Текст книги "Рассказы народного следователя"

Автор книги: Георгий Лосьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Да…

Он пустил мерина шагом и, хитро прищурив глаза, сказал:

– Первым делом наведи следствие – был аль нет в драке-то хозяин телеги, с которой курок выдернули. Еслив был – рестуй его без сомнения. Убивец – он…

– А если не был?

– Говорю, убивец – хозяин телеги. Больше некому…

Это был второй урок, полученный мною в ту поездку.

В самом деле: кто лучше владельца телеги, стоявшей неподалеку от свальной драки во дворе, мог знать, что курок очень легко вынимается с передка?

В милицейском дознании хозяину телеги была почему-то отведена свидетельская роль. Он якобы участия в драке не принимал, а только выгонял перепившихся драчунов со своего двора. Но когда я начал следствие и спросил двух подозреваемых, было ли в руках хозяина двора какое-либо орудие, оба ответили, что видали не то короткую палку, не то – шкворень…

Вызванному на допрос владельцу телеги, снятой с передка, я предъявил курок, приобщенный к делу вещественным доказательством.

– Расскажи, как было дело. Только не крутись и не путай.

– Чего уж тут тень на плетень наводить! – ответил мужик. – Мой грех – мой и ответ. Согрешил с пьяных глаз… Сколько мне дадут, товарищ следователь?

– Там решат… Ведь намерения убить у тебя не было?

– Что вы?! Ни в жисть! Покойный-то сызмальства мне первым другом был… Я ить думал постращать, ну, а как мне в рожу залепили – обезумел от злости, стал махать курком, почем попадя… Стало быть, – в город? Можно сбираться?

– А что ж ты думал – так в свидетелях и останешься?

– Эх, язви его! Баба с малолетком, а пора покосная… Все водка, будь она проклята!

– «От нее все качества», – ответил я по Толстому. – Иди простись с женой, собери одежду и продукты…

– С милицией отправите?

– Возьми его кучером до Святского, – шепнул Онисим Петрович, которого я на время следствия пригласил понятым, – мужик безвредный…

– Поедешь со мной за кучера. А может быть, и меня чем-нибудь трахнешь?

В глазах убийцы отразилось безграничное изумление.

– Да господи! Да вы что обо мне думаете? Вить энто вино все…

– «Невинно вино, а виновато пианство!» – наставительно сказал Онисим Петрович. – Учишь, учишь вас, дураков, а все без толку!..

– Эх, дедушка!.. И не говори! Истинные дураки…

Кучером он оказался никудышним, и править опять пришлось деду. Мерин снова проявил прыть такую, что на подъезде к Святскому сам Онисим Петрович удивился:

– Смотри-ка! Купили воду возить, а он рысаком оказался! – подмигнул мне и добавил: – Сказано: причинное место найти… Понял?

Накормив старика, я отправил его домой с почетом: на милицейской паре, и вознице наказал въехать в Маргары с колокольчиком.

О знакомстве с дедом Онисимом я рассказал Дьяконову. Тот расхохотался.

– Послушал бы ты, как он однажды нашего Пахомова раскатал! Даром, что предрика…

– Знаешь, что меня особенно поразило?

Я рассказал о золотом пенсне, серебряном портсигаре и плесневелых папиросах.

Помянул и о моем предшественнике, судебном следователе Малютине.

– Так он же его и кокнул! – снова рассмеялся чекист. – В тысяча девятьсот десятом Онисим собственноручно топором прервал служебную карьеру надворного советника. Приговорили его к смертной казни через повешение, но заменили бессрочной каторгой. По многодетности…

– Какая «гуманность»!.. Как будто детям легче, что отца не повесили, а будет до гроба на Сахалине пни корчевать или тачку возить!

– Нет, брат! Тут не «гуманность», а стремление все будущее поколение заклеймить «каторжниками». Если бы повесили, ну и все… «Где ваш отец, молодой человек?» – «Умер». И все тут! А в данном случае: «Где ж ваш папаша?» – «Каторжник»… Вот здесь какая «гуманность»! Ярлык, клеймо. Вся низость царской Фемиды – как на ладошке… Но Онисим с каторги ушел. Долго бродяжил, таежничал, золотоискателем был… При Колчаке дед, несмотря на годы, партизанил в отряде Пахомова… Да, да, в отряде нашего Пахомова! Боевой дед! Силища у него и сейчас неимоверная… А у отца Микешина, именно в этом доме, как мне известно, при царе всегда останавливался следователь Малютин. Теперь понимаешь, какие аналогии в голове старика могли возникнуть, когда он узнал о твоем посещении ненавистного дома?

– Да ведь три пятилетия прошло?!

– У абхазцев есть поговорка: «Ненависть у настоящего мужчины – подобна вину: чем больше лет выдерживается – тем крепче». Вот старик и вмешался. Так сказать, «на корню пресек» противоестественное кровосмешение советской юстиции с царской полицейщиной…

– Он что – член сельсовета?

– Нет. Думали мы его даже председателем сделать, но передумали…

– Почему?

– Да не совсем удобно… Как-никак – разбойничек в прошлом, хоть и партизанил. Знаешь, как остро реагирует деревня на такие случаи? Де-мол, «разбойничал, а ноне у большевиков – начальство».

– Это что следователя убил?

– Что убил чинодрала – не так уж плохо. Плохо другое… ты портсигар у деда разглядел? Прочел золотую накладку на крышке?

– Н-нет…

– Я этот портсигар хорошо знаю. Там написано: «Викентию в день ангела. Степан Малютин». И еще есть у деда серебряный, вызолоченный подстаканник. По свидетельству других стариков, знавших убиенного господина следователя, – тот возил подстаканник с собой во всех поездках… Вот вещицы оные все дело и портят… Привкус у революционно-террористического акта – нехороший… Ясно тебе?

– М-да…

– На кой черт он эти безделушки бережет?.. Умный старик, да не зря сказано: «На всякого мудреца…» Знаешь, с кем он дружит?

– Ну?..

– Да все с тем же Пахомовым. Водой не разольешь. Иван Иваныч в воскресные дни часто у деда Онисима гостит. Вместе выпивают и рыбачат… А знаешь, кто дал открытый отвод деду при выборах в сельсовет? Опять же – Пахомов… Нюансы, следователь. Психо-нюансы… А ты говоришь: у Достоевского на убийстве одной старухи слишком много чернил…

САМОУБИЙСТВО НИКОДИМОВА

Весна тысяча девятьсот двадцать восьмого обрушила свое тепло на Святское как-то сразу, вдруг.

Еще стояли холодные дни, за селом резала глаз все та же, надоевшая за зиму, исполосованная следами зверья снежная целина, еще не потемнели дороги и утренники были морозны совсем по-зимнему. Но однажды ночью прилетел в село теплый ветер-южак. Прилетел и начал озоровать: гремел железом крыш, по-разбойному свистал в водостоках каменных хоромин больницы и РИКа, оторвал несколько ставен, повалил подгнившие ворота у дома вдовы Ремешковой и с рассветом ринулся дальше на север.

А в полдень заполыхало в небе ярчайшее солнце.

Не прошло и трех дней, как ощеренные иглами, грязно-серые кучи снега стали оседать и расплываться голубыми лужами, и понеслись по улицам мутные потоки, унося с собой разный, выброшенный за ненадобностью, житейский хлам.

Большущий оконный «реомюр» больницы вымахал синюю жидкость высоко над красной чертой.

Рощу облепили крикливые орды грачей.

И стало ясно: пришла весна. Пришла окончательно и бесповоротно!

Ночью над селом свистели в небе тысячи крыл и журавлиное курлыканье перекликалось с лебедиными фанфарами.

Но всех перекрывает деловитый говор гусей.

– Как ко-го? Его! Ко-го? Га-га! А ты кого?

Наверное, гусихи договариваются о выборе мужей, но охотник, вышедший ночью послушать пролет, весело-угрожающе кричит ввысь невидимым птицам:

– Ага! Кого? Тебя, тебя! Ужо доберусь!

Сегодня воскресенье, и, попитавшись пирожками у квартирохозяйки, можно задержаться до полудня дома. Я оторвал календарный листок, распахнул створки окна и хватил полной грудью теплого воздуха.

Ну, вот и вторая моя весна в Святском! Как-то пройдет этот год?

Зима была относительно спокойной, но я, по давнему опыту работы в уголовном розыске, хорошо знаю: весна – тяжелое время для следователя. Скоро лягут на мой стол письма о «подснежниках». Это – не сообщения натуралистов и цветоводов. «Подснежники» – трупы, вытаявшие весной из-под белой пелены.

Разные бывают «подснежники».

Бабенка с расколотым черепом, глухой ночью вывезенная убийцей-мужем из деревни в снега. Дескать: «Ушла ночевать к подружке в соседнюю деревню и не воротилась… Уж я с ног сбился! Искал, искал, и все без толку! Ума не приложу – куда Настя пропала? И заявление в милицию сделал и сам искал – нет!»

Незадачливый любовник, с лицом, искромсанным волчьей картечью из дробовика. «Как выехал сосед Сеньша со двора той неделей, так и не воротился. Конишка-то пришел, а Сеньши нет как нет! Не наче волки загрызли!»

Заготовитель сельпо, ехавший с крупной суммой денег и выслеженный на проселочном зимнике предприимчивым ямщиком. «А как же, встрелся, встрелся… Мы у Федосихи посидели, выпили по косушке, и поехали. Он – на Гусевку, сказывал, а я – вобрат, на Журавлиху… Вот такое дело».

«Подснежники» разные, а расчет любого убийцы всегда один: сунул труп в сугроб и дело с концом, весной голодное зверье растащит по частям. Никто из убийц не читал римского права и не знает юридического постулата древних: «Нет трупа – нет преступления», но каждый думает именно так.

Только так не получается. Волки охотно жрут мертвечину поздней осенью, но зимой и весной предпочитают свежую баранину.

И безгласные «подснежники», хорошо сохраненные морозами, для следователя разговорчивы…

Я стою у окна, смотрю на стайку дерущихся воробьев – почему у них такая подлая манера – все на одного? Самосуд по всей форме! И забивают насмерть! Как иной раз люди…

– Разреши ворваться?

В дверях Дьяконов.

– Заходи! Садись! Сейчас пирожков притащу.

– Не надо. О чем задумался?

– О смерти…

– Нашел время! В природе жизнь! Смотри, как наша Картас-река бушует! Ну, прочитал Хаджи-Мурата Мугуева? Крепко?

– Здорово написано!

– Петухов сказал: следующий номер нашей программы – Лидия Сейфуллина. «Милость генерала Дутова». И журнал «Сибирские огни». Ну, начнем заниматься? – спросил Дьяконов. – Во вторник Петухов будет принимать. И с нас, брат, спрос в первую очередь.

Дело в том, что новый секретарь райкома «протащил на бюро» вопрос о «самообразовании райпартактива». И теперь мы два раза в неделю прорабатываем русскую и советскую литературу. Это в районе небывалое новшество, и бывшим партизанам, занявшим сейчас районные высоты, приходится нелегко… Нам с Дьяконовым легче. Оба мы – книголюбы и оба – слушатели ВЮК – Высших юридических курсов…

– Не хочу, Павлыч… Нет настроения… Вон Желтовский зачем-то бежит… Наверное, на охоту звать…

– Все вы, охотники, – блажные. Дурью маетесь!

Игорь влетел в комнату без стука и выпалил с передышками:

– Никодимов… только что… покончил… с собой!

– Ты что болтаешь?!

– Кто тебе сказал?!

Игорь шмыгнул носом. Когда он волновался или злился – всегда шмыгал. Эту привычку он сохранил до седых волос и прокурорских вершин.

– Никто не сказал… Вернее, все сказали. Они все у предрика в кабинете… Вас вызывают. И к вам, товарищ райуполномоченный, на квартиру послали. Утопился… Бросился в Картас.

Утопился Аркадий Ильич Никодимов! Наш веселый, остроумный и отзывчивый секретарь президиума райисполкома. Сама мысль об этом была чудовищно нелепой. Спокойный, уравновешенный человек лет тридцати пяти. Женат на хорошей, интеллигентной женщине-учительнице. Жили душа в душу! Считался отличным работником… Собирался вступить в партию. Да что за чертовщина!

…В кабинете предрика Пахомова собрался весь районный актив. Уполномоченный угрозыска докладывает:

– Рано утром жительницы вышли полоскать белье…

– Что ж их, ради воскресенья, на реку понесло? – перебивает хмурый Пахомов.

– Завтра опять праздник, – поясняет Дьяконов, – какой-то Егорий вешний…

– Так вот, – продолжает уполномоченный, – Аркадий Ильич прошел в конец мостков. Там свайные мостки. знаете, где летом лодки стоят? Женщины окликнули, предупредили, чтобы не упал в реку. Вода бешеная, весенняя. Аркадий Ильич обернулся, махнул прачкам рукой и бросился е воду, как был в одежде. Женщины рассказывают, что два раза видали, как из воды поднялась рука Никодимова, а затем он скрылся из глаз за поворотом реки, там, где наш мост…

Уполномоченного розыска дополнил Шаркунов:

– Меры приняты. Тело ищем. По берегам поехали конные милиционеры.

– А лодки, лодки?! – волновался Пахомов. – Надо проверить: вышли ли на поиски лодки?!

Но тут оказалось, что ни одной годной лодки в селе нет – все текут.

– Черт знает, что! – возмутился Петухов, – Неужели вы здесь за восемь лет советской власти не могли при пожарной части организовать спасательную службу?!

Кто-то напомнил, что Картас только весной беснуется, а летом – курице по колено.

– Какого парня потеряли! – горестно вздохнул Рукавишников. – Какого парня! Окрисполком его всем в пример ставил… Поэт был.

Я вспомнил: да, действительно, Никодимов писал стихи. Даже печатался в окружной газете.

И еще вспомнил свой первый разговор с погибшим. Никодимов готовил проект постановления РИКа о моем утверждении в должности.

– Тяготит меня членство в президиуме, – сказал Аркадий Ильич, когда мы разговорились, – по натуре своей не имею склонности командовать людьми. Да и генеалогия неподходящая – все Никодимовы или учителя, или попы…

Затем из разговора выяснилось, что это вполне интеллигентный человек, кончивший учительскую семинарию, и один из немногих хорошо грамотных бывших партизан.

Партизанил Аркадий Ильич в одном из алтайских отрядов, имел партизанский значок, но говорил об этом всегда со смущенной улыбкой.

Таков был Аркадий Ильич Никодимов.

И вот теперь его нет. В чем же дело?!

Что за причина самоубийства?!

Именно это и спросил секретарь райкома Петухов, смотря на меня в упор.

И все смотрели на меня.

Оставалось только встать и заявить официально:

– Приступаю к производству предварительного следствия по делу о самоубийстве Никодимова. Товарищей, имеющих какие-либо сведения, соображения или документы, касающиеся данного случая, прошу зайти ко мне в камеру…

В основу расследования каждого самоубийства положено решение трех неизвестных: а) самоубийство или замаскированное убийство? б) если самоубийство неоспоримо, – причины его? в) не было ли виновных, вынудивших икса совершить самоубийство?

На первые два вопроса нужно всегда отвечать в самом начале следственного производства.

Свидетельство двух прачек само по себе исключало любую версию о насильственной смерти. Таким образом, ответ на первый вопрос может считаться решенным: да, самоубийство!

Итак, надо приступать к решению неизвестного «б». О неизвестном «в» заботиться еще рано. Да и практика показывает, что с этим пунктом следователь встречается чрезвычайно редко. Существует он больше ради проформы.

Заместитель председателя РИКа Пастухов, с которым Никодимову приходилось чаще всего общаться по службе, на допросе сказал:

– Последние дни он все какой-то сумной ходил… Вроде – сам не свой… Я его спрашиваю: что, мол, с тобой, Аркадий? Может, говорю, с женой нелады или еще что случилось? Он ответил: так, просто так, говорит, товарищ Пастухов… Грусть беспричинная… На меня, говорит, весной всегда находит тяжелое настроение… Не беспокойся. Пройдет!

Покончив с первыми краткими вопросами, я созвонился с Дьяконовым:

– Сходим к нему на квартиру, Павлыч?

– Обязательно… Заходи за мной, тебе по пути.

Жена Никодимова, худенькая болезненная женщина, в эти трагические дни отсутствовала – лечилась от туберкулеза в далеком санатории. Районные власти послали ей телеграмму, составленную в осторожных выражениях…

Супруги, к счастью, были бездетны.

Комната Никодимова, если и поражала чем, то лишь аккуратностью и чистотой. Простая самодельно-крестьянская мебель, окрашенная «вохрой», аж блестит – до того вымыта! Помнится, еще моя квартирная хозяйка говорила, что к Никодимовым ходит делать уборку и мыть полы некая Нюрка, санитарка больницы.

В шкафу скромная одежда, белье, охотничьи принадлежности.

В единственном ящике стола, покрытого чистейшей скатертью, разная мужская мелочь, замки ружья и – обе пружины поломаны. Само ружье с отвинченными замками стоит в углу за койкой.

Мы с Дьяконовым переглянулись: вот почему река, а не пуля!

Внимание привлекла выпуклость скатерти на столе. Подняв скатерть, увидали толстую тетрадь, сшитую из нескольких школьных.

Единственная запись в тетради – незаконченное стихотворение.

 
Жизнь моя – измученная кляча…
Приведенная в обдирный двор.
Что же… Я спокоен. Я не плачу,
Собственный встречая приговор…
Знаю я, что солнце не потухнет,
Петь в лесу не перестанет соловей,
Если…
 

Здесь стихотворение обрывалось и конец страницы был наискосок разорван широкой чертой острого пера. Сломанное перо торчало в ученической ручке, валявшейся под столом…

– Черт, как воняет! – поморщился Виктор Павлыч. – И лекарством каким-то пахнет, и особенно… Чувствуешь? Керосином…

Действительно, в комнате пахло керосином.

– Наверное, пролили… Ну, давай посмотрим постель.

На постели не было ничего интересного.

– Ни-че-го!.. – вслух сказал я.

– А знаешь, керосином-то пахнет от матраца, – отозвался Дьяконов. – Клопов выводили… Ну, попробуем поговорить с хозяйкой…

Но расспросы квартирохозяйки Никодимова остались безуспешными. Девяностолетняя без малого, полуглухая, полуслепая, старуха ничего не могла сообразить и только сама спрашивала:

– А што, батюшка, што, Аркаша-то шкоро вернешя? Фатеру-то как, батюшка? Иде ж Аркаша? Заарештовали вы ево, што ли?

Дьяконов смеялся, а я напрасно старался объяснить:

– Не вернется твой постоялец!.. Самоубийством он покончил. Самоубийца, утопился квартирант твой, бабка…

Бабка отвечала:

– И шибко убился, болезный? Шходить бы проведать, да ноги не ходють…

– Утопился, говорю! – кричал я в vxo старухе.

Наконец, уяснив смысл происшедшего, старуха удовлетворенно и спокойно заявила:

– Шпомнила! Бабы-прачки яво утопили… Фекла Прокудкина, штерва… Бешпременно Фекла… Путался с ей Аркаша…

– Новая версия, – сквозь смех сказал Дьяконов, – держись, следователь! Вон как дело повертывается!

Пришло время засмеяться и мне: Фекле Павловне Прокудкиной, свидетельнице происшествия, больничной прачке, было за шестьдесят…

Дав эту целевую установку, старуха замолчала.

Только губы беззвучно шевелились, словно перемалывали жвачку.

– Черт побери! – ругнулся Дьяконов, когда мы вышли из пропахшей керосином комнаты на воздух. – Хоть бы записку оставил!

– А стихотворение? Мало тебе этого? Что ты не встречал людей, разочарованных жизнью?

– Ну, ладно, пойдем-ка на берег, узнаем: как там с поисками тела…

Трупа все еще не нашли, хотя плавали уже пять лодок и багорщики тянули по дну реки самодельный трал. Работать было очень трудно: весенняя река буйствовала и несла много леса-плавника.

На третий день утром Игорь протянул мне запечатанный сургучом конверт из свежей почты. Это было… письмо Аркадия Ильича.

Он писал:

« Знаю что доставлю вам много хлопот и вы, с присущей вам добросовестностью в работе, будете долго доискиваться причин , толкнувших меня на добровольную смерть. Вот поэтому я и пишу. Хочу рассказать вам все, всю правду. Я – сифилитик…

Понимаете? – си-фи-ли-тик! Отверженный. Это открытие я сделал недавно, хотя предполагал о болезни еще несколько лет назад. Над нашей семье й тяготеет проклятие: наследственный сифилис. И вот, когда мне уже перевалило за тридцать и я полузабыл об этом великом несчастье, началом которого обязаны мы, Никодимовы, прадеду Ивану – попу-расстриге, пьянице и развратнику, – несчастье свалилось на голо ву!

Выехал в город показался врачу Лейбовичу. Тот меня успокаивал, убеждал подождать с выводами. Но я видел по его лицу, что лжет.

Да и кому лучше знать, как не мне? Не хочу гнить заживо! Лучше уж – одним разом! Я и в государственную больницу ходил. Там то же: успокаивали, словно ребенка. А язва говорила: пора кончать! Прощайте. Не трудитесь слишком много над трупом человека, покаравшего самого себя за грехи предка, которого никогда не знал и не видал, даже на фотографии ».

На этом письмо кончалось, но за подписью шел постскриптум:

« Об одном прошу вас: пусть никто никогда не узнает об этом письме, кроме властей. Жена моя здорова – я всегда оберегал ее от этого ужаса. Она ничего не знает и пусть никогда не узнает. Хватит с нее и чахотки. Похороните мое тело где -нибудь подальше.

Аркадий Никодимов »

Взволнованный, я прочитал письмо дважды… Итак – тайна раскрылась. Но дело все равно надо доводить до конца. Не разыскан труп. Надо допросить врачей. Нужно ехать в город…

Частнопрактикующий врач Лейбович показал, что Никодимов действительно обращался к нему незадолго до самоубийства.

Врач собственноручно написал в протоколе допроса:

« Утверждать, что язва была безусловно люэтического характера, я не берусь, не будучи венерологом. Во всяком случае, требовалась длительна я проверка и исследование крови, но больной был в отчаянии и утверждал, что у него наследственный сифилис. Успокоить его я не смог, и он ушел в возбужденном состоянии, а больше на приемах не появлялся ».

Государственная больница выдала справку:

« Никодимов А . И. обращался в больницу в венерологический кабинет по поводу подозрения на сифилис. Имелась язва в правом паху. Данные анамнеза: наследственный люэс. Направлен на РВ, но в лабораторию не явился и в больницу больше не приходил ».

Врач-венеролог заявил:

«Помню, помню… у него была огромная и странная язва в паховой области. Сильно запущенная. Диагностировать сифилис я, конечно, без реакции Вассермана не мог. Но больной исчез из поля зрения, а взять его на учет без твердой уверенности в люэсе больница не имела права».

Я спросил:

– Так вы не уверены в сифилисе?

– Видите ли, на определенных этапах развития этой болезни внешние проявления ее иногда носят несколько неожиданный характер…

– Простите, доктор: мне просто нужно знать – был у этого вашего пациента сифилис или что-либо другое?

Врач обиделся.

– Странные вы люди, товарищи юристы! Всегда у вас какая-то категоричность! Ну, а если я вас спрошу: можно ли по наружному виду трупа человека, умершего от яда, сразу определить, что здесь – убийство или самоубийство?

– Нет, разумеется…

– Ну, слава богу' Так чего же вы от меня требуете? Вспоминаю еще, что у этого больного была подозрительная краснота на спине и в полости горла. И вообще какой-то очень неопрятный человек! Воняло от него потом, керосином, еще чем-то!.. Очень, очень неопрятный товарищ!

Когда я вернулся из города, Игорь ошеломил меня еще в дверях:

– Никодимова нашли! Вот, читайте!

Труп Никодимова обнаружили далеко, в другой сибирской реке, на месте слияния с нашим Картасом.

Милиция прислала сообщение:

« … Нами обнаружен утопленник, похожий на приметы, разосланные вами. Мужчина средних лет. Труп сильно обезображен рыбами и лесом-плавником. Лицо деформировано. Конечности уже перешли в состояние жировоска… Цвет волос – темный шатен, как вы пишете, и волос ы длинные. Усов и бороды нет. Поскольку у нас и в соседних РУМах нет заявлений об утопленниках, полагаем, что обнаруженный нами есть утонувший гражданин Никодимов А. И.

Начальник РАО Григорьев

Уполномоченный УГРО Васильцев »

– Заготовить постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления? – спросил Игорь.

– Постановление? Нет, подожди… Пиши телеграмму:

Корсаково РУМ Григорьеву срочно

есть ли трупе язва паховой области также немедленно шлите одежду трупа посылкой подпись.

Иди отнеси на почту…

– Сейчас. Да, вот тут еще вам телеграмма из Абастумана.

« Положение Ннкодимовой безнадежное выехать не может смерти мужа не сообщили главврач Тихонов ».

– Ну что ж поделать? Отправляйся на почту, а мне давай всю корреспонденцию и газеты.

Тысяча девятьсот двадцать восьмой год…

Гибнет экспедиция Нобиле – ледокол «Красин» спасает «гордость Италии». Растет ДнепроГЭС. Строятся другие гиганты индустрии. Колхозная сеть – все крепче. Середняк примеривается и взвешивает «чо к чему», его все больше «тянет» к коллективу.

Но… За границей лорды и магнаты капитала мечут громы и молнии против страны Советов. А дома «правые» путаются под ногами партии, выдвигают свои «тезисы», тащат страну от гигантов к ситчику… В деревне кулак все чаще лезет на сеновал за обрезом…

Ну, а теперь официальная почта. Начнем с этого пакета с семью замками, то бишь с пятью печатями.

В циркуляре говорилось, что в связи с резким поднятием уровня народного хозяйства, курсом на ликвидацию частновладельческого капитала, принудительным сокращением нэпманского торгового оборота и наступлением на кулака в сельской периферии, отмечается оживление классово враждебных элементов, повсеместно оказывающих упорное сопротивление. По краю зарегистрирован ряд террористических актов, направленных на совпартактив и маскируемых бытовыми обстоятельствами и обстановкой.

Прочитав, я пошел к Дьяконову.

– Здорово, Палыч! Получил циркуляр?

– Получил… А что. интересный?

– Таких еще не было…

– А нам, собственно говоря, не очень и нужно!.. Он у нас и в сердце и в партбилете давно отпечатан…

– Но все же! Я к тебе насчет дела Воеводина, ну, это убийство из ревности… Убитая-то – член сельсовета, делегатка… А муженек, сам знаешь – того! Как думаешь?

– Ничего он не «того»! Квалифицируй по сто тридцать седьмой. Допроси этого сукиного сына Козырева, которого Воеводин ранил… Он выздоравливает, к сожалению, кулацкий донжуан! Самая пошлая драма на почве ревности, и никакой тут политики нет! А что Воеводин пьет или, вернее, пил до убийства без просыпу – это уродство, конечно, но еще не… словом, понимаешь?.. Проснулись в человеке дикие инстинкты – и убил. Ну, убил и – получай по заслугам.

– Сто тридцать седьмую?

– Конечно. Для нас с тобой, после этого циркуляра, главная опасность – не впасть в крайность и не выискивать то, чего нет, насильно… Будут случаи и по циркуляру, но будет и бытовщина… А мы с тобой не страховое общество «Саламандра»… Это я тебе говорю как заместитель секретаря райкома. Петухов уехал в округ, и сейчас – я… Ну, что у тебя с делом Никодимова? Не прекратил еще?

– Да н-нет, знаешь… О трупе тебе Игорь сказал?

– Сказал. А дело все же подержи еще…

Через неделю из Корсаковской милиции пришла посылка с вещами. Несколько человек опознали в обрывках одежды, снятых с трупа, костюм Никодимова. Тот самый, в котором он был в момент самоубийства.

Касательно язвы, корсаковские написали, что в связи с разложением трупа ничего установить невозможно.

Я «приостановил дело производством» до прибытия свидетеля Никодимовой, находящейся на излечении.

Шли недели… Промелькнули июнь и июль. Дело Никодимова лежало в кучке «приостановленных». Впрочем, за это время в папку были подшиты две новых «бумажки»: извещение врача Абастуманского санатория о смерти больной Никодимовой и ответ начальника милиции далекого уральского городка:

«…На ваше отношение № … от… сообщается, что родители покойного Никодимова Аркадия Ильича были в 1919 году арестованы колчаковцами и погибли. Дом Никодимовых сгорел. Родственников нет. Поэтому оставшиеся после самоубийства личные вещи Никодимова А. И. должны перейти в собственность государства».

О самоубийстве Аркадия Ильича в районе стали забывать… Появился в Святском новый секретарь президиума РИКа – демобилизованный командир…

С золотыми и алыми красками осенней листвы пришел к нам сентябрь. Был он в этом году совсем по-летнему теплый, солнечный и тихий.

– Из Тупицына мужик приехал, – сказал как-то Игорь. – Рассказывает: косачей видимо-невидимо! Сейчас косачи, знаете, какие? Уже совсем взрослые. Треснешь из ружья – стукается об землю, как пудовая гиря! И, вообще, в такую погоду… Я даже не понимаю!..

И, по своему обыкновению, взволнованно шмыгнул носом.

Я вздохнул. Мне тоже страсть как хотелось стрельнуть по взматеревшему косачишке.

– Так, товарищ секретарь… Значит: незаконченных дел больше двух норм, а мы будем… развлекаться?.. А что скажет начальство?

– Начальство скажет вам спасибо, – заявил, появляясь в дверях, Дьяконов. – Собирайтесь в Тупицыно, деятели! Поедем вместе. Я тоже хочу поохотиться… Может быть, и перейду в вашу веру… Нате вам подарки.

Виктор Павлович положил на стол две коробки: одну с патронами к браунингу, другую – к смит-вессону, личному оружию моего секретаря.

– Ура!-заорал Игорь и вылетел из комнаты, на ходу крикнув: – Я за Гейшей! Где-то по селу шляется!

Виктор Павлович плотно прикрыл дверь и подсел ко мне.

– Ну, как у тебя дело Никодимова?

– Лежит…– пожал плечами я.

– Очень хорошо. Так вот, Гоша… Поедем брать убийцу Никодимова. Он залег в берлоге под Тупицыном…

– Позволь позволь… Ведь факт самоубийства – неоспорим! И труп… И одежда Никодимова… А-а-а! Ты раскопал пункт третий формулы о расследованиях самоубийств? Значит, было понуждение к самоубийству?

– Едем брать убийцу Никодимова. Зверь матерый и хорошо вооружен. Операцию нужно произвести тихо и незаметно. Нас будет четверо: ты, я, мой помощник Егоров и этот твой блажной охотник – секретарь… Словом, готовься. Выедем на трех ходках. Два мои, третий твой. Кучера не бери.

– Ничего не понимаю!

– И я, брат, пуд соли съел, пока разобрался… Ну, до утра. По холодку поедем, будто на охоту. Так и объяви по епархии… Да возьми в РУМе запасный револьвер. Патронов побольше. Да… пошли Желтовского в больницу. Пусть возьмет йода и бинт.

– Ух, какие страхи!

– Говорю: зверь не шуточный. Ну, будь здоров. До утра!

Тупицыно славится лесами. Тайги с сосняком и кедрачом там нет, но на десятки верст вокруг большого, богатого села, служившего в свое время партизанским штабом, раскинулся березняк. Не тощее березовое редколесье, а частокол огромных столетних берез и осин, перемежающийся веселыми полянами-еланями, уходящий вдаль… Не пахнет прелью, и воздух чудесный, без вечной в тайге примеси гнили и сырости, и солнца вволю на еланях… Медовый аромат трав, цокотанье кузнечиков, красивые бабочки и цветы, цветы – от края и до края еланки… Ходить в старых березовых лесах куда легче, чем в тайге. Нет провалов во мху, не загораживают охотничьи тропки колоды, валежины, не жжет лицо омерзительный таежный гнус, и можно не ожидать внезапной встречи с лохматым таежным хозяином, которого если и срежешь второй или третьей пулей, – крепок, черт, гроза сибирской тайги на рану, – то после, до седьмого пота, намаешься с вывозкой туши из глухой чащи… А если промахнешься – и, по-любительски, с ножом не свычен, – Михайла Иваныч легонько мазнет лапой по голове от затылка и завернет на лицо неудачнику всю шевелюру, вместе с кожей. Встречал я таких оскальпированных, когда колобродил в Нарымской тайге, разыскивая банды после гражданской…

А здесь Михаил Иванович не живет. Несподручно таежному лохмачу: шибко открыто все. На тридцать шагов видно. Опять же ягоды кустарниковой не столь густо, как в тайге, а землянику мишка собирать не охотник.

Да и приберложиться зимой негде…

Игорь все это отлично знал, и поэтому, когда Виктор Павлович, хитро подмигивая, сказал парню, что с косачами придется обождать, а будем брать медведя на берлоге, – Игорь отвернулся в сторону и обиделся.