быть может,
Я хуже их. Но, значит, ты лгала,
Когда шептала, что тебя тревожит
Апрельская моих порывов мгла,
Что лишь моя любовь тебя стреножит,
Что лишь она тебе стальные вложит
И повелительные удила.
Лгала? – Пусть так. Но, значит, не посмела…
 

16. XI.1922

«Над моей кроватью сонной…»

Н.М.

 
Над моей кроватью сонной
После долгих-долгих лет
Снова сталью вороненой
Голубеет пистолет.
Помню, как снега белели
И в морозной тишине
Ожидание дуэли
Обжигало душу мне;
Помню сломанные ветки
На сугробе золотом
И пружинный зуб гашетки
Под уверенным перстом.
Хорошо на грань поставить
Тридцать лет и тридцать книг,
Хорошо всю жизнь заплавить,
Как в кристалл, в гремучий миг!..
Может быть, и повторится
Сон давно ушедших лет:
Звонко щелкнув, разрядится
Бирюзовый пистолет.
Пуншевою злобой взмылит
Злоба радостная рот,
Если, раненный навылет,
Враг бескостно упадет.
Если даже сам я буду
Этот враг, то и тогда
Всю мою тоску избуду,
Побеждая навсегда!
 

21. XII.1922

ПИСЬМО

 
Наварен тягучий сургуч
Запонкой золотою;
Скрипичного имени ключ
В нем легкою лег чертою.
По просветам ровных строк
Музыку чую в конверте.
Но – заревой ли рожок
Или валторны смерти?
Падает каждый напев,
Сердцу дает подножку…
Пальцы, захолодев,
Надламывают лепешку.
 

1922

«Прозрачная резервуаров медь…»

 
Прозрачная резервуаров медь.
Хрустальных чечевиц водоворот.
И накаленный колпачок звенеть
Над синим языком не устает.
И клюквовой пластиною стекло
Переградило световой полет,
И красное сиянье потекло
Тугой струею в черный небосвод.
Планетой раскаленною маяк
В междупланетной пустоте повис –
И рухнет, ринется сейчас во мрак,
С белокалильным звоном рухнет вниз.
 

1923 (?)

«В голубой, как воздух, воде лимана берег…»

 
В голубой, как воздух, воде лимана берег;
Ракушкой ребристой насыпан берег;
Вдалеке мерцает рыбачий парус, –
Тихое море.
Налегай на весла! Разгоним лодку!
За кормою пенно воронка вьется;
И с шуршаньем хрупким, качнувшись, лодка
Врезалась в берег.
И сидим недвижно. Недвижно солнце.
Золотою шерстью вспухает туча.
Слушай. Слышишь? – выстрел далекий лопнул.
Нет… Не Эллада!
 

1923 (?)

«Акации, голубизна и зной…»

 
Акации, голубизна и зной,
И море неподвижно, как литое.
Мы задыхаемся в застылом зное
Под вылинявшим голубым стеклом,
Над этой жидкой голубою солью…
Где пресной взять? Безводен солончак,
Нет угля, не дымится опреснитель,
Клоаки пересохли и полны,
И облака акацийного духа
Пропитаны ужиным смрадом их.
Весь город бредит, и кладут в больницах
На лоб тифозным вместо льда чугун,
И шепотят в церквах, что лето – мститель
За дерзкий бунт, за этот красный флаг.
Лишь кое-где горластый кран пожарный
Начнет сочиться медленно и скупо,
И вмиг к нему слетается, толкаясь,
Двухдневной жаждой истомленный люд.
Кувшины, ведра, чайники, баклаги
Горят глазурью, блещут хрусталем;
Тот, кто набрал, бредет, как паралитик,
Как дароносицу несущий поп, –
Не расплескать бы драгоценной влаги!
Иссяк источник, не хватило всем;
Плач, жалобы, пузырный всплеск удара,
Секретный шепот, что «пошла в порту»;
И вдруг в голубизне литой и душной
Крутой струей восходит медный дым.
Пожар! Еще пожара не хватало…
 

1923

«Белый дом, большой и ровный…»

 
Белый дом, большой и ровный,
Над ракушечною дюной.
В чисто вымытые окна
Бьется ветер и закат.
Посредине дверь открыта
На балкон полуаршинный,
И в гостиной старой люстры
Блекло блещут хрустали.
Целый день брожу по дюне,
Целый день гляжу на окна:
Я из окон этих слышал
Медной скрипки медный звук.
Неужели та старуха
В кружевной, в крутой наколке
Ревматической рукою
Заставляет петь смычок?
Неужели в старом сердце
Вместо помыслов о гробе
Есть такая буря скорби,
Сумасшедшей страсти взмыв?
Неужели Страдиварий
Палисандровою скрипкой
Перевесил гроб дубовый
На решающих весах?
Тишина в тяжелом доме.
Гуще ветер в небе темном.
Дробной галькой сыплет море, –
И такая пустота!
Поменяться бы судьбою,
Холод свой отдать за старость,
За клокочущую скрипку,
За бунтующую боль!
 

1923

ОСЕНЬ

 
Вон – девочка пучок пурпурных листьев
Приладила к виску и убегает
По ветряной, совсем пустой аллее
Туда, где синим глазом стынет пруд.
Вон – инвалид играет на кларнете, –
От клапанов, должно быть, зябнут пальцы, –
И тонкий вопль в совсем пустой аллее
С дерев сдувает алые листы.
Я был бы рад такому подаянью, –
Тебе же, друг, бумажный нужен шелест,
Да и глаза под черными очками
Торжественный не радует багрец…
А девочка… Мне было бы печально
Среди червонных безответных блесков, –
Но до любви тебе еще лет восемь,
И чей тебе бы надобен ответ?
И я кладу бедняге-музыканту
В его картуз хрустящую бумажку,
И девочке, склонившейся над прудом,
Коралловый протягиваю лист, –
Но, звонкая, она глядит сердито,
Надменную выпячивает губку
И говорит, широко, по-московски:
«Зачем? Их разве мало у меня?»
 

23. IX.1923

«От звезд тревожным ветром тянет…»

 
От звезд тревожным ветром тянет;
Сквозь ветер чайка промелькнет
И, точно камень, в темень канет
За фосфористой нитью вод…
И я один. И шаг за шагом
По отсыревшему песку
Влачу навстречу беглым влагам
Мою старинную тоску.
Слеза к слезе, ко влаге влага,
А к сердцу путь кратчайший – где?
Его прокладывает шпага
В освобождающей вражде!
 

25. IX.1923

«Над моим одиноким столом…»

 
Над моим одиноким столом
Истлевают ночные часы…
Всё, что было, что грело в былом,
Я спокойно кладу на весы.
И дрожит роковая игла,
Напряглось, как струна, острие.
Неужели бы гиря смогла
Перевесить всё счастье мое?
Но бессмертен сияющий груз –
Ком из золота, меда и смол,
И под мерное пение муз
Чашка жизни ложится на стол…
Ну, так знай же, так знай же, так знай,
Что чем медленней тлеют часы,
Тем верней на мучительный рай
Указуют стрелою весы.
 

2. X.1923

«Стаял, точно льдинка, час…»

 
Стаял, точно льдинка, час,
Ночь туманом распахнулась.
Жизнь истает ломкой льдинкой,
И в туман прольется время.
Но не жаль мне ничего.
Жаль мне домика пустого,
Где в окне желтела свечка
И мерцал клеенкой столик.
Жаль мне ящерки ручной,
Что доверчиво дышала,
Разведя резные лапки,
На моей ладони твердой.
Жаль пушистое саше,
Что порою из комода
Вынимала мать, и сладко
Я вдыхал забвенный запах.
А всего больнее жаль,
Что никак я не умею
Рассказать об этих малых
Милых малостях былого…
Ломкой льдинкой тает жизнь,
И в песок уходит влага.
О, когда б песок отволгший
В гроб мне бросить не забыли!
 

1923

ЛИЛИЕНТАЛЬ

 
Когда я вижу травяные скаты,
Отлогие, как женское плечо,
И чую ветер, плещущий крылами,
И запах чобра, мяты и полыни, –
Я вспоминаю золотую дюну
И прорастанье человечьих крыл…
Ивняк тугой увязан и затянут,
Как прожилки кленового листа,
И полотна промасленного слой
Его облек свистящей перепонкой.
И невысокий человек спокойно
Затягивает ремни у плеча,
Становится на гребень звонкой дюны
И, отыскав ось ветра, наклонившись,
Шагает в воздух и скользит, скользит…
Уже забыли мы Лилиенталя.
 

1924

ДЕНИС ДАВЫДОВ

 
Над выкругленным лбом взлетает белый кок,
Задорно с бальным ветром споря, –
И эта седина – как снежный островок
Среди каштанового моря.
Так было с юности. Но протекли года,
Румяные сошли загары,
Метнув на грудь звезду, умчались без следа
Наполеоновы гусары.
Есть рассказать о чем! Но резв мазурки звон,
Но сине юной жженки пламя, –
И чувствует себя как будто старым он
Под боевыми сединами.
Закрасить эту прядь! Искусный куафёр
Варит канадские орехи.
Теперь та девочка не будет, кроя взор,
Откидываться в звонком смехе.
Теперь та девочка… Но в эти дни поэт,
Пьян отгремевшею войною,
В пунш обмакнув перо, чертит его портрет
Всё с той же славной сединою.
С ней блещут серебром под инеем штыки,
Березина звенит под шпорой,
И заливаются военные рожки
Сквозь ямб, раскатистый и скорый…
Прославленную прядь велел он вымыть вновь.
Гордится этим пенным грузом.
Что девочкин смешок? Что светских дам любовь,
Когда он стал любезен Музам?
 

1924

ГЁТЕ

 
Там – Фауст, Вертер, годы странствий.
Здесь – тихий Веймар, герцог, перстни,
И старость притупила рифму
И зубом пробует суставы.
А он в стакан венецианский
Кусочек шелка черный вдвинул
И рад, что лоскуток мерцает
Сквозь желтое стекло лазурью.
 

1924

«Вместо воздуха – мороз…»

 
Вместо воздуха – мороз.
В безвоздушной глубине –
Плоский, легкий, вырезной,
Алюминиевый Кремль.
На реснице у меня
Колкий Сириус повис,
Промерцал и отвердел
Неожиданной слезой.
Ах, недобрый это знак,
Если плачешь от красы.
Это значит: в сердце нет
Никого и ничего.
 

1924

«В окно сиял нам полдень. Сквозь решетки…»

 
В окно сиял нам полдень. Сквозь решетки
Мы видели, как в полудневном сне
Покачивались поплавками лодки,
Отсвечивая в голубой волне,
Мы слышали, как ржавый хруст лебедки
В последний раз пролился в тишине,
А на столе фигуры карт пестрели,
И мы на них рассеянно смотрели.
Нас было трое. Третий был моряк.
Носил он кортик, шрам на лбу и челку,
В его глазах мутнел веселый мрак:
Он в баккара не игрывал без толку,
Он обыграл нас и тянул коньяк,
Как то и следует морскому волку,
Но жуть брала: за мысом крепостным
Уже бледнел, бледнел и таял дым.
Да, корабли ушли невозвратимо
Вдаль от земли, в сияние, в простор,
И только лиловатый локон дыма
Указывал дорогу на Босфор,
А здесь, в солончаках степного Крыма,
Средь зимних роз на южных склонах гор
Считающая ненависть бродила
Под кожаною курткой Азраила.
Моряк зевнул лениво, из ножон,
Не торопясь, двуострый кортик вынул,
Подрезал вдруг один, другой погон
И с плеч сорвал, и резко в угол кинул,
И, не прощаясь, быстро вышел вон.
Я вымолвил: «Был человек и сгинул».
А друг в ответ: «Такой не пропадет:
И деньгам он и жизни знает счет».
 

1924

«Поникаем в тугие диваны…»

 
Поникаем в тугие диваны,
Закрываем устало глаза,
И – пускай в отдаленные страны
Золотая уходит гроза.
Не откликнемся ветру и грому,
Крупный запах дождя не вдохнем.
Скука шорхает мышью по дому,
А мышами уютнее дом.
Пусть гремит и грохочет на воле,
Напрягается времени бег.
От работы, и страсти, и воли
Беспримерно устал человек.
И печальное право и счастье
Опоздавшим родиться даны:
В безжеланье и в безучастье
Успокоить последние сны.
 

1924 (?)

АЙСИГЕНА

 
Общая матерь, земля, будь легка над моей Айсигеной,
Ибо ступала она так же легко по тебе.
 

Мелеагр

 
Кто изваял ей каблучок
Из пальмы золотой,
Чтобы паркет орхестрой лег
Под легкою пятой?
Кто ионийские глаза
Ей настежь распахнул,
Когда веселая гроза
Горами гонит гул?
Кем ключевой расплескан смех
Над бедной жизнью той,
Где в прахе распластался грех
Под легкою пятой?
О, стрелка звонкая моя,
О, Айсигена, Ты!..
Зачем ты вьешь, тоску тая,
Венок из высоты?
Как будто хочешь закрепить
Навеки твой полет?
Венком ли можно умолить
Земли могильный гнет?
Как ни тоскуем, все уйдем
Мы в Прозерпинин дом
И асфоделевым венком
Венчаться будем в нем.
Но будет мать-земля легка
Тем, кто не мял цветы,
А ведь нежнее ветерка
По ней порхала ты!
 

1924

«Засинели с неба снежного…»

 
Засинели с неба снежного,
Как былые мечты мои,
Волей ветра неизбежного
Мягко прорванные полыньи.
Вверх плеснуло сердце тесное,
Точно слыша призыв трубы:
Там Медведица небесная
Запрокинулась на дыбы.
И лепешкой белой падает,
Быстро падает в глубь луна,
Ветром оттепели радует
Неожиданная весна.
Мнится: выйду, – за воротами
Лукоморье легло дугой
С опаданьями и взлетами
Пены белой и голубой.
И опять под легкой ношею
Зачертит по волнам ладья,
И опять такой хорошею
Станет бедная жизнь моя!
 

1924

«Ну что же: кончено! Ушла теперь и ты…»

 
Ну что же: кончено! Ушла теперь и ты.
А время так же пролетает,
И полная луна спокойно с высоты
Над белой церковью сияет.
Была ты взбалмошной, доверчивой и злой,
Свободу звонкую и звонкий стих любила,
Но женская ладонь горячею золой
В меня сыпнула, ослепила.
Зрачок дымящийся тебя не различал.
Я верил: ты всегда была и есть со мною,
И всюду полетишь, куда б я ни помчал,
Покорной будешь и ручною.
И не тебе – другой я посвящал стихи.
С тобою некогда и незачем мне было
Делить и трезвый ум, и резвые грехи,
И на ночь не тебя рука моя крестила.
О, как ты мучилась, как ревновала ты!
И тихо умерла второю ночью мая.
И мертвая луна льет холод с высоты,
Твой трупик худенький лучами обнимая.
Да, майской полночью мне стало тридцать лет.
Томительно влачусь под ношею земною.
О, молодость моя! Тебя со мною нет!
Да и меня теперь уж нет со мною!..
 

1924

«Окно одно и смотрит в коридор…»

 
Окно одно и смотрит в коридор;
Обои цвета кирпича и ржави,
И в комнате прохлада, темнота
И восковая тишина паркетов.
А за окном, за галереей ломкой, –
Сияющий в июльском полдне двор;
Мерцают стены, черепица рдеет,
А из-за крыши выдвинулся купол,
И на кресте, видавшем генуэзцев,
Уснули голуби, – их грудь слегка
Под смуглым блеском меди розовеет…
Окно одно.
К нему прильнул мой тростниковый столик,
И беленькая Женя в белой рамке
Отворотилась от сиянья полдня
И смотрит на меня… Мне двадцать лет…
Мне двадцать лет, и я люблю работать,
Я рад, когда могу сюда вернуться,
К моим листкам, исписанным стихами,
К моим тетрадям, где пытался я
Слить воедино Штирнера и Канта,
К моим английским перьям и печаткам,
Карандашам – что иглы заостренным,
Все в первоученическом порядке,
И я – поэт, и я – пишу, люблю…
Пойду гулять на мол иль на бульвар,
Иль в шахматы играть, иль на свиданье,
И, точно тайна сладкая, дрожит
Воспоминанье о тетрадях ждущих,
О Штирнере, о перьях и печатках…
Так институтка помнит и хранит
Свой первый поцелуй гардемарина.
Теперь мне тридцать. Всё ушло, ушло.
Нет Жени. Кант забыт. Мой стол завален
Газетами, засыпан пеплом. Я
К нему сажусь на полчаса в неделю.
Стихи искусней, и статьи умней,
И платят много. Но сама работа
Столь постарела, опостыла так,
Что я готов читать Шерлока Холмса,
Чтобы о ней еще хоть час не думать…
Таков закон. И через десять лет
Я, где-нибудь в больнице дотлевая,
Припомню вдруг с сегодняшней тоскою,
С сегодняшнею жалостью к себе,
Не тот июльский полдень, не окно,
Глядящее на генуэзский купол,
А нынешнюю комнату мою,
И пыльный стол, и желтые газеты
И прохриплю: «Как было хорошо!»
 

1924