Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Дмитрий Биленкин,Валерий Дунаев,В. Юферев,А. Юшко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Я пожал плечами:

– Да, в этом я ничего не понимаю. Поэтому я пришел к вам.

– Сообщить о приоритете Лыжина? – зло вскинулся Панафидин.

– Конечно, нет. Вы же не Комитет по изобретениям. А пришел я к вам для того, чтобы напомнить ваши же слова об ответственности ученого перед наукой. И перед людьми, которым эта наука служит…

Панафидин уже взял себя в руки. Он откинулся в кресле, достал из пачки сигарету, не спеша закурил ее, бросил на стол зажигалку, а на меня смотрел с прищуром, почти весело.

– Смотрю я на вас, и невольно пришли мне на память слова, сказанные Раскольниковым Порфирию Петровичу… – Он сделал паузу, словно губами ее в воздухе отбил, и при всем его спокойствии, которое он нацеплял на себя, как спец одежду перед грязной работой, я видел: очень ему хочется, чтобы я спросил: «А что сказал Раскольников?..» – и тогда можно будет хлестко дать мне по роже увесистым томиком классика, а с классиками спорить нельзя – ни доказать, ни оспорить, ни обжаловать, – их мнение, как постановление пленума Верховного суда, пересмотру не подлежит, и тогда последнее слово останется за Панафидиным. Но я сам подрядился участвовать в этом спектакле, и пороть отсебятину актер не может, как бы ни была ему противна пьеса, в которой его заняли. Поэтому коли уж так вышло, что на этот раз реплика моя, я и спросил:

– А что сказал Раскольников Порфирию Петровичу?

– Прекомичнейшая должность в этой жизни у вас…

Я пожал плечами и сказал без всякого нажима:

– Но я надеюсь, я просто уверен, что вы, к счастью, не Раскольников.

– Да и вы мало похожи на Порфирия Петровича.

– Вот и прекрасно – значит, никакой аналогии не получилось, остались мы при своих.

– Да, но у меня возникло ощущение, что вы испытываете прямо какой-то патологический интерес ко мне и моей работе. И мешаете мне спокойно работать, и этим своим соображением я намерен поделиться с вашим руководством.

– А чем же это я вам мешаю? – спросил я простовато.

– Вы похожи на шкодливого мальчишку, который, удобно устроившись у себя в окошке, пускает в комнату напротив солнечные зайчики, стараясь изо всех сил попасть в глаза работающего человека, отвлечь его, хоть на секунду ослепить его своим зеркальцем, чем-то смутить – невычищенными зубами, несвежей сорочкой, паутиной в углах неприбранной комнаты, чем угодно, только бы выставить похуже в дрянном отраженном лучике вашей копеечной истины… Но вам это не удастся – за мной пришибленных старух процентщиц не числится.

– Я в этом и не сомневаюсь, иначе я бы не ходил к вам сюда, а вызывал бы на Петровку, тридцать восемь.

– А зачем вы вообще сюда ходите? Я вам должен в чем-нибудь признаться? Вы ведь из тех симпатяг следователей, которым хочешь в чем-нибудь признаться.

– Нет, мне ваших признаний не нужно. Мне нужна ваша помощь.

– Что вы хотите? Слушаю вас.

– Тяжело заболел Лыжин. И оставлять без присмотра все его бумаги, содержащие или большое открытие, или материалы к открытию, недопустимо…

Я видел, как весь напружинился, сжался, подобрался для прыжка Панафидин, он не смотрел мне больше в лицо. Разглядывая пристально теннисную ракетку, лежащую на подоконнике, так пристально, словно это не его ракетка, с которой он ездит каждый день играть на «Шахтер» или на «Науку», а брошенный мной на его подоконник протез ноги, Панафидин спросил:

– А что случилось с Лыжиным?

Очень мне не хотелось рассказывать Панафидину о болезни Лыжина, и все-таки врать ему я не мог и, открывая рот, твердо знал, что вкладываю в руки Панафидину здоровенную дубину, которой он или вообще снесет Лыжина или захлопнет ею, как щеколдой, дверцу ловушки за своей спиной. И поэтому бесстрастно и спокойно сказал я ему:

– У него сильное нервное истощение.

Панафидин ничего не ответил. Он откинулся в кресле и больше не рассматривал свою ракетку, а внимательно, беззастенчиво щупал каждую клеточку, морщинку, складку моего лица, я уверен, что он увидел каждый не выбритый мною утром волосок на подбородке, и взгляд его означал одно – заловчился, сыщик!

И в глазах его была не радость, не веселье, не увидел я торжества, а светилось лишь огромное облегчение – глаза не могли скрыть удержанный тренированной волей вздох освобождения от громадной, гнетущей много лет ужасной тяжести, никогда не покидавшего чувства острой опасности, всегдашней угрозы завтрашним планам, идеям, перспективам, всему будущему. Затихло, смолкло, исчезло за спиной хриплое дыхание настигающего всю жизнь человека…

Тишина и покой наступили в душе Панафидина – судьбой дана передышка, еще есть возможность для последнего рывка на финише, только бы самому тоже дотронуться до заветной ленточки. И плевать, даже если она уже сорвана с опор Лыжиным, главное, чтобы Панафидин тоже коснулся ее, а там еще посмотрим, кто будет признан чемпионом, – в таких вопросах не применяется фотофиниш, некому и незачем будет смотреть на безжалостных кинокадриках, фиксирующих остановившееся на миг время, кто сорвал ленточку. Да и при решении такого вопроса энергия, авторитет и связи тоже не последнее дело. Особенно если у соперника нервное истощение. Нервное истощение? А может быть, он перед соревнованиями принимал допинги?..

Может, и не думал об этом Панафидин. Может быть. Он сказал:

– Жаль Володю. Он слабый человек.

– Я пришел к вам потому, что раньше вы дружили с Лыжиным. Вы вместе работали. Наконец, вы ведущий специалист в области синтеза транквилизаторов. Я хочу, чтобы вы вместе со мной просмотрели научный архив Лыжина, помогли мне отобрать нужное, и тогда я опечатаю все материалы до выздоровления Владимира Константиновича. Вы можете это сделать?

– Честно говоря, из этических побуждений я не хотел бы вмешиваться в это дело: злопыхатели могут начать шептать и сплетничать. Но, с другой стороны, это все слишком серьезно, чтобы оглядываться на обывательские пересуды…

– Вот и прекрасно. Я вас тогда попрошу приехать в лабораторию Лыжина завтра к десяти часам.

– Хорошо, я буду.

Уже попрощавшись, сделав уже два шага к двери, я вернулся, словно вспомнил вовремя и успел перерешить:

– Знаете что, я, пожалуй, ключи от лаборатории оставлю у вас – может так случиться, что мне на полчаса придется задержаться. Вы и начинайте без меня, я вскоре подъеду. Договорились?

– Договорились.

ГЛАВА 16

Из проходной института я позвонил к себе в кабинет – там на связи должен был дежурить Поздняков. Раздался долгий гудок, он прогудел полностью – аккуратный человек Поздняков не станет срывать трубку с рычага посреди звонка, поскольку это не рекомендуется телефонной станцией, он дождался, пока смолк трезвон вызова, и я услышал его слегка сипатый голос:

– Милиция. У аппарата капитан Поздняков. – И мне показалось, что в голосе его была сдержанная радость и нетерпение: он обретал на глазах потерянную было уверенность и торопился как можно быстрее распорядиться ею. И мне было приятно подыграть ему, поскольку в глубине души я чувствовал себя причастным к его служебному воскресению и оттого относился к нему гораздо лучше, ведь все мы, грешные, любим заниматься благодеяниями, которые укрепляют нас в собственных глазах.

– Капитана Позднякова приветствует инспектор Тихонов, – сказал я, и в следующее мгновение понял неуместность само довольного поглаживания собственного брюха – радость и нетерпение Позднякова, которое я услышал, были вызваны совсем другим.

– Станислав Павлович, да где же вы? Тут «разгонщика» задержали!!!

– Где это тут?

– В сто девятнадцатом отделении. Они вам звонили, а я не могу точно сказать, когда вы будете.

– Хорошо. Перезвоните в отделение, скажите, что минут через пятнадцать я подъеду. Я сейчас у метро «Семеновская», позвоните дежурному, скажите, чтобы выслали к площади Революции нашу оперативку, я там пересяду. Привет…

– А… а… – Поздняков хотел что-то еще сказать, но почему-то замялся.

– Ну что там еще? – спросил я.

– Нет, ничего, все в порядке. Мне по-прежнему быть здесь?

– Да. Впрочем… – Я подумал, что нетерпение Позднякова скорее всего и связано с непереносимо острым желанием скорее попасть в отделение и собственными глазами посмотреть на одного из негодяев, причинивших ему столько страданий. Но, будучи человеком дисциплинированным и больше всего ненавидящим отсутствие порядка и разгильдяйство, он, конечно, не смог сказать, что сильнее всего на свете мечтает сейчас поехать со мной в 119-е отделение.

– Андрей Филиппыч, пожалуй, правильно будет, если мы вместе поедем. Выезжайте вместе с оперативкой…

– Слушаюсь. – На этот раз он трубку все-таки бросил на рычаг.

Поздняков сидел на заднем сиденье, подняв воротник плаща, вжавшись в угол, да и лицо у него было такое, словно он вошел в машину с сильного мороза, – красные пятна на щеках, заострился, побелел кончик носа. Круглые его глаза, зеленоватые, в глубоких глазницах были неподвижны, лишь изредка помаргивали длинные белые ресницы. Через спину шофера он следил неотрывно за дорогой, будто он один знал скрытую в асфальте яму, будто хотел разглядеть приготовленную на улице западню, отвести возможное препятствие на бешеном пролете оперативной машины – со свистом, горловым всхрипом сирены, пронзительным визгом покрышек на поворотах. Душа Позднякова разрывалась – ему хотелось как можно скорее попасть в отделение и собственными глазами увидеть «разгонщика», и в то же время очень уж не по правилам, дико мчался на переполненных улицах наш шофер.

– Они вам не сказали, при каких обстоятельствах был задержан преступник? – спросил я Позднякова.

– Он хотел получить деньги в сберкассе по предъявительской книжке, – ответил Поздняков, и глаза его все так же неотрывно следили за дорогой.

– Личность установлена?

– Нет еще. Выясняют.

Машина затормозила около дежурной части отделения, мы поднялись бегом по ступенькам, прошли по коридору – я хорошо знал это отделение, в нем я начинал службу в милиции, постучали в дверь с табличкой «Заместитель по уголовному розыску майор И. Н. Васильев».

– Входите! – раздался из-за двери тонкий голос Васильева.

В маленьком кабинете сидел на стуле у двери парень в штатском, по-видимому, инспектор. За столом царил в своем обычном, каком-то перешитом холстинковом пиджаке Игорь Васильев, а у зарешеченного окна, под зеленоватой глыбой несгораемого шкафа примостился разгонщик.

– Нашего полку прибыло! – сказал Васильев и повернулся к преступнику: – Ну, теперь держись, братец. Эти-то тебе покажут! Здравствуй, Тихонов, сто лет тебя не видел! Забурел ты там у себя в МУРе…

– Это ты просто сто лет по нашим ориентировкам никого не задерживал, – усмехнулся я, пожимая теплую пухлую лапу Васильева. – Зато, видишь, какого тебе красавца приготовили…

Красавец был хоть куда. Безусловно, сильно пьющий. От него и сейчас, когда он тяжело, сокрушенно вздыхал, наносило острым перегаром. Как у всех людей давно и много пьющих, у него стерлись четкие возрастные приметы. Лицо мучнистое, замешоченное преждевременными складками, красная склеротическая паутина на скулах, воспаленные глазки, волосы слипшиеся, прилизанные к плоскому сухому черепу и растущие как-то очень неровно – проплешинами, прядками, пучками, словно его шевелюру прилежно побила моль. На нас с Поздняковым он посмотрел с отвращением и страхом.

И вообще он выглядел как-то особенно незавидно на фоне Васильева, в котором весу было ровно семь пудов. Васильев слезливо жаловался всегда, что такой непомерный вес у него от неправильного обмена, хотя я, прослужив с ним четыре года, могу дать голову наотрез, что вес его – результат прекрасного аппетита, огромного природного здоровья и несокрушимой нервной системы. Сейчас Васильев благодушно расспрашивал задержанного:

– Так расскажи нам, братец Буфетов, откуда же у тебя столько деньжат появилось? Видишь, специально побеседовать с тобой явилось начальство из МУРа…

Братец Буфетов кивнул затравленно головой и повторил:

– …начальство из МУРа…

– Что ты как попугай за мной повторяешь? Ты сам лучше говори…

– …сам лучше говори… – булькнул унитазным эхом Буфетов.

Васильев придвинул ко мне протокол допроса, а сам спросил:

– Так как понимать тебя прикажешь – твоя это книжка или не твоя?

– Не моя…

– А чья?

– …А чья? – задумчиво спросил нас Буфетов, еще раз напрягся и сказал: – А чья – не знаю…

Васильев сокрушенно покачал головой:

– Вот видишь, братец, до чего тебя водочка-то довела – совсем ты свой умишко растерял, только слова чужие повторять можешь.

В рапорте инспектора Киреева и объяснительных записках сотрудников сберкассы сообщалось, что сегодня в половине одиннадцатого неизвестный гражданин попытался получить по предъявительской книжке № 147210 вклад на сумму 1700 рублей. Поскольку такая сумма была указана в ориентировке МУРа о похищении сберегательной книжки и предъявитель вызывал подозрение своим нервозным поведением, контролер Симакина вызвала сигнальной кнопкой работника милиции, который и доставил сопротивляющегося гражданина в отделение милиции. Здесь он назвался Николаем Ивановичем Буфетовым, а прибывший прямо перед нами участковый с места жительства Буфетова подтвердил его личность. Теперь надо было выяснить, как попали к нему сберкнижки Обоимова, изъятые «разгонщиками» на липовом обыске у Екатерины Пачкалиной.

– Скажите, Буфетов, вы где работаете? – спросил я.

– …где работаете?.. временно… нигде…

Участковый из угла подал голос:

– У него это «временно» – восемь месяцев в году. Глохчет водку, и все тут!

– Буфетов, у вас семья есть?

– …семья есть… в смысле нет…

То, что он живет одиноко, было и так видно – весь он был какой-то поношенный, совсем плевый мужичонка. И как-то не верилось, что он мог принимать участие в «разгоне», даже на самых вторых ролях. Но ведь книжка оказалась у него в руках!

– Слушайте, Буфетов, нас интересует, откуда у вас сберкнижка.

Прозрачными глазами посмотрел он мне в лицо, кивнул задумчиво и мечтательно сказал:

– Эх, пивка бы сейчас бутылочку – поправиться…

За моей спиной сердито задвигался Поздняков, засопел по-кабаньи, сказал вполголоса:

– Вот уж действительно человек весь на пустяки вышел – ни стыда, ни сраму не знает…

Васильев тонким голосом ласково сказал:

– Значитца, так, братец, ты тут перестань нам дурочку по полу катать и отвечай как полагается, а не то я к тебе применю меры самые строгие. Ты что думаешь – у нас тут профилакторий для алкашей?

– …для алкашей? – удивился Буфетов. – …а я и сам не знаю, чего там отвечать…

– Где вы взяли сберкнижку? – спросил я снова.

– …сберкнижку?.. взял… где? – Он переспрашивал меня так, словно охватить целиком мысль, пускай самую простую, самую пустяковую, был не в силах и осваивал ее частями, ощупывая слова, как слепой осязает незнакомое лицо.

Наконец он впитал мой вопрос, вспомнил значение всех слов, переварил их, и я видел, как он напрягся, перебирая нужные ему для ответа выражения. Жиденькие волосы на темени у него двигались, и мне казалось, будто череп у него стеклянный, – так хорошо было видно, о чем он думает, что вспоминает и что хочет сказать. Мысельки были у него белесые, короткие и слепые, как мучные червяки.

– …книжку… мне… Валентин… дал… получи… говорит… за меня… а я у тебя… вечером… заберу… а то мне… некогда… А тебя, мол… Николай… очень я уважаю… Ну и черти!.. вот ведь… подвели меня как…

– А кто с ним был еще? С Валентином?

– Саня… ух, веселый… парень… Все… говорит он… полова. И все говорит… лабуда… на этом свете… только дружки… это важно… вот ведь… черти…

– Вы давно знаете Саню и Валентина?

– …Валентина?.. Саню?.. Давно…

– Сколько лет?

– …лет?.. да нет… какие там… года… Дня три знаю.

– А чем они занимаются?

– …занимаются?.. черт их знает… шахтеры… они… и еще… рыбаки… денег у них – завал… три дня пили… за все сами… платили… главное… говорят… друга… верного в жизни… найти… а деньги… это фуфло…

– Ты с ними где познакомился? – спросил Поздняков.

Буфетов поднял на него ярко-синий бессмысленный глаз, поводил плавно пальцем перед носом и сказал:

– А ты мне… не тычь… я те… не Иван Кузьмич… Ты мне… окажи уважение… как Саня с Валентином… я те все… расскажу…

– Вот и рассказывай, братец, где и как познакомились, – покивал кудрявой огромной башкой Васильев, и я невольно подумал, что вот в этой-то башке никогда не углядишь, чего там думается.

– …познакомились… да… в пивной… где же еще-то?.. хорошие ребята… ух, веселые… угощали меня они… уважаем мы тебя… говорят… за то, что ты… Николай… человек… справедливый… Как скажешь – в точку… и посоветуешь по совести… и повеселиться… с тобой… от души…

– А когда они вам сберкнижку дали?

– …Дали?.. сегодня дали… утром… опохмелиться нечем… деньги все… у них… наличные… вышли… они дали… мне книжку… говорят… сними, Николай… вклад… он все равно… предъявительский… а у нас… дело срочное… а ты с деньгами… подъезжай… в поплавок… в ресторан на набережной… и мы туда… приедем…

– Почему же они именно вам дали сберкнижку?

– …сберкнижку?.. а кому же… еще давать… известно – честнее… меня… не найдешь… и обратно… мы все-таки… закорешились… друзья мы… обратно… я понимаю… деньги – чешуя… друзья дороже…

Я подмигнул Васильеву, и он вышел вслед за мной в коридор.

– Пустое это дело, Боря. Провели они нас и в этот раз.

– Да, этот пьянчуга – живец. Когда его забирали из сберкассы, они где-то рядом наблюдали. Обидно, в двух шагах от них прошли.

– Значит, они теперь знают, что сберкассы для них закрыты.

Васильев неожиданно засмеялся.

– Ты чего? – удивился я.

– А это смешно они придумали – пустить на проверку живца. Если он получит деньги – все в порядке, а нет – то им его не жалко.

– Это их стиль, если хочешь – почерк. Они в каждом эпизоде находят себе мальчика для битья. Ладно, с этим надо кончать. Сделайте на него установку подробнейшую, и надо подержать его под наблюдением, хотя мне и не верится, что он увидит когда-нибудь своих веселых друзей.

– От тебя зависит, – усмехнулся Васильев. – У тебя в кабинете на опознании друзья могут встретиться вновь.

– Разве что, – я открыл дверь в кабинет и позвал Позднякова:

– Поехали, Андрей Филиппыч, у нас дел полно…

На обратном пути шофер не гнал, и не знаю, от этого ли или от постигшего разочарования, всю дорогу сидел Поздняков прикрыв глаза, и только по тому, как быстро сплетал он и расплетал пальцы, я видел, что он не дремлет, а о чем-то напряженно думает.

И я думал – о Панафидине.

Взяв у меня ключи от лаборатории Лыжина, Панафидин подтвердил мое предположение. Я был уверен, что он придет в лабораторию до назначенного часа, и скорее всего его визит должен состояться ночью. Он парень неленивый и, наведавшись в лабораторию без меня, когда его не будет отвлекать и смущать мое назойливое участие, он сможет с чистой совестью приехать завтра утром еще раз – дело того стоило.

У него в руках сейчас была связка ключей, и один из них – тяжелый сейфовый ключ с резной сложной бородкой – должен был волновать его сейчас особенно остро. За двумя поворотами этого ключа лежал лабораторный журнал, где подробно описывалась – изо дня в день, от опыта к опыту – тайна постижения волшебного препарата, магического лекарства против страха, транквилизатора с условным названием метапроптизол, который сулил все, что может дать человеку удачливая ученая карьера: славу, независимость, премии, восторженный шепоток за спиной, уважительно-завистливые поклоны коллег, собственный исследовательский институт, участие в самых представительных международных встречах, ощущение сладостно-возвышенного одиночества – впереди эпохи на четверть века, радостный, благодарный ропот всего осчастливленного человечества, золотистое свечение нобелевской медали в руках у шведского короля Густава – везде, повсюду, только ткнись в любую дверь, и встретят тебя счастливые и любящие люди тортом «Хлеб-соль»…

И я не верил, что Панафидин, если только у него самого в сейфе не лежит собственный метапроптизол, сможет удержаться и не наведаться сегодня ночью в лыжинскую лабораторию, дабы в часы ночные – самые тихие, спокойные, самые творческие – заглянуть в лабораторный журнал, где для него все будет ясно, понятно, бесконечно интересно – в самом начале там еще общие мысли и идеи, потом в круговерти недоступных мне формул и значков увидит Панафидин зерно раскола, и эта идея, не облеченная еще плотью сотен опытов, вызовет у него усмешку и озадаченность, потому что она еретична, она ни с чем не сообразна, она противоречит всему сделанному ранее, и Панафидин еще не привык к мысли, что именно эта еретическая идея, петляя в лабиринте неведомого, привела к получению заветного, всемогущего, вседающего и такого недоступного метапроптизола.

Глядя из окна дребезжащего трамвая на пустеющую постепенно вечернюю Стромынку, я думал о том, как бьется сейчас Панафидин разумом о несокрушимую и безмолвную стену отчаяния. В его руках были ключи, которые открывали дверь в сказочный мир осуществившейся мечты. Но для этого надо было сделать шаг, превращающий серьезного ученого в воришку, и такой поступок даже для Панафидина, – живущего по принципу «грех не беда, молва нехороша», был невыносимо мучителен.

Долгие часы проведет он сегодня в размышлениях о том, что скорее всего во время опечатывания документов я не дам ему подробно ознакомиться с ними, и с того момента, как, оприходованные специальным актом, они лягут в мой несгораемый шкаф, доступ ему к материалам о получении метапроптизола будет закрыт.

Сначала он будет гнать от себя мысль о том, что можно пойти ночью в лабораторию и посмотреть журнал. Потом холодные и скользкие мыслишки начнут еле слышно подшептывать, что есть понятие научного прогресса, гораздо более глубокое и важное, чем микроскопический вопрос о приоритете, – проблема в принципе важна для тысяч людей, и всем страждущим глубоко безразлично, чье имя записано в авторском свидетельстве – Лыжина или Панафидина. Кроме того, неясно, кто из них вообще добился лучших результатов. И сколько еще воды утечет за время болезни Лыжина. И если вдуматься, то это антигуманно, и антинаучно, и антигосударственно – держать под спудом ценные, хотя, наверное, и незавершенные работы. Кроме вреда от этих междоусобных счетов, имеющих так мало общего с наукой, ничего не происходит. Ведь действительно глупо: если объединить усилия его лаборатории с теми результатами, которых добился Лыжин, можно было бы в кратчайший срок передать в промышленность технологию уникального лекарства. При этом не стоит забывать о конкуренции со стороны западных фармакологических концернов – они тоже не дремлют, и их сотрудники почему-то не страдают нервным истощением. В конечном счете ему, как ученому, вложившему столько сил в получение метапроптизола, просто профессионально любопытно взглянуть – каким путем двигался Лыжин. Возможно, он достиг каких-то интересных результатов. Тогда можно будет по выздоровлении Лыжина просто объединить их усилия, от этого и наука, и все наше общество только выиграют. И личными отношениями их было бы только правильно поступиться перед лицом такой важной задачи. В конце концов, они могут не дружить, но дело-то они одно делают, и тут уж не до личных симпатий и антипатий. И никто Лыжина обделять не собирается – если он не шарлатанил, то ведь авторскую заявку можно и от них обоих составить…

Но для этого надо взглянуть в журнал. Убедиться, что Лыжин получил метапроптизол. И тогда получить самому. И если всерьез, глубоко взглянуть на это, то никакого заимствования в этом нет, и никакого плагиата нет, а уж о научной краже и говорить-то смешно! Может быть, там вообще все окажется пшиком – надо только взглянуть, хоть одним глазком.

Взглянуть. Взглянуть. Посмотреть. Увидеть. Узнать. Убедиться, что на правильном пути. Взглянуть. Взглянуть. Во что бы то ни стало… Вот так я расчертил для себя схему раздумий Панафидина и сейчас ехал в лыжинскую лабораторию, чтобы раз и навсегда выяснить, устоит ли ученый Панафидин перед бешеным натиском человека с этим же именем, сможет ли дать ему отпор, прогонит ли его прочь на этот вечер, сможет ли засадить его сегодня на партию преферанса, за чтение чьей-то неинтересной монографии, уведет ли с женой в театр, замотает ли до одури на тартановом корте стадиона «Наука», или напоит до бесчувствия коньяком, чтобы завтра проснуться в муках похмелья, но с чистой совестью и приехать к десяти часам опечатывать материалы более удачливого ученого, несчастного больного человека, бывшего товарища своего Володи Лыжина.

Или вскинется недоброе, как пожар под крышу? Свалит человек Панафидин изнанку своего двойного лика Янусова наземь, поволочет его с гиканьем и злым свистом по грязи бесчестья, по кочкам закаменевшего честолюбия, по обезлюдевшей ледяной пустыне окончательной бессовестности?..

На многие вопросы мне надо было ответить себе в течение долгой ночи в пустой лаборатории Лыжина. И знал я о том, что Панафидина в тишине и пустоте глухой ночи тоже будут дожидаться двое: сыщик Тихонов с нетерпением будет ждать, когда Панафидин отворит дверь и поставит точку над многими неясными вопросами в этой истории; и человек по фамилии Тихонов, страстно мечтающий, чтобы сыщик понапрасну прождал всю ночь Панафидина, сделавшего наконец шаг, чтобы сбросить с себя присосавшегося, как вампир, злого демона Страха.

В окнах кабинета Хлебникова горел свет. Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь. Хлебников подслеповато щурился на меня:

– Эге, поздноватенько вы собрались к нам…

Я пожал ему руку – была она твердая, горячая, немного шершавая. Уселся в кресло, посмотрел ему в лицо и подумал, что выглядит он много старше и хуже Панафидина, а ведь они сверстники. Биология другая? Или иное отношение к жизни? Но Панафидин тоже много работает, а время для тенниса и финской бани находит. Или сердце, ударяясь о чужую боль, быстрее стареет?

– К Лыжину пустите? – спросил я.

Хлебников неловко отвернул манжету, посмотрел на часы – старенькую с потемневшим циферблатом «Победу», такую невзрачную рядом с матово сияющим диском хронометра «Сейко» на мощном запястье Панафидина.

– Через сорок минут я пойду делать ему очередную инъекцию. Могу вас взять с собой.

– А вы сами проводите Лыжину весь курс?

– Да. Сам.

– Разве дежурный врач или сестра не могут вечером выполнить ваши назначения?

– Могут. Но ведь у вас тоже закончился рабочий день, а вы зачем-то все-таки приехали?

– Приехал. Я хотел посмотреть на Лыжина, как он.

– Только за этим?

– Как вам сказать, – замялся я на мгновение, а потом махнул рукой – мне Хлебникова глупо обманывать. – Я хочу сегодня ночью посидеть в лаборатории Лыжина.

Хлебников удивленно воззрился на меня, редко поморгал воспаленными ресницами и вдруг неожиданно засмеялся.

– Хотите гостей дождаться?

– Ну что-то вроде этого.

Хлебников покивал головой, вроде со мной соглашался, и уверенно, твердо сказал:

– Если вы будете ждать Панафидина, то зря. Не придет.

– Почему вы так уверены?

– Потому что знаю Панафидина.

– Что же вы знаете?

– Что у него обостренное чувство опасности. Не знаю, чем уж вы его там пытаетесь подмануть, но с Панафидиным такие штуки никогда не проходили.

– А именно?

– Не знаю, как вам это объяснить, – пожал плечами Хлебников. – В пору нашей молодости с развлечениями было туго, и мы, студенты, часто ходили из общежития в Кусково на танцверанду. И там же регулярно собирались подвыпившие перовские хулиганы…

Я заинтересованно слушал Хлебникова – очень уж было мне чудно представить его совсем молодым, студентом, с шевелюрой, без сетки склеротического румянца, без брюшка и морщин, приходящим на кусковскую танцверанду, о которой до сих пор сохранились в МУРе предания как о месте скопления исключительно дерзких хулиганов.

– Мы их, конечно, не трогали, но они всегда старались задрать нас, и, в общем-то, мы им давали сдачи по всем правилам.

– А Панафидин что, убегал?

– Никогда. Просто он удивительно точно чувствовал – сегодня будет драка со шпаной, и уходил с площадки задолго до того, как проявлялись первые симптомы предстоящей свалки. Мне кажется, что это у него врожденное свойство – ощущение предстоящей опасности.

Хлебников снял очки и стал их тщательно протирать носовым платком. Очки ему были, наверное, тесноваты, потому что на переносье ярко алел глубокий рубец. Не надевая очков, сидел Хлебников с закрытыми глазами, словно задремал он на мгновение в короткой паузе нашего разговора, и лицо у него было очень усталое, серое, и блеклость кожи остро подчеркивали нездоровые красные пятна на щеках.

– Наверное, это ненаучная точка зрения, но у меня постепенно складывается мнение, что большинство людей с возрастом не приобретает нового качества – они вырастают только количественно. Ядро своего характера, ограненное средой, воспитанием, культурой, но в сущности своей неизменное проносят они сквозь всю свою жизнь…

– Ну вряд ли мальчик Саша Панафидин является масштабной проекцией профессора Панафидина, – усомнился я.

– А я думаю, что от светлых детских дней до нынешней поры – прекрасного возраста «акмэ» Александра Панафидина – идет очень прямая линия.

– «Акмэ»? – переспросил я.

– Да, наш возраст, по понятиям греков, есть золотая мужская пора наслаждения – уже все знает человек и еще все может. И мне кажется иногда, что Сашка Панафидин хотел бы для себя растянуть это время – от юности до самой смерти.

Я подумал, что это, наверное, правда. Мне часто казалось, что Панафидин, как и все люди, очень не хочет стареть, но в отличие от всех людей не хотел бы помолодеть – в молодости было слишком много неудобств, слишком много в той поре было не устроено.

– Забавные вещи в жизни все-таки происходят, – неожиданно сказал Хлебников. – Вы помните, кто открыл Южный полюс?

– Амундсен? – неуверенно сказал я.

– Амундсен, – кивнул Хлебников.

– А Северный?

– Не помню, – покачал я головой.

– А Северный полюс открыл Роберт Пири, и почему-то об этом никто не помнит. А ведь Пири сделал все, чтобы люди помнили, что он первым ступил на полюс. Крупный исследователь, незаурядный человек, он очень заботился о своей славе. С базы сопровождала его большая экспедиция, укомплектованная талантливыми учеными. Но Пири рассчитал маршрут так, что с каждой стоянки, оставив запас продовольствия, на материк возвращалась очередная группа, продвинув Пири еще на один шаг к вожделенной крыше мира. И на полюс Пири пришел один, потому что сопровождавшие его негр и эскимос по тем временам и людьми не считались…

– Вы хотите сказать, что Панафидину тоже нравится отсылать на материк сотрудников?

– Нет, я про Пири говорил, а не про Панафидина…

…Я сидел в углу палаты Лыжина. Желтый свет ночника, слепота серых стен, асфальтово-синий проем окна, в котором застыло перевернутое изображение палаты, пронзительный запах камфары, недвижимый омут духоты, всклокоченная, растерзанная постель, свесившаяся на пол простыня с жирным грязным клеймом «Лечебный корпус», молочная до синевы белизна кожи Лыжина, близорукий прищур Хлебникова около лампы, металлический блеск шприца, жадная колкость нацеленной иглы, уже сплюнувшей быстрой цевкой лишнее лекарство и пузырьки воздуха…