Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Дмитрий Биленкин,Валерий Дунаев,В. Юферев,А. Юшко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 13

Из автомата я позвонил Шарапову – без его разрешения я не мог предпринять следующий шаг. Трубку сняла секретарша Тамара и, узнав мой голос, воскликнула театральным голосом:

– Ой, Станислав Павлович, как хорошо, что вы позвонили! Тут шеф рвет и мечет – вас разыскивает повсюду…

– Что это я ему вдруг так понадобился?

– Это вы у него лучше сами спросите – мне ведь он не докладывается.

– Соедини, Томочка. Сейчас мне, видать, дадут причаститься. – В телефоне на мгновенье все смолкло, потом раздался щелчок, и резкий голос Шарапова возгласил из черных недр эбонитовой трубки: – Тихонов, это ты?

Голос у Шарапова был пронзительно сине-серого цвета.

– Здравия желаю, товарищ генерал.

– Слушай, ты совсем распустился! Где тебя носит целый день? Почему не докладываешься?

– Я у вас был, товарищ генерал, но вы беседовали с немцами.

– Так они уже пять часов как ушли. Где ты сейчас?

– На Преображенке. А что случилось?

– Это мне у тебя надо спрашивать, но ты как-то ловко устроился, что я у тебя в докладчиках. Пока ты шатаешься, перлы криминалистики творишь, еще один разгон учинили. Доколе это будет продолжаться?

Он так и сказал – «доколе», и голос его от гнева густел, набирая постепенно яростную, как ночь, черноту. И думал я об этом как-то совершенно спокойно, будто не со мной, ругался по телефону Шарапов и не ко мне относился этот угрожающий звон в голосе, накалявшийся помаленьку до красноватых вспышек. У меня было такое ощущение, будто я случайно присутствую при руготне двух посторонних мне, совсем незнакомых людей, и чем там кончится у них разговор, договорятся они, помирятся или один накажет другого, было это мне как-то совсем безразлично.

– Что, молчать будем? – спросил Шарапов, и эта нелепая фраза, которую всегда говорит допрашиваемым инспектор 2-го отдела Колотыгин, вывела меня из оцепенения.

– Есть не молчать, товарищ генерал. Правда, мне и говорить-то пока не о чем. Завтра с утра разберусь и доложу.

– Нет, Стас, не завтра. Сегодня.

– Слушаюсь. Сегодня.

Не стал я спорить, и ничего не стал я ему доказывать – разве расскажешь по телефону, что ни на что я уже сегодня не годен, что нельзя допрашивать потерпевшего от разгона, когда у тебя в голове гремит громом небесным жаркий, чуть слышный шепот: «Молю о детях малых… как одуванчики» – и не уходит с глаз усохшее, будто мертвое, лицо Лыжина – «но чаще меня зовут Парацельсом…», и в сердце бьет стыд, тяжелый, как гиря, за слепоту мою, за злое копеечное высокомерие к Хлебникову, который показался мне плох тем, что он о Лыжине говорил в прошедшем времени, а на самом деле он решился на такой поступок, «и пятиться сейчас уже поздно…», что мне, может быть, и во всю жизнь не совершить.

– Ты что, плохо себя чувствуешь? – спросил Шарапов.

– Нет, ничего, спасибо. Нормально.

– Я сейчас в министерство еду, ты мне позвони домой часов в одиннадцать.

– Слушаюсь. А где потерпевший – на Петровке?

– В Серпухове он.

– Где? В Серпухове? – Мне показалось, что я ослышался.

– Ну да, – и в голосе генерала была слышна злая досада. – Они его для верности за сто километров увезли.

– Так мне что – в Серпухов, что ли, ехать? – с испугом спросил я – такое путешествие было сейчас выше моих сил.

– Нет, его с минуты на минуту наши ребята на Петровку подвезут. Ну ладно, привет. Жду звонка.

Забарабанили в трубке гудки отбоя, я вышел из будки, огляделся, соображая, как мне лучше ехать. Вечер был синий, очень тихий. Он был тепл и мягок, как кошка. Солнце уже исчезло где-то за бульварами, совсем далеко, но одна сторона домов еще была светлой, и в окнах наверху постепенно тускнели стекла, будто остывая от яростного багрового мерцания заката. А сумеречная сторона домов уже тонула в быстро разливающейся черноте подступающей ночи.

Вдоль тротуара медленно ехала «Волга» с зеленым огоньком, я нащупал в кармане свою новенькую, последнюю десятку и махнул шоферу. Уселся на заднее сиденье и сказал: «К саду «Эрмитаж», поскольку отчитываться перед шофером мне было не надо, а самое развлекательное учреждение в городе расположено прямо напротив самого что ни на есть серьезного.

– А что такое? Меня просит прийти работник ОБХСС, так почему мне сразу же не явиться к нему? – сказал потерпевший. – Особенно если он присылает за мной капитана милиции, хоть и переодетого в штатское? Я вас спрашиваю: а что такое? Разве я должен был ему сопротивляться? Но я никогда с милицией не сопротивлялся. Подумаешь, вызывают – а что такое? – спросят, поговорят и отпустят…

Это он не меня спрашивал скороговоркой: «Ашотакоэ?» – а вслух проверял себя: где и какую он допустил ошибку, когда, в чем и каким образом следовало ему догадаться, что это аферист, а не капитан милиции, представитель мрачной организации, «с которой он никогда не сопротивлялся» и которая при всей ее несимпатичности никогда не причиняла ему такого душераздирающего ущерба – около пяти тысяч рублей.

Звали его странным именем Соломон Иванович Понтяга, родился он пятьдесят восемь лет назад в славном городе Одессе, получил пять боевых медалей за войну, все последние – довольно долгие – годы работал в торговой сети, серьезных неприятностей от наших органов не имел, пока сегодня утром не явился к нему на ярмарку в Лужники, где он заведовал галантерейным павильоном, капитан милиции…

– Ну да, книжечку он мне красную показал – идите, мол, сюда, есть о чем пошептаться. Ашотакоэ – пожалуйста, можно и поговорить, если что-то важное интересует наши органы внутренних дел. Мне бояться милицию нечего, я значок «Отличник торговли» имею, за двенадцать лет, что я подошел к этому делу, бог от несчастья вывел. Ну вот, зашли мы с ним в кабинету, и он меня спрашивает: «Вы Понтяга?» Раз это я, так я ему прямо-таки и сказал: «Я Понтяга, меня здесь каждая собака знает». А он мне сразу: «Распишитесь на повестке, запирайте кабинету, и поехали…»

Я представил себе его «кабинету» – крошечный закуток в железно-тряпочной коробке ярмарочного павильона, наглого «разгонщика» и худенького печального Понтягу – у него были розовые глазки и воспаленный шмыгающий нос, будто мучил его никогда не проходящий насморк.

– Вы хорошо рассмотрели предъявленное им удостоверение?

– Ашотакоэ – там же было написано, что он капитан милиции. – А фамилию вы не помните?

– Я вам честно скажу – не обратил внимания, потому что когда приходят из органов к торгующему человеку, даже если он такой честный, как я, то как-то невольно начинает немного жбурить в животе. Казалось бы, – ашотакоэ? – ну пришел к тебе человек по делу, а все-таки как-то неприятно. Все эти вопросы, подозрения…

Внимательно рассмотрел я повестку – обычный листок бумаги, на котором было напечатано малым «портативным» шрифтом: «Повестка. Гр-ну Понтяге С. И. предлагается незамедлительно явиться для дачи показаний в Серпуховский ГОМ к следователю капитану Севастьянову».

Да, мил человек Понтяга, друг Соломон Иваныч, тебе бы не расписываться на этой цидульке кривой испуганной подписью, чувствуя, как «жбурит в животе», а самое бы время спросить про этот дерзкий клочок бумаги: «Ашотакоэ?» Но не спросил, а послушно запер «кабинету» и отправился с липовым капитаном, зарвавшимся проходимцем, в город Серпухов…

– Вы попросили у него разрешения позвонить к себе домой или он вам сам предложил?

Понтяга замигал грустно своими розовыми веками с редкими слабыми ресничками:

– Он предложил в том смысле, что я сам попросил…

– Нельзя ли поточнее?

– Я спросил его: «Ашотакоэ? Что там у них стряслось?» Так он мне сказал, что для моих нервов лучше будет, если я все на месте узнаю. Тогда я захотел узнать, когда меня отпустят, чтобы дома не волновались. У моей жены слабое здоровье, всякие там нервы-шмервы, сердце-шмерце…

В коридоре перед кабинетом я видел жену Понтяги, ростом она была, пожалуй, не больше меня, но в плечах, прямо скажем, гораздо шире – симпатичная женщина, похожая на хоккеиста Рагулина.

– Ну и что он сказал – когда вас отпустят? Понтяга съежился от этого воспоминания:

– Он засмеялся и сказал, что, наверное, лет через семь отпустят…

Если по совести говорить, то свою голову под заклад профессиональной чистоты Понтяги я бы не дал. Но в этот момент меня затопила волна удушливой ярости против оголтелого мерзавца, который, чуть не убив моего товарища, украл у него документ, выданный для охраны закона, и, превратив его в мандат беззакония, ходит с ним по миру и от моего имени, от имени моих товарищей, от всей нашей корпорации, грабит и мордует людей, напуская на них мрачных демонов страха.

– Шутник он, – сказал я Понтяге. – Ничего, скоро дошутится.

– Ашотакоэ – вы его поймаете? – усмехнулся он, и вдруг эта усмешка как-то незаметна растянулась в мучительную гримасу боли, стыда и ненависти, из-под розовых век его выкатились две бесцветные мутные слезинки, которые жгли ему кожу, как капли расплавленного стекла, и он еле слышно сказал голосом желто-серым от горечи: – Дай бог, чтобы он то чувствовал, когда вы его возьмете, что мне пришлось передумать, пока мы туда доехали…

Я встал из-за стола и отошел к окну, чтобы дать ему справиться с волнением. Он сопел за моей спиной, шмыгал носом, откашливался. Потом спросил:

– У вас здесь можно курить?

– Да, пожалуйста, сколько угодно.

Понтяга достал пачку, долго чиркал спичкой по коробку, у него тряслись пальцы, и тонкие соломенные щепочки ломались у него в руках одна за другой. Я взял со стола коробок, чиркнул и дал ему прикурить, бегучее белое пламя жадно облизало сигарету, он глубоко затянулся, так что запали ноздри на красноватом насморочном носу. Пачку положил на стол, и я вспомнил, что Лыжин тоже курил «Приму».

– Вам дым не влияет? – вежливо осведомился Понтяга, отгоняя рукой синее облачко.

– Нет. Мы остановились на вашем звонке домой.

– Да, на звонке домой. Я стал просить его, чтобы он разрешил позвонить мне домой. Он сначала не соглашался, но я его просил, просил, ой, как я просил, этого бандита, дай бог, чтобы его скорее вынесли на простынях. – Понтяга лихорадочно затягивался, его сухонькое невзрачное лицо, как волшебный фонарь, вновь осветилось жаром уже миновавших переживаний: – И он мне таки сказал потом – ашотакоэ? – можете позвонить, но ничего не говорите, что вас задержали, когда понадобится – жене сообщат. И я позвонил…

– Что вы сказали супруге?

– Что я сказал – я сказал: «Женя, несчастье! Только не беспокойся, я в ОБХСС, сам не знаю за что! Иди к людям, Женя!..» Тут он нажал на рычаг и разъединил мне разговор…

– Так, понятно. Что дальше было?

– Мы вышли, на улице стоял «Москвич», мы сели оба назад и поехали. В Серпухове мы вышли из машины, и он сказал шоферу: «Не уезжай, подожди, я скоро буду». Он ввел меня в горотдел, посадил в коридоре и сказал, чтобы я сидел на месте, когда я понадоблюсь, меня вызовут. И ушел. Я и сидел. Жаль, что он не подложил под меня корзину с яйцами – ашотакоэ? – может, толк бы вышел…

Когда мошенник вез Понтягу в Серпухов, к нему на квартиру явились еще два афериста и заявили его жене, что он арестован, произвели обыск и изъяли денег, ценностей и вещей на сумму около пяти тысяч рублей. Жене и в голову не пришло усомниться в чем-либо, коль скоро за полчаса до этого позвонил сам Понтяга и сказал, что случилось несчастье и он – в ОБХСС.

– Пропади они пропадом, эти деньги, – устало повторял Понтяга, размазывая в пепельнице окурок. – Мне пять часов сидения там дороже стоили…

Пять часов просидел он на стуле в коридоре горотдела, пока кто-то не обратил на него внимание и спросил, кого он дожидается. Никакого капитана Севастьянова в горотделе не было, и Понтяга долго доказывал, что именно к нему он вызван для дачи показаний и по его указанию задержан. Понтягу привели в дежурную часть, где он с самого начала изложил всю историю, и там, мгновенно смекнув, что к чему, связались с Петровкой и позвонили домой к Понтяге… Очень меня интересовала фамилия «Севастьянов», и мне не верилось, что это случайное созвучие с фамилией нашего инспектора из УБХСС Савостьянова. Я спросил Понтягу:

– Вот повезло этому мифическому Севастьянову – вы его и не видели, а фамилию запомнили. А мошенник вам удостоверение показал даже, а его вот вы запамятовали…

– Так Севастьянов мне фамилия хорошо знакомая, – живо отозвался Понтяга. – Меня обэхаэсовец с такой фамилией два года назад допрашивал.

– А по какому поводу он вас допрашивал?

– Этот Севастьянов вел дело промкомбината общества «Рыболов-спортсмен».

Да, значит, я не ошибся: он действительно имел в виду Савостьянова, но в повестке было написано – Севастьянов.

– А почему он вас допрашивал по делу «Рыболова»?

– Ашотакоэ? Через наш павильон реализовывали фурнитуру, которую делали на промкомбинате.

– И что, были у него к вам претензии?

– Боже спаси! Документальная ревизия и три допроса – много волнений и никаких претензий. Я себе не враг – брать «левак» у этих «Рыболовов», которые под конец уже зарвались, как налетчики с Молдаванки.

Безусловно, надо потолковать обо всех этих делах с Савостьяновым – он знает их лучше всех, и у него могут появиться наиболее реальные идеи.

– Соломон Иванович, напишите мне, пожалуйста, подробное заявление, как все это происходило…

Писал он довольно долго, а я стоял у окна и смотрел, как начавшийся маленький дождик растушевывает вокруг фонарей сиреневые дымные пятна, похожие на воздушные шары, случайно зацепившиеся за кончики столбов.

Понтяга пыхтел, горестно вздыхал, бесперечь шмурыгал насморочным носом и время от времени советовался сам с собой: «Ашотакоэ? Таки я не мог этого знать… Ай-яяй!»

Я спросил его:

– Скажите, а какая у вас зарплата?

Он быстро поднял голову.

– Вы хотите знать, откуда у меня есть на пять тысяч ценностей? – Но тут же поправился: – Откуда у меня было на пять тысяч, потому что у меня сейчас есть не ценностей, а хрен в сумке.

– Нет, я не спрашивал, откуда у вас на пять тысяч ценностей. Я спрашивал, какая у вас зарплата.

– Сто тридцать рублей у меня зарплата и еще прогрессивка. Но у меня есть два сына, дочь, две снохи, зять – и все работают и на кусок хлеба с маслом имеют…

Я читал его путаное объяснение, с огромным количеством ошибок, повторов, бестолковых пояснений, вынесенных в низ страницы, и нелепых предположений, заключенных в скобки, и думал я о том, как хорошо, что «Экклезиаст» взялся написать совсем другой Соломон.

Когда я подписал пропуск на выход Понтяге и его жене, длинная стрелка электрических часов пружинисто изогнулась и перепрыгнула к шестерке – половина двенадцатого.

Я так устал, что не было сил встать, запереть сейф, спуститься на лифте вниз и пройти двести метров до троллейбусной остановки, – в этот момент я ужасно пожалел, что мне по должности не полагается в кабинете дивана, самый раз было бы сейчас растянуться на его прохладной дерматиновой спине и проспать без сновидений, не шелохнувшись, минут пятьсот, быстрых, сладких, полных забвений от всей этой невыносимой круговерти больших и малых горестей.

И еще мне очень хотелось есть – из последней своей заветной десятки я потратил сегодня только рубль на такси. Но ночной буфет у нас года два как закрыли – Халецкий шутил, что из-за сокращения преступности его работа в ночное время стала нерентабельной, а дома у меня наверняка ничего не было. Придется потерпеть до утра.

Посидел еще немного, плавая в сонной одури огромной усталости, похожей на обморок, потом встал, запер сейф, погасил настольную лампу и собрался уходить. Но вспомнил, что мне велел вечером позвонить Шарапов. Посмотрел с опаской на часы – спать, наверное, уже улегся, но не исполнить его приказа я не имел права и набрал номер.

– У телефона, – раздался его свежий голос.

– Товарищ генерал, Тихонов докладывает.

– А-а, привет, привет. Ну что, закончил?

– Да, только что отпустил их.

– Какие планы?

– Как говорится в уставе караульной службы: «Спать тире отдыхать, лежа, в скобках, не раздеваясь».

– А ты ужинал?

Я начал неопределенно мычать, опасаясь руководящей заботы о моем рационе, – уж не надумал ли мой шеф подкинуть мне на сегодня какую-нибудь работенку? Шарапов, видимо, понял причины моей застенчивости, засмеялся:

– Да ты не бойся, я просто хотел, чтобы ты ко мне приехал, вместе бы поели и о делишках наших заодно потолковали…

– Время уже позднее, товарищ генерал. Неудобно среди ночи в дом приходить…

– Перед кем неудобно? – обрадовался несущественности моей отговорки Шарапов. – Мои все еще на юге, один я дома. А ко мне, случалось, ты и много позже приходил. Давай, давай, не ленись.

– Даже не знаю как-то…

– А тут и знать нечего. Позвони в гараж, попроси, чтобы тебя на дежурке подкинули, скажи, что ко мне по делу едешь. Ты же ведь по делу ко мне?

– Лучше бы просто покушать.

– Ишь ты! Ты еще свой ужин не отработал. Ну, давай, жду тебя.

Десять минут, которые я очень крепко проспал в машине по дороге к Шарапову, сильно взбодрили меня. Я нажал кнопку звонка на двери и услышал из глубины квартиры:

– Да не трезвонь, слышу я! Иду. – Голос Шарапова был благостен, почти бесцветен – ну так, еле-еле, светлая пастель.

Он отворил дверь, и я чуть не расхохотался, так непривычен был его вид моему глазу, намозоленному повседневным генеральским мундиром. На нем была пижамная куртка, старые спортивные шаровары, шлепанцы, а поверх всего этого домашнего великолепия был он обвязан очень симпатичным домашним фартучком. И я подумал, что, наверное, Хлебников не прав: есть люди, проносившие форму всю жизнь и так и не слившиеся с ней органически, не возникло нерасторжимого единства обличья и сущности, и человеческая природа моего генерала, безусловно, гораздо сильнее проявлялась вот сейчас, в фартуке, или четверть века назад, когда он в ватнике и кирзачах, бритый наголо, внедрился в банду грабителей и убийц «Черная кошка» и ликвидировал ее, а вовсе не сегодня утром, когда он, весь нарядно-разрегаленный, принимал в своем кабинете делегацию полицей-президиума Берлина.

– Дождь сильный?

– Нет, моросит какая-то гадость. Холодно стало.

– Идем, сейчас согреемся.

Мы прошли на кухню, небольшую, всю в белом кафеле и цветном пластике польского гарнитура.

– Что, Тихонов, хороша мебелишка? – гордо спросил Шарапов.

– Ничего, нормальная, – сказал я, не понимая, чем такой восторг вызывает кухонный гарнитур.

– Эх ты, отсталый человек, – «нормальная»! Вот у меня зять – человек передовой, ему без такой мебели никак нельзя… – В его голосе была хина. – За этим гарнитуром моя старуха ходила год отмечаться, а дочь получила месяц назад квартиру, прихожу к ним – стоит такой же столярный шедевр. По отсталости и общей несообразительности своей спрашиваю: «Это как же вы так быстро управились?» А зять мне со смешком объясняет – продавцу четвертак в руку, и, пожалуйста, на упаковку…

Шарапов засмеялся невесело, помолчал, потом сказал:

– Я его спрашиваю: «А ты знаешь, что я за такую проворность людей в тюрьму сажаю? Что это взяточничеством называется?» А он ухмыляется – мол, совсем старик сблындил, все умные люди так делают.

– И чем ваш разговор закончился? – полюбопытствовал я.

– Пока ничем. Он у нас продолжается. Будь я человек до конца честный и принципиальный, должен был бы я его прижучить, как всякого другого постороннего прохвоста. Но он хорошо понимает, что не стану я этого делать – сам в дерьме перемажусь, дураком себя на посмешище выставлю. Как там ни крути, а в каждом из нас обитает этот противный крысеныш страха – серенький, холодный, хвостатый…

– Может быть, он просто не понимает? – спросил я примирительно.

– Понимает, как не понимает. В моей должности можно служить с инфарктом, с язвой, с эмфиземой, а вот совесть должна быть прозрачно ясной. Как же я буду подписывать материалы на жуликов, когда у меня зять… А-а! – Он махнул с досадой рукой. – Короче говоря, я его предупредил: раз он чей-то чужой гарнитур нахрапом вырвал, пусть вернет.

– Это как же?

– Обычно. Пусть продаст за госцену. Или я свой продам. Он думает, что я его пугаю. А я пугать не люблю. – Как-то неуверенно он пожал плечами, повернулся ко мне. – Что, Стас, глупую я тебе историю рассказал? Маленькие трагедии, семейные скандалы. Глупо это и противно. Но, видно, и без этого не обойтись в жизни… Ладно, давай ужинать, а то решишь, что я тебя специально заманил, чтобы в жилетку поплакаться…

Посмотрел я на стол, и слюна забила у меня струей, как у павловской собачки. В глубокой белой плошке – помидорный салат, именно такой, как я люблю: половинки томатов были перемешаны с фиолетовыми кружками лука, залиты подсолнечным маслом с уксусом и очень густо поперчены. На тарелке нарезана крупными ломтями копченая треска – ее белое слоистое мясо под коричневой корочкой отливало перламутром. Сваренные вкрутую яйца залиты майонезом. Зеленые стрелы порея. Застывшая снежной глыбкой сметана. Малосольные огурцы. Маринованные грибы. Дымчато-жирная селедка, разрезанная на четыре части – вдоль и поперек. Баклажанная икра. Кусок холодной отварной говядины. Кувшин с квасом.

– Сойдет? – спросил Шарапов, и мне был слышен серебряный звон гордости, засурдиненный удилами скромности утомленного признанием мастера.

– М-м-м-а-а! – вырвался у меня сдавленный вопль.

– Тогда прошу к столу. – Шарапов растворил дверцу духовки, оттуда извержением рванулся по кухне совершенно сказочный – очень земной – аромат горячего хлеба и печеной картошки. В деревянное корытце он сгреб с решетки большие белые картофелины и накрыл их разрезанной пополам буханкой поджаристого хлеба, уместил на столе и вытащил из морозильника заиндевевшую бутылку «Экстры»: – Начнем, благословясь…

Минут пятнадцать я ничего не слышал, не видел и, уж конечно, говорить не мог – я только ел, ел, ел, я плавал в волнах обжорского наслаждения, и ничего на свете, кроме этого прекрасного стола, для меня не существовало. Мне было страшно подумать, что я мог отказаться от приглашения Шарапова и всего этого блаженства для меня не существовало бы.

От тепла, от вкусной еды, от двух больших рюмок ледяной водки я опьянел. Шарапов брал из корытца картофелину, сжимал в кулаке, пробуя на спелость, разламывал ее пополам, клал в середину кусок янтарно-желтого масла и подкладывал на мою тарелку – рассыпчатую, белую, еще дымящуюся. А я только мычал, выражая стоном всю признательность кормильцу, всю мою благодарность человека, который уже почти сутки ничего не ел.

Когда я опомнился от своего гастрономического припадка, то увидел, что еда на тарелке генерала почти не тронута – я самостоятельно нанес столу невосстановимый ущерб. А еще были целы маринованные грибы и холодное мясо.

Шарапов, видимо, заметил мое смущение и одобрительно похлопал меня по спине:

– Ешь, ешь. В старину нанимали работников по аппетиту.

Я отрезал себе ломоть мяса – никак я не мог превозмочь себя и сказать из деликатности, что, мол, спасибо, сыт по горло, дальше некуда. Извиняющимся тоном я пробормотал:

– Я как лесной санитар – ничего пропустить не могу…

Шарапов встал, зажег конфорку под чайником, закурил сигарету и уселся верхом на стул. Тогда я стал, давясь, быстрее дожевывать кусок – пришло время потолковать о цветах и пряниках, как любит говорить хозяин этого дома.

– Такой бы ужин в конце дела, под развязку – вместо премии, – сказал я мечтательно.

– Это еще посмотреть надо, каков конец дела будет, – блеснул золотыми коронками Шарапов. – Пока у тебя результатов не больше, чем на березовую кашу. Идеи есть?

– Да вот копошится тут одна мыслишка, не знаю даже, идея это или мятый пар…

– Будь друг, поделись – мне тоже интересно.

– Материала у меня еще для ее развития недостаточно.

Генерал усмехнулся:

– Ты, Тихонов, наверное, жалеешь, что у нас нет частных сыскных бюро – вот бы ты там развернулся: ни начальства тебе, ни дисциплины, ни отчетов – никакого отвлекающего головоморочения. Не жизнь – лафа!

– Да при чем здесь дисциплина? – возмутился я. – Честно я говорю – непонятна мне механика этих разгонов – стечение обстоятельств или вполне закономерный подбор жертв. Вот я и хотел с Савостьяновым посоветоваться, он вел дело «Рыболовов».

– Я это дело не вел, – спокойно сказал Шарапов, – но, на сколько я понимаю в этой небесной механике, аферисты «разгоняют» по вполне определенной системе…

– А что, с вашей точки зрения, служит основой системы?

– Приобщенность к делу «Рыболовов».

– Это слишком широкий круг. А мне нужно понять принцип, по которому отбираются жертвы внутри этого круга.

– Но это даже и не половина дела – нам ведь надо понять, КТО отбирает, а не КАК отбирают.

– Я с этим не согласен, – твердо сказал я. – Если смотреть на вещи реально, то мы не можем рассчитывать на успех, вычисляя личность преступника. Скорее всего это один из жуликов, который при расследовании дела «Рыболовов» почему-то не попал в наше поле зрения, не был назван соучастниками и теперь за их счет поправляет свои финансы.

– Допустим, – кивнул Шарапов.

– Но у меня есть некоторые соображения о его личности. Этот аферист не простой уголовник. Он ловец душ. Я уверен, что его налеты тщательно продуманы в части того, у КОГО можно взять, а не сколько. И для его поимки я вижу только один путь…

– Какой?

– Стать на его место и самому рассчитать следующую жертву – там и должны мы поставить западню на ловца…

Генерал молчал, о чем-то неспешно думал, в пустой квартире шуршала тишина, и еле слышно пофыркивал на плите чайник. И мне показалось, что Шарапов думает совсем не над моими словами, а над чем-то отвлеченным, не имеющим отношения к нашему разговору.

– Тихо, как будто милиционер родился, – сказал он неожиданно. – Спит сейчас, наверное, этот жулик или развлекается на всю катушку и не догадывается даже, что два таких многомудрых мужа за полночь сидят и гадают на кофейной гуще про его судьбу. Или догадывается? Как думаешь, Тихонов?

– Черт его знает! Но как-то не верится, что дерзость его идет от глупого нахальства.

– Вот и мне не верится, – сказал Шарапов. – Умный он, конечно, человек. И опасный исключительно. Ведь его деятельность, помимо конкретного уголовного смысла, имеет еще один недопустимый аспект – он сеет каждый день в людях неуверенность, недоверие к нам с тобой, ко всей незыблемости правопорядка. И называется это казенно, но довольно точно…

– А именно?

– Дискредитация власти это называется. Был я сегодня в министерстве, очень они там – начальство – недовольны нами…

Шарапов прошел по кухне, включил приемник, игривый женский голос предложил нам:

– Танцуйте вместе с нами! Итак, летка-енка…

Я рассмеялся, представив, как мы с Шараповым, еле дождавшись этого мига, бросимся сейчас танцевать летку – пройдем хороводом по тесной кухне, впереди генерал с брюшком, выбрасывая короткие ножки в коленцах присядки, а я – вторым номером, на голову длиннее, тощий, похожий на вешалку.

– Тебе смешно? – хмуро спросил Шарапов; он ведь не знал, что мы с ним уже станцевали летку-енку.

– Да я не об этом. Хотя должен вам сказать, если по-честному, непонятно мне – «начальство недовольно»! Они-то должны соображать, что не на боку ведь мы лежим, прохлаждаемся…

– Нет, не должны, – уверенно сказал Шарапов. – Не должны они соображать, почему мы с тобой аферистов взять не можем. Полное и законное право у начальства сказать мне: вынь да положь. А уж я – тебе.

– Но мне передавать это указание некому, вот я и интересуюсь, почему начальство не должно вникать в наши сложности.

– А оно вникает. Но не на уровне отдельного, порученного тебе дела, а в масштабе оперативной обстановки в городе, во всей стране. Мне вот понадобилось немало времени, чтобы понять: нет хуже руководителей, чем те, что лезут во все дела сами. У настоящего начальника должно быть два дара: ясно понимать задачу и уметь подбирать людей, которым эта задача по силам.

– Я же не с этим спорю! – вскинулся я на Шарапова. – Но ведь начальство в Министерстве приборостроения, например, не дает конструкторам приказ: за три дня изобретите прибор, который умел бы делать то да се, да это самое.

– Правильно, – кивнул он. – За три дня не приказывают, а за год – приказывают.

– Но мне ведь не за год велят найти преступника! А задача не легче – пойди туда, не знаю куда, найди того, не знаю кого…

– Да, – готовно согласился Шарапов. – Но у тебя с конструкторами исходные точки разные. У них сумма технологических знаний, а у тебя – боль человеческая. Тут как ни крути, а ответ один: пока ты сердцем не ударишься о чужую беду, ты своей загадки не решишь. Ничего здесь не попишешь, работа у нас с тобой особая…

Помолчал и неспешно добавил:

– И на моей памяти прижились у нас только те ребята, которые способны своим сердцем о чужие невзгоды биться.

Он снова встал, налил нам по чашке густо-красного чая.

– У меня к вам просьба, – сказал я. – Разрешите мне к делу подключить Позднякова, уж больше его никто сердцем не ударится.

Генерал задумчиво похмыкал:

– Вообще-то, пока официально не закончено служебное расследование, нельзя привлекать его к операции…

– Но ни у кого не может вызвать сейчас сомнений его роль в этой истории, – настырно наседал я на шефа.

– А полную ясность все-таки может внести допрос этих барбосов, – отпирался Шарапов.

– Но он скорее всех поможет мне опознать их.

– Тут есть одна штука тонкая, я и сам не знаю, как быть. Пистолет у него похитили – выдавать новый я ему не хочу, а безоружным пустить не могу. На фронте в таких случаях полагалось оружие добыть в бою…

– Нам для боя в случае чего одного моего хватит. Да и, честно говоря, не предвижу я рукопашного боя.

– Не знаю, не знаю, – крутился Шарапов. – Не по правилам это.

– Вы поступите по рецепту Петра Первого. Он ведь был парень неглупый.

– А что Петр Первый в таких случаях делал со своими участковыми?

– С участковыми – не знаю. А в уставе написал: «Не держаться правил, яко слепой стены, ибо там порядки писаны, а времен и случаев нет».

Шарапов засмеялся.

– Ладно, приходи завтра с Поздняковым, подумаем вместе.