Текст книги "Рассказы народного следователя"

Автор книги: Георгий Лосьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

БАНДА ФЕЛЬДШЕРА ОГОНЬКОВА

За полгода до моего прибытия в Святское появилась в районе небольшая – человек шесть – конокрадская шайка. Хорошие кони, а может быть, и укрывательство сельчан долго делали шайку неуловимой. Летом двадцать седьмого года шайка промышляла исключительно лошадьми, но в двадцать восьмом лошадников потянуло на грабежи.

До убийств еще не доходило, однако не так уж редко в милиции стали появляться ограбленные: то продавец сельпо, ехавший с выручкой, то почтовик, то просто крестьянин, возвращавшийся с базара после продажи мясной туши.

«Методика» была всегда одинаковой: из придорожных зарослей на тракт выходил пешеход и просил проезжего подвезти. По дороге, в путевых разговорах, выяснялось состояние гаманка или сумки хозяина упряжки, а затем, в зависимости от результатов дорожной беседы, следовали и практические результаты.

Если полученные сведения были недостойны внимания шайки, попутчик, не доезжая до очередной деревни, сам говорил – тпр-р! – соскакивал с телеги и исчезал в кустарнике.

В иных случаях попутчик просил возницу остановиться за нуждой, говорил лошади: «Ишь рассупонилась, холера!» – и на глазах ничего не понимавшего хозяина начинал коня распрягать, крикнув в придорожную чащу: «Айда, робята!» Пока хозяин хлопал глазами, из зарослей выезжали несколько вооруженных конников. Высокий, горбоносый человек с усами, закрученными по-старинному – «в стрелку», спешившись, подходил к оторопевшему неудачнику не с романтическим требованием: «Кошелек или жизнь!», а говорил, примерно, так: «Не пугайся! Ты по-хорошему, и я по-хорошему. Выкладывай монету!» Если следовали просьбы и мольбы: «Помилуйте, граждане! Вить деньги-то казенные!» – горбоносый, послюнявив химический карандаш, писал на листке, вырванном из блокнота, расписку.

В столе начальника милиции Шаркунова уже скопилось несколько таких расписок. Они были краткими и, так сказать, типовыми: «Деньги принял на безответственное хранение. Огоньков».

Прочитав эти расписки, я пришел к выводу, что мы имеем дело с «интеллигентным» грабителем: в «документах» Огонькова, написанных мелким бисерным почерком, не было ни одной грамматической ошибки…

Райком и РИК забили тревогу. На специальном заседании крепко «записали» Шаркунову и уполномоченному угрозыска. Рикошетом попало Дьяконову. Мне, как человеку новому в районе, только поставили на вид «недостаточный контроль за милицией».

О том, что милиция подопечна следователю лишь по дознанческой работе, я говорить не стал. Я пошутил:

– Надо бы, уж если на то пошло, и нарсудье записать!

Но товарищ Петухов строго вскинул глаза.

– Если не умеете охранять покой и труд граждан, на кой черт все вы нужны? – и самокритично добавил: – И мы тоже…

Было введено конное патрулирование по дорогам, в деревнях созданы вооруженные партгруппы, усилено осведомление, но преступная компания продолжала свои дела.

– Куда уж вам! – безнадежно махнув рукой, сказал однажды Шаркунову товарищ Петухов. – Хорошо, что бандиты пока не убивают! Вас, вас – не убивают!

У огоньковцев нашлись подражатели.

Под осень двадцать восьмого года конокрадство приняло такие размеры, и не только у нас, но и по всей Сибири, что всполошилось краевое начальство. Милицейские аппараты в районах были усилены, в села выехали крупные специалисты – розыскники, была проведена замена конских паспортов и поголовная перерегистрация лошадей.

И конокрадство пошло на убыль. Сократилась «дорожная преступность» и у нас. Но… в угрозыск продолжали поступать юмористические расписки Огонькова. Он, словно насмехаясь над нашей бурной деятельностью, продолжал ревизовать тракты и проселки.

В конце сентября, когда уже валился на землю березовый лист и дождевые лужи по утрам рассыпались под ногами стеклом, Игорь встретил меня сообщением:

– Ромка явился…

– ?..

– Ну, Ромка, цыган. Ну, который у нас кучерил…

Ромка-цыган был личностью примечательной.

В прошлом году мы с Игорем «нашли» Ромку на острове, затерявшемся среди необозримых камышей огромного Глухого озера… Там Ромка, бежавший из домзака, батрачил у местного самогонщика. Я взял его к себе кучером, добился замены отсидки принудработами, но Ромка сбежал, прихватив с собой пару новеньких хомутов.

– Где он, чертов сын?

– В конюшне сидит. Боится показаться вам…

– Давай его сюда!

Ромка, грязный и оборванный, прямо с порога повалился на колени…

– Подыхаю… Три дня не жрал… Прости, Христа ради! Возьми обратно!

– А хомуты?

– Отработаю! Вот те крест святой! Икона казанская, троеручица! Землю есть буду!

– Тебя что – из табора выгнали?

– А с баро не поладили…

– У своих заворовался?

– А нет… цыганку не поделили…

– Гм! Что с тобой, чертова перечница, делать? Ведь весной снова удерешь да еще и обворуешь опять?

– А помилуй, отец!

Мы были, наверное, одногодки, но глаза Ромки смотрели на меня детски-преданно.

– Игорь! У тебя завтрак с собой есть?

Игорь отдал мне три бутерброда.

– Ешь, сын полей!

Ромка поднялся, схватил бутерброды и, повернувшись к нам спиной, стал жадно есть.

Гейша, лежавшая под столом секретаря камеры, вскочила, подошла к окну и, положив передние лапы на подоконник, посмотрела на цыгана пристально и серьезно. Ромка отделил ей кусок, но Гейша не притронулась к пище и отошла на прежнее место.

Ромка обернулся По щекам его катились слезы…

Я взглянул на Игоря. И у этого глаза были влажными.

– А ты чего?

– Я же беспризорничал… Вы же знаете…

– Отставить мелодрамы! Рассказывай все. И не ври.

Исповедь «блудного сына» оказалась очень интересной.

Я позвонил Дьяконову, вызвал Шаркунова и у входа в коридор приказал поставить милиционера.

– Чтобы ни одна душа, Шаркунов! Понятно?

А когда пришел Дьяконов, я сказал:

– Огоньков базируется на цыганский табор, что бродяжит на татарских землях, под Тупицыном… Все лошади идут для сбыта цыганам. Ну-ка, повтори все сначала, Роман…

– Тебя, дружище, обратно в табор примут? – угощая Ромку папиросой, спросил Виктор Павлович.

– Голого – выгонят… А со «скамейкой» хорошей возьмет баро… Простит.

– Так что ж ты не украл? Мало лошадей, что ли?

– А не хочу воровать! – отрубил цыган. – Хватит!

– Что же ты хочешь?

– Примите в милицию… Чтобы мне провалиться, чтобы язык отсох!

– Ты бы уж сразу в прокуроры просился! – съязвил повеселевший Игорь. – Ишь, чего захотел!

Дьяконов обернулся к парню.

– Слушай, Желтовский! Иди сейчас ко мне на квартиру и скажи жене, чтобы срочно приготовила обед и прислала сюда с ребятишками. Крой!

После ухода Игоря я спросил Шаркунова:

– У тебя сейчас бесхозные лошади есть? Хорошие?

Шаркунов взглянул на меня одним глазом с веселым удивлением.

– А ведь верно, а?!

Так родилась идея.

А результаты ее претворения в жизнь сказались уже через десять дней: наконец-то состоялась первая встреча шаркуновских конников с огоньковцами. В том самом лесу, откуда был извлечен затворник Рутковский. Загрохотали винтовки, сбивая сучья, затинькали пули, громом ударили по лесу три бомбы…

Но бой не стал решающим. Огоньков поджег высокую сухую траву и ушел, оставив на месте одного своего убитым и двух лошадей, помеченных милицейскими пулями.

Бандиты подстрелили коня самого начальника милиции и легко ранили шаркуновского помощника.

Еще через неделю Шаркунов получил письмо. Оно было написано все тем же изящным женским почерком.

« Здравствуй, кривой! Спасибо за угощение. То лько зря ты мою компанию так отпотчевал. Крови между нами не было, а было состязание. Теперь между нами кровь. Своего тебе я не прощу. Ведь ухлопать тебя я мог бы десять раз. Но не трогал. Слава о тебе в районе хорошая. Мужиков не обижаешь, белых бил. И я белых бил. Я бы побаловался и ушел сам, по-хорошему. Теперь не уйду, пока трех ваших для начала не подберу. А там видно будет, не взыщи, кривой ».

В конце письма была приписка, прочитав которую, Шаркунов пришел в ярость:

« Поклон твоей жене, Анне Ефимовне. О на у тебя ласковая, обходительная, разговорчивая… Летом встретились мы на станции. Я ее довез до Святского на своем тарантасе. Много она, для первого знакомства, мне о твоих делах доложила: и сколько у тебя милиционеров, и какой храбрый, а который трусов атый, и кто подвержен выпивке, и сколько лошадей, и винтовок, и что ты против Огонькова, проклятого, замышляешь. Таким тружеником обрисовала, что мне прямо жаль стало – как тебя, израненного да кривого, на такую веселую службу хватает? Кланяйся Анне Ефимов не, а с тобой еще повидаемся. Огоньков Федор. »

Это уж, действительно, переходило всякие пределы.

Шаркунов рвал и метал.

Прочитав письмо, я вызвал жену Шаркунова и официально допросил «в качестве подозреваемой». Она, узнав истину, плакала и повторяла: «Боже мой! Такой милый, предупредительный интеллигентный молодой человек! Кто бы мог подумать! Отрекомендовался так культурно. Говорит – я уполномоченный кооперации из округа, пожалуйста, гражданка, довезу почти до Святского в своем экипаже. Мой-то не догадался лошадь за мной на станцию послать, хотя и то верно, что я, когда от мамы из Омска возвращалась, телеграмму уже с дороги дала… Опоздала телеграмма, а тут – попутчик. Такой культурный, вежливый и даже очень воспитанный».

На другой день после допроса Анна Ефимовна спешно выехала снова погостить к маме в Омск. Когда она усаживалась в милицейский ходок, я заметил, что лицо ее опухло от слез, а правый глаз был перевязан платочком и прикрыт цветастой шалью…

Отправив супругу, Шаркунов вошел ко мне в камеру нетвердыми шагами. От него явственно попахивало. Сев к столу, достал из коробки папиросу, но, повертев в пальцах, не закуривая, смял и выбросил. Сказал:

– Теперь мне с ним на земле места не хватит… Вот так, товарищ следователь.

Он ушел, звеня огромными драгунскими шпорами, и через день с оперативной группой надолго выехал а район…

В этот раз операция кончилась полным разгромом огоньковцев. Настигнув банду на небольшой заимке, где Огоньков устроил дележку с цыганскими главарями, Шаркунов окружил населье плотным кольцом винтовок.

Из девяти бандитов семь остались на месте. Попутно пристрелили пустившего в ход двустволку цыганского баро и выгнали из района весь табор.

Банда прекратила существование.

В районе наступило затишье: кончились дорожные ревизии и юмористические расписки. Но Дьяконов, узнав о разгроме банды, сомнительно покачал головой, а легко раненный в перестрелке Шаркунов ходил мрачный: среди убитых Огонькова не оказалось.

Бесследно исчез также наш Ромка. Цыгане утверждали, что Ромки не было ни в таборе, ни в банде…

Вскоре выпал снег и потянулись серенькие ноябрьские дни с вялыми снегопадами, их сменил морозный декабрь.

Деревни постепенно впадали в зимнюю спячку, и в райцентре наступила тишина, оживляемая лишь мелкими происшествиями. Тут всполошился товарищ Петухов и бросил лозунг: «Зима – время политграмоты».

Кроме литературных занятий, для райпартактива были учреждены обязательные кружки политграмоты. В это резиновое слово товарищ Петухов ухитрился влить столько содержания, что сейчас, спустя много лет, диву даешься, какие же крепкие нужно было иметь мозги, чтобы выдержать невообразимую петуховскую смесь из Марксова «Капитала», текущей политики, Кантова «дуализма» и христианской философии Гегеля…

Вскоре районные «деятели» озлились и пожаловались в край. Из крайкома прибыл инструктор, вдребезги разнес всю петуховскую «программу-максимум» и в конце своего выступления на бюро кратко сформулировал тезисы политучебы:

– Ленин. Экономические и идеологические основания для переустройства деревни. Правая оппозиция. Ленин.

– Ну, это нам – запросто! – оптимистично заявил товарищ Петухов. – Разобьем правых в пух!

– Разгромили атаманов, разогнали воевод!.. – подал реплику молчавший до сего Дьяконов.

Приезжий инструктор осведомился:

– А у вас в районе правые есть?

– Выявим, – бодро ответил Петухов. – Выявим и – того, разделаем под орех! Впрочем, думаю, у нас правых вообще не должно быть!

И с мест закричали:

– Нет у нас правых!

– Откуда среди нас оппозиция?!

Дьяконов вдруг поинтересовался у заврайзема:

– Слушай, Косых! Ты на днях выдал семь ссуд. Кому?

– Не помню…

– Зато я помню. Афиногенову, Темрюку, Куркову, Русакову, Неверовскому, Низаметдинову, Дремову. Так? Что молчишь? И все они – середняки. А Неверовский – крепкий середняк.

– Неверовский – боевой партизан! – со злом отозвался заврайзем. – Трижды ранен! Орден Красного Знамени имеет!

– И еще двух батраков… Тоже забыл?

– Я не один решал! Крайзо утвердило!

– Правильно! Все верно! – подтвердил Виктор Павлович и обратился к инструктору: – А двум беднякам ссуду не выдали. Отказали. Как это называется, товарищ инструктор?

– Правый уклон на практике, – добродушно сказал инструктор. – А вы искать собираетесь, товарищ Петухов!

Эмоциональный Петухов свирепо взглянул на заврайзема и постучал по столу карандашом.

– Поступило предложение: создать комиссию для проверки всей деятельности нашего земельного отдела! Предлагаю следующих товарищей в комиссию…

– Вот она, политучеба-то, как обернулась! – сказал Шаркунов, когда я зашел к нему дня через два вечером на квартиру почаевничать. – Занятно!

Шаркунов прилаживал на стене большую красочную олеографию в застекленной раме. По зимней лесной дороге мчится ошалевшая от страха тройка. Возница неистово нахлестываем лошадей с выпученными глазами, а седоки отстреливаются из револьвера от наседающей волчьей стаи.

– Нравится? – спрыгнув с табуретки, спросил Шаркунов.

– Хорошо нарисовано! Хотя и неправдоподобно.

– Почему неправдоподобно? Бывает всякое…

В этот момент из кухни послышалось хрюканье поросенка. Зная спартанский образ жизни Шаркунова, я удивился:

– Ты что это, Василий, стал живностью обзаводиться?

– Да нет!.. Вчера пришел ко мне этот наш… «правоуклонист» Косых и припер поросенка. Говорит, ему дружки из района привезли, когда не было дома, и оставили жене. Возьми, говорит. Шаркунов, куда хочешь, а то скажут – не только «правый», а еще и взяточник!.. Мне, говорит, это сейчас совсем ни к чему. Всю свою скотину порешил и мясо сдал в заготовки, а деньги внес в райфо, в доход государства. Но поросенка этого жалко. Маленький, говорит…

– А ты что?

– Ну, акт составлять я не стал. Вот выберусь в район – отдам кому-нибудь из бедняков…

У меня мелькнула мысль, вызванная страшной картинкой.

– Знаешь, что? Сейчас ночи лунные – давай съездим на волков с этим поросенком? Волков нынче опять прорва! Говорят, с поросенком – очень добычливо…

Охота была организована следующей ночью по всем правилам, предусмотренным охотничьими справочниками.

Налицо был крепкий мороз, ночь, озаренная призрачным зеленоватым светом полнолуния, широкая кошева, запряженная парой могучих лошадей, три двустволки, «потаск» – кулек, набитый свиным навозом и привязанный к кошеве на длинной веревке, и главное действующее лицо – поросенок в мешке.

Мы носились всю ночь, поочередно правя лошадьми. Драли поросенка за уши, щипали, дергали за хвостик и даже покалывали ножиком. Свиненок орал на всю округу истошным голосом, но волки так и не появились…

Под утро мы вернулись домой и, вытряхнув главное действующее лицо охоты из мешка, сокрушенно переглянулись: поросенок был сильно поморожен…

– Придется есть… – вздохнув, сказал, Шаркунов.

– Тем более завтра тридцать первое декабря – Новый год, – поддержал его Дьяконов.

– Я всегда считал, что жареный поросенок гораздо приятнее живого, сырого, – высказал свое мнение Игорь.

В ночь на первое января тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда мы собрались в квартире Шаркунова, вошел товарищ Петухов. Его усадили на почетное место и рассказали трагическую историю безвременной гибели нашего соратника по волчьей охоте.

– Так-то вы разрешаете проблему животноводства в районе! – укоризненно посмотрел на нас секретарь райкома. – А в райзо сегодня вывесили новый плакат: «Свинья – крестьянская копилка»! Эх, недальновидные люди! Вы хотя бы деньги в доход государства за этого несчастного внесли…

– Уплатили, – с готовностью откликнулись мы. – А как же, нешто мы без понятия?

– Откуда вам отрезать, товарищ Петухов? – любезно спросила наша хозяйка. – Ребрышка или окорочек?

– Подождите минутку. Дайте мне стакан водки, и сперва сообщу вам не очень потрясающее известие…

Выпив водку залпом, товарищ Петухов продолжил:

– Был в крайкоме… Обозвали «краснобаем» и «начетчиком». Наверное, к весне снимут… Так что можете резать от шеины.

Но ему отрезали все-таки окорочек.

Мы заводили граммофон, пели, шутили и смеялись, и не было в том ничего предосудительного, но в шесть часов утра зазвонил телефон и лакированный ящик прохрипел в ухо Дьяконову:

– В Воскресение сгорел новый маслозавод. Следы поджога. Сторож убит топором…

– Мне этот поросенок на всю жизнь колом в горле станет! – застегивая полушубок, бросил Дьяконов. – Притупление бдительности…

– Брось! – возразил Шаркунов. – Везде была усилена охрана. В Воскресенку я накануне послал в помощь участковому еще двух человек.

– Ну, значит, и они тоже… ели поросенка! Давай команду запрягать!

Так пришел в наш район год тысяча девятьсот двадцать девятый…

Однажды, летом уже, Игорь нумеровал очередное «Дело» и пел под нос тихонько:

 
Ты ли, я ли?
Не вон та ли?
Не вон ентакая?
На семой версте мотали,
– переентакая!
 

И снова:

 
Ты ли, я ли?
 

Я похвалил:

– Очень мелодично и содержательно! Сам придумал?

– Нет. Вот здесь напечатано…

Он передал мне подшивку новосибирского журнала «Настоящее». Я перелистал журнальные страницы, прочитал ничего не говорящую подпись редактора «А. Курс».

– Так-с… И нравится тебе «курс» этого журнала?

– Рукавишников отобрал у учеников школы крестьянской молодежи…

– Сжечь надо, Игорек!

– Сейчас затоплю печку…

И снова начал:

– Ты ли, я ли… Тьфу, зараза! Привязалась, как семечки!

Тут в мою камеру вошел без стука громадный человечина, лет сорока с широким лицом, русыми усами, щеткой и темными глазами. Колючими, щупающими…

Он осмотрел комнату, подошел к стене, на которой висел давно прибитый Игорем плакат, изображавший: сдобного, румяного кулака в синей поддевке. Кулак выжимал томатный сок из тощего мужичка с лукошком в, руке.

– Дезориентация! – густо сказал посетитель, содрал плакат со стены и, порвав на четыре части, выбросил в открытое окно.

Потом подошел ко мне и протянул руку. Два пальца на руке не сгибались.

– Лыков! Новый секретарь райкома… А это – твой парень? Комсомолец? Воспитываешь смену? А подходит? На деле проверял?

Он сыпал вопросами, не ожидая ответов.

– У тебя сейчас допросов пет? Сколько дел в производстве? Много арестованных? А в милиции? С гепеушником, говорят, дружишь? Всерьез или дипломатничаете? На каком курсе учишься? Когда экзамены? Впрочем, об этом после, а сейчас – пойдем! И ты, секретарь, пойдешь с нами…

– Куда, товарищ Лыков? – спросил я.

– К твоему дружку. Потолкуем. Я сегодня хочу вам кое-что рассказать… кое о чем поспрашивать… Пошли, браточки!

В кабинете Дьяконова, вместе с хозяином, сидел народный судья. Новый секретарь райкома грузно утвердился за вторым свободным столом.

– Не секретно. Не конфиденциально. Для общего сведения коммунистов и беспартийных большевиков. Разговор – о кулаке… В театре бывали? Я в Питере каждое воскресенье ходил. Очень поучительно! А теперь слушайте меня: современный кулак – это артист высокой пробы! Перевоплощенец-оборотень. Пока его не трогают – благородный отец и резонер. Когда давнут – «злодей». Помните, что Ленин о кулаке деревенском писал? Но когда Ильич писал, распознать кулака было проще. В те времена кулак деревенский до актерских амплуа еще не спускался, а на режиссерских вершинах пребывал. Потом в революцию его прикладом военного коммунизма с режиссерских высот спихнули. В гражданскую войну – еще добавили, и тут кулак понял, что в актерах ему способнее. Вообще, кулак – человек понятливый. Пришел нэп. Легализовали кулака, нашлись прямые радетели, вроде нашего преподобного «первого теоретика» Николая Ивановича, но кулак снова в режиссеры не полез. Говорю – он сейчас на второстепенных амплуа от «резонера» до «простака». А сущность – преподлейшая, все та же… звериная… И не в земотдельской статистике эта сущность, не в финотдельских патентах, не в регистрациях батрачкомов, а в умении приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам. Вот вам примеры…

Когда секретарь райкома ушел. Дьяконов сказал:

– Не ново. Враг всегда перекрашивается. Но судья Иванов возразил:

– Ново то, что нам впервые сейчас об этом напомнили. Считаю полезным… А, следователь?

– Рабочий класс пришел в деревню, – заметил я, – вот это ново. Вот это интересно. Мы тут уже, чего греха таить, стали думать штампами: если лишен избирательных прав – кулак А он не лишен, быть может, а кулак… Вот в чем главное… Помните процесс «середняка» Томилова?..

Судили тогда вместе с прямыми поджигателями организатора пожара маслозавода в Воскресенском – хилого шестидесятилетнего старичка, подслеповатого и убогого. Осанистый адвокат из «бывших», воздев длань, вопиял: «У нас нет никакого основания причислять моего подзащитного к кулакам! В обвинительном заключении написано, что мой подзащитный имел пять батраков. Это тенденциозность следователя и несомненное попустительство прокурора! Помилуйте, какие это батраки?! Иван и Петр – усыновлены. Мария и Фекла – их невесты, следовательно, тоже члены семьи, живущие в доме моего подзащитного, а пятнадцатилетний Николай – дальний родственник. О каких батраках может идти речь? Тем более, что и в райземотделе мой подзащитный числится «крепким середняком», а не кулаком. Вот справка, прошу ее приобщить к делу…»

Вспоминая теперь установленную тогда каким-то мудрецом тонкую градацию – «маломощный середняк», просто – «середняк» и «крепкий середняк», я думаю: «Ох, и трудно же было разобраться в этих социальных «нюансах!»

Но как ни сбивали с толку партуполномоченных по коллективизации «социологи» из земотделов, началось наступление на кулака…

Бурлит село. Скачут по проселкам нарочные с донесениями деревень и обратно – нарочные РИКа: пылят райкомовские тарантасы; тянутся на глухие заимки кулацкие подводы, увозя «в ухоронку» неправедно нажитое добро; едут на ссыпные пункты обозники с зерном «твердозаданцев»…

С вечера до утра заседают в РИКе, и всю ночь горит лампа-молния в кабинете нового секретаря райкома, двадцатипятитысячника Лыкова.

Я сдружился с Лыковым. Выяснилось, что он -бывший матрос. И я бывший матрос.

Иногда Семен Александрович ночью заходит ко мне на квартиру.

– Дай чего-нибудь пожевать, следователь… Забыл, что не завтракал и не ужинал…

Поев, Лыков говорит, зевая:

– Ну, пойдем…

– Как пойдем? Я вздремнуть хочу! И ты ложись вон на ту койку.

– Некогда… Я тебе, народный, еще десяток бумажек подбросил…

– Ух, и въедливый ты, Александрыч! Первый раз такого секретаря встречаю!..

И мы идет к Лыкову.

На его столе грудками лежат бумаги. Одну из грудок он подвигает мне.

– Твои… прочитай сейчас…

Подавляющее большинство – жалобы твердозаданцев на «беззаконные» действия бедноты и сельсоветов, а кому же и следить за «попранной» законностью, как не юстиции!

Письмо священника.

« Церковь отделена от государства, – пишет смиренный иерей, державший батрака и батрачку и засевавший огромн ую площадь земли, – укажите закон, по которому можно меня облагать. Буду жаловаться товарищу Калинину ».

– Ну, что скажешь, наркомюст? Мне про него рассказывали – великий законник! Голой рукой не возьмешь! И вправду церковь отделена!

– Церковь отделена, а батюшка-то нет. Не отделен. Подданный РСФСР… Вот если бы французский или, скажем, немецкий. А то – наш.

– А если его, того – на высылку?

– Это уж решайте сами с общественностью.

– А юридически?

– Вполне. А политически? Наша деревня напитана религией, как губка… Это тебе не Питер. Да и там, ты сам рассказывал, приходится тралить осторожно…

– Читай дальше.

– «Я красный партизан и имею орден. Мне дали государственную ссуду на обзаведение скотом. По какому праву меня зачислили в кулаки?»

– А с этим как? Я проверил: кулачина по всей форме! Мельник, крупорушечник, каждый год – сезонные батраки! Вы его тут подкармливали… И вообще – перерожденец! Я с ним лично говорил. Прямая сволочь! А кто виноват? Мы виноваты!

– Не мы, а правоуклонисты! Косыхи всякие! Еще и еще поговорить! Попытаться убедить, чтобы выполнил твердое задание и все хозяйство сдал в колхоз.

– А если – бесполезно?

– Лишить избирательных прав. После лишения отобрать орден по суду.

– Вероятно, так и сделаем…

Большие восьмигранные часы с французской надписью на циферблате «Леруа. Пари» бьют четыре раза. Глаза мои слипаются. Я забираю стопку писем и встаю.

– Хоть на бюро ставь – больше не могу! Которая ночь!

– Хлипкий вы народ. Распустились в деревне! – тихонько смеется Лыков. – Иди сюда: смотри.

Он открывает дверь в соседнюю комнату, стараясь не скрипеть.

В комнате разостлано несколько тулупов и вповалку спят какие-то люди.

– Рукавишников, – шепчет Лыков, – Афиногенов, Моторин.. Я им дал два часа тридцать минут. А домой не пустил… Знаешь, что? Давай-ка, и ты… приляг здесь, а? Как в подвахте или в караульном помещении… Не хочешь? Слабак!

Потом, притворив дверь и перейдя в свой кабинет, говорит уже громко:

– Время-то какое, следователь! В сто тысяч лет один раз такое время бывает! Вот пройдут годы, и будущие парткомы, будущие коммунисты – люди большой образованности и душевности – зачтут нам эти ночи во славу и бессмертие!

В его словах нет патетики. Он угрюмо смотрит в черный прямоугольник окна… С окон сняты занавески и шторы. Лыков распорядился. Не любит. Уважает, чтобы побольше солнца, воздуха.

– Значит, идешь к себе?

И безразличным тоном бросает вслед:

– Ровно в восемь – бюро…

По темному двору райкома шагает милиционер с винтовкой наперевес.

И у дома райисполкома – милиционер с винтовкой наперевес.

А на крыльце РАО сидит сам Шаркунов.

– Не спится, Василии?

– Кой черт не спится?! Спать хочу – как из ружья! Вот и вышел проветриться… Сейчас должен участковый из Тихоновки подъехать.

Мой стол тоже завален корреспонденцией. Игорь спит на полу камеры в роскошной позе гоголевского запорожца. Смит-Вессон вынут из кобуры и засунут под пояс гимнастерки. Подходи и бери. Я подошел и взял.

Игорь вскочил ошалело.

– М-ма…

– Маму?

– Да нет! – конфузится мой секретарь. – Будто я… будто вы… на охоте, и я…

– Пойди к колодцу и умойся… На, спрячь свою пушку.

Вся корреспонденция заботливо отсортирована Игорем.

Что ж, и здесь начнем с жалоб.

«… Вы – народный следователь и блюститель закона.

Прошу вас разъяснить: какой статьей Конституции предусмотрены колх озы? Какой закон наделил их правом на грабеж? Вы понимаете, что потакая незаконным действиям, дискредитируете самую идею государственности? »

Письмо грамотное, юридически аргументированное и Принадлежит истинному интеллигентному врагу, забывшему подписаться. В корзину!

…В окно вползает рассвет. Вот тебе и на! Уже совсем светло! Сколько же времени? Наш «судебный будильник», как называет Игорь засиженный мухами, неимоверно врущий измерительный прибор с надписью «Юнганс». показывает семь. Еще рано. Где же Игорь? Как я не заметил, что он ушел… Черт возьми – неужели задремал?

Телефон окончательно встряхивает мысли.

– Что ж, тебе особое приглашение с золотым обрезом?

Лыков… Опоздание на бюро у Лыкова – смертный грех…

У этого секретаря райкома необычная манера делать доклады. Он не стоит за столом., а ходит по комнате, заложив руки за спину, внезапно сам прерывает себя и, подойдя к какому-либо члену бюро, спрашивает:

– А ты как думаешь по этому постановлению, Рукавишников?

Наверное, эта манера от подполья. Я где-то уж видел картину, изображавшую заседание подпольного комитета. Там такое же, а Лыков – большевик с дореволюционным стажем и привлекался по делу о Ревельском восстании матросов.

– …Так вот. товарищи: на данном этапе враг будет жать на законность. Будет стараться убедить массу в том, что революция, которую мы сейчас проводим, противозаконна, что это произвол местных властей. А там, где «беззаконие», развязывается сопротивление этих самых… ревнителей законности. Сперва они будут искать юридические лазейки. В Октябре нам со всех сторон орали: «Революция против революции?!» Это же, дескать, беззаконие! И объявили нас, большевиков, вратами закона. Ну, сами знаете. А потом стали защищать свой «революционный закон» пулеметами. Предвижу, что и здесь так же будет. Вот нам и нужно одновременно подготовиться к активному сопротивлению и, в то же время, ломать пассивное. В этом отношении большую роль я отвожу следователю и судье. Они должны дать каждому нашему уполномоченному по коллективизации тезисы о… А ты, Виктор Павлыч, как думаешь?

У Дьяконова вид загнанной лошади. Хоть пар и не идет, но щеки ввалились и грудь вздымается.

– Я так думаю, – встает чекист. – Я так думаю, что мы опоздали с «тезисами»… Я сейчас из западного угла приехал. На Вороновой заимке обнаружили изуродованный труп председателя Тропининского совета Любимова… Руки связаны заячьей проволокой, живот распорот, кишки выброшены и в полость насыпана пшеница. А к груди подковным гвоздем бумажка прибита. Написано кровью: «Жри».

С бюро мы возвращаемся вместе. По дороге пристал Желтовский.

– Вы слышали о Любимове? – шмыгает носом, волнуется Игорь.

Дьяконов бормочет себе под нос:

– «Тезисы»! «Законность»! Война! Не на живот, а на смерть – война! Расстреливать нужно! Прямо – отводить за поскотину и расстреливать!

Игорь поддерживает:

– Да, да! Прямо на месте расстреливать – и все тут! Беспощадно! За поскотиной!

– Вы что ерунду болтаете, граждане?!

– Почему ерунду? – возмущается Игорь.

– Сами знаем, что ерунду! А ты не мешай. Уж нельзя людям и подумать вслух! Верно, Желтовский? Идемте ко мне. Покажу кое-что…

Жена Виктора принесла чай. Крепкий, сладкий, чуть забеленный молоком. Дьяконов любит такой чай. «Киргизский». И я очень люблю. После бессонных ночей здорово бодрит…

– И, тем не менее, – помешивая ложечкой сахар в стакане, продолжает свои мысли Дьяконов, – тем не менее, Лыков прав. Под наступление – юридический базис нужен. Не девятнадцатый год! И еще – выправлять положение. Загибают кое-где… Усердие не по разуму. Был я в Крещенке. Вижу – в кутузке сидит арестованный мужик. Выяснил – взаправдашний кулак. За что, спрашиваю, посадили? Отвечают: категорически-де отказался вывозить хлеб… И четыре дня сидит… А в районе только три лица имеют право ареста: ты, я да Шаркунов с твоей санкции. Нельзя позволять таких фокусов!

– Освободил этого хлюста?

– Конечно, освободил. Хлеб он все же вывез… На-ка вот, читай…

Уже забытый бисерный женский почерк на листке тетрадки… «Полиции, юстиции, жандармерии. Я прибыл. Командующий крестьянской армией Огоньков Федор».