Текст книги "Рассказы народного следователя"

Автор книги: Георгий Лосьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Что я, маленький, что ли, товарищ Дьяконов! Берлога! Медведи летом в березняке не залегают…

– Залегают, Желтовский, – возразил Павлыч, – еще как залегают! Бывают такие особенные медведи..

…Наши ходки стояли за околицей села, у кромки леса. Ночевка в Тупицынском сельсовете была беспокойной. Сквозь дремоту я слышал, как к Дьяконову являлись какие-то мужики, разговоры вполголоса переходили в шепот, потом приходили другие и тоже шептались с Виктором. Всю ночь хлопали двери и горела лампочка-семилинейка…

Теперь же пригревало солнышко и тянуло в сон. Но нужно было ждать Егорова, помощника Дьяконова. Он появился внезапно, выйдя из леса вместе с какой-то девицей…

– Ну, как? – спросил Дьяконов.

Егоров кивнул.

– Можно начинать…

– Ну что ж… «Начнем, пожалуй», – тихонько пропел Дьяконов и вдруг притянул к себе девушку, поцеловал ее, – Спасибо, Нюра! А ты чего хнычешь?

– Не обмишультесь, Виктор Павлович! Тогда и мне не жить… И папане…

Дьяконов достал носовой платок и, вытирая на лице девушки слезы, ласково сказал:

– Ну, дождик пошел! Что ты, Нюра? Не нужно, милая. Все будет хорошо. Может быть, тебе его жалко?

– Сама бы удавила своими руками проклятого! – с ненавистью ответила девушка и пошла по дороге к селу.

Я смотрел на своего друга с удивлением. А Дьяконов, оглянув местность, уже совсем другим тоном приказывал:

– Товарищ Желтовский! Лошадей отведите за деревья! Вон туда. Сами встанете за этой березой, чтобы вас не было видно со стороны тропинки. Если в лесу поднимется стрельба и на тропинке появится человек в галифе и городских сапогах – бейте без предупреждения и постарайтесь свалить. Промахиваться нельзя! Понятно? Но без стрельбы в лесу – огонь ни в коем случае не открывать! Действуйте!

После этого Виктор Павлович взял с ходка наш охотничий топорик и стал зачем-то рубить березу. И где-то в лесу кто-то тоже стал рубить березу. Потом еще, в другом конце. И еще…

– Поехали мужики по дрова к зиме! – сказал Дьяконов, вогнал топор в ствол дерева и повернулся к нам, – Егоров! Веди!

Тропинка казалась бесконечной. Мы долго петляли между деревьев, потом спустились в овражек, поднялись на пригорок и остановились по знаку Егорова перед большим горелым пнем.

– Отсюда сто двадцать шагов, – шепнул Егоров.

Дьяконов махнул рукой вперед.

Вскоре мы вышли на обочину елани. Посредине поляны чернела большая яма погашенное огнище. Немного поодаль притулилась к огромной одинокой березе крошечная землянка – жилище углежога…

Была же такая профессия, нелепая сейчас – углежог!

Была… В каждой деревне – кузнечные горны. Горны требуют древесного угля. Самовары в каждой избе – гоже уголь нужен. И в городах разъезжают тележки и телеги, плотно набитые черными кулями, и резкие гортанные голоса будят сонную тишину заросших травой улочек: «Э-э-э! Углей! Кому углей?»

Вот и живут, тут и там, в березовой лесной глуши, заросшие волосом, прокопченные и сами черные, как уголь, одинокие лесовики из племени углежогов…

Кто они? Большей частью старики-бобыли… Но встречаются и сорокалетние бородачи-крепыши с плечами в три обхвата. Не случайно такой здоровяк уходит в медвежью жизнь… Торба с накопленными грехами гонит его сюда or возмездия… Нелюдимы эти лохматые отшельники. Месяцами не встречаются они с деревенским людом, лишь на зиму перебираясь куда-нибудь на дальние заимки. А летом приезжают к ним прасолы-перекупщики. Привозят в землянки муку, соль, картофель, увозят уголь…

– Дверь открывается наружу, – кивнул Дьяконов в сторону землянки. – Ты, Гоша, встанешь за углом. Если мы не справимся и выскочит – бей в спину! Вообще выскочит – значит нас с Егоровым уже нет. Не промахнись! Обходим поляну, товарищи. Нужно зайти с тыла!

…Не запертая изнутри дверь с треском отлетела в сторону. В избушке глухо ударил выстрел, грозно грянуло:

– Не шевелись!

Со звоном рассыпалось стекло, послышалось падение тела, возня, крепкий мат. Я не выдержал и ринулся в полутьму…

Прижав лицом к земляному полу, чекисты держали кого-то. Человек хрипел и делал тщетные попытки сбросить с себя насевших. Дьяконов крикнул мне:

– В кармане ремни! Скорей!

Через несколько минут мы вынесли связанного на свет…

– Здоров, бык! – вытирая кровь с разбитого лица, сказал Егоров. – Ну и здоров!

– Еще бы! – отозвался Дьяконов. – Аглет-гиревик! Спортсмен. На студенческих играх всегда брал первое место… И плавает, как рыба. Гоша! Принеси, пожалуйста, воду: кажется, там в землянке есть бадейка с кружкой…

Я всмотрелся в лицо задержанного и прирос к месту от изумления. Передо мной лежал Никодимов! Похудевший, обросший и все же, безусловно, – он, Аркадий Ильич!

Пленника подтащили к землянке и посадили спиной к стене.

Он дернулся, пытаясь освободить руки, и чуть не свалился на бок. Егоров успокоительно бросил:

– Не трудись… Ремни сыромятные. Гужевые…

Дьяконов не спеша закурил, протянул портсигар мне, потом Егорову и нагнулся над воскресшим покойником.

– Амба, поручик Рутковский! Не ожидали? Дать папироску?

– К черту! – сплюнув кровь, ответил захваченный. – Кто выдал? Нюрка?

– Да не все ли равно? Народ! Слышите топоры?.. А теперь послушайте еще…

Дьяконов поднял с земли валявшийся перед входом в землянку черен поломанной лопаты и пять раз раздельно, с интервалами, стукнул по стволу березы. Топоры замолчали…

– Обложили, как волка! – хрипло засмеялся арестант.

Когда Егоров вынес из норы углежога наган и кольт и пленника напоили, он спокойно спросил:

– От радости в зобу дыханье сперло, Дьяконов?

– Ну, встречались птички и покрупнее… А вообще, конечно, – ведь вы собирались и здесь громких дел натворить, не говоря уже о прошлом…

– Да… Ремиз… Об одном жалею: не догадался я раньше тебя «смарать»!..

Это «блатное» словечко он произнес с особым вкусом, со смаком. Дьяконов передернул плечами.

– Хватит с вас и штабс-капитана Лихолетова…

Я, уже отчасти разобравшись в обстановке, вмешался в этот интересный разговор:

– Прошу снять с него брюки! Спустите галифе, товарищ Егоров!

Рутковский, извиваясь ужом, забился на земле, пытаясь ударить ногами Егорова. Тот укоризненно сказал:

– Ну что ты бесишься? Хватить тебя по башке рукояткой, что ли?

В паховой области этого человека был большой, округлой формы рубец – след от зажившей язвы…

– Оденьте его!

– Ну, хватит волынку тянуть! Расстреливайте, и все тут! Я – русский офицер и умереть сумею!

– Никогда вы русским офицером не были, господин Рутковский! – отозвался Дьяконов. – На германскую вас не брали, как нужного жандармам студента-провокатора… А потом вы пошли к белым. И это было закономерно. Стали анненковским карателем, затем комендантом розановской контрразведки, произвели вас, студента-недоучку, в прапорщики, а за кровавый разгром в Соболевке наградили чином поручика…

– У вас неплохая информация! – овладев собой, сказал арестованный. – Откуда, если, конечно, не секрет?

– Теперь уже не секрет… От подполковника Драницына…

Арестант отпрянул к стене так, что ударился головой.

– Драницына взяли? Драннцын сдался живым?!

– Никто его не брал. Сам явился. Надоела волчья жизнь… И не бейтесь головой об стенку. Получается не эффектно – землянка, мягко…

– Кончайте! Никуда я отсюда не пойду!

– Да я бы с удовольствием, Рутковский! – невозмутимо ответил Дьяконов. – И мне и вам – меньше хлопот. Вас за одну только Соболевку нужно десять раз расстрелять! Помните, как вы сожгли школу, заперев туда больше сорока человек из семей красных партизан? А казнь коммуниста Селезнева? Помните Селезнева? Как вы, лично, жгли его головней, вырезали у него на груди звезду!.. А «экспедиция» в Борках? А расстрелы большевиков в контрразведке? Так я-то, я бы с удовольствием. Но не могу! Приказано доставить вас в край… Судить будут. Сейчас мы развяжем вам ноги и пойдем. Предупреждаю: за попытку ударить кого-нибудь из нас ногой в пах – пуля в ногу! Это – полумера! На большее я не уполномочен, но полумеры в моей власти. Уйти не удастся. Если будете вести себя некорректно, привяжу вожжами к ходку, и придется бежать за лошадью. Моцион на шестьдесят верст. Точно так же, как вы поступили с комиссаром Игнатьевым. Вспоминаете?

Рутковский посмотрел на Дьяконова с любопытством.

– А ведь с тебя, пожалуй, станется! Двух братьев твоих наши расстреляли… Черт с вами, развязывайте. Я хочу издохнуть сразу!

Потоптавшись немного, чтобы размять ноги, он пошел вперед спокойно и равнодушно, но, пройдя шагов с полсотни, обернулся.

– Все равно я покончу самоубийством!

Тут и я не вытерпел.

– Вы хотите эпизод сделать хроническим, Никодимов-Рутковский, или как там вас еще? Вы не только подлец, но и трус!

Он ответил выспренно:

– Я – Нерон! Я – поэт!

– Никакой вы не поэт, – вмешался Дьяконов. – Стихи писала ваша жена, создававшая вам… районную славу. Любила она вас без памяти…

– Баба как баба!.. А меня вам не понять!

– Почему же? Мы не чужды искусства. Товарищ народный следователь, когда вы изволили утопиться, заявил сразу, что вы одухотворенная натура. Верно, следователь?..

Я рассвирепел.

– Долго мы будем лясы точить?!

Тут Егоров ткнул «Нерона» в бок стволом нагана и сказал беззлобно:

– Шагай, шагай, гнида!..

Выражение лица Игоря, когда наше шествие вышло на его засаду, было, применяя литературный штамп, «не поддающимся описанию».

Егоров, сбросив узел с пожитками арестанта в повозку, подошел к Желтовскому и предупредил:

– Закрой рот, а то паут залетит!

– Садись сюда…

Виктор Павлович домовничал один. Жена с ребятишками ушла в гости.

Он подбросил дров в печку, подвинул к теплу два стула…

Ласковые дни побаловали недолго, и по возвращений в Святское на небо навалилась тяжелая осенняя хмарь, а в окна застучали холодные дожди…

– Самым трудным во всей этой истории был разговор со старухой-хозяйкой, к которой я ходил еще несколько раз. Полоумная бабка долго несла чушь, пока я не догадался применить вишневую наливку. После второй рюмки бабкины мозги прояснились и на горизонте замаячила фигура Нюрки…

– Той самой, что была в лесу?

– Той самой. Тогда она работала санитаркой в больнице, ходила к бывшему самоубийце стирать белье, мыть полы и помогала одинокому поэту скрашивать бытие другими доступными ей средствами. Короче говоря, Нюрка была любовницей Рутковского… Сомнения в отношении Никодимова начались у меня еще с прошлого года. Понимаешь, не подходил он как-то к нашим людям!.. Тип не тот. Не районного масштаба гусь!.. Так чего же занесло его к нам? Неужели такая даровитая личность не могла обосноваться где-нибудь… повыше, что ли?.. Проверил я тщательно анкету Никодимова. Сделал запросы, получил ответы… И тут сомнения одолели еще пуще. Понимаешь, по анкете с девятнадцатого года – все правда, а до восемнадцатого – туман и много липы… Сделал еще запрос – по месту жительства, на Урал…

– Я тоже писал…

– Знаю. Но тебя интересовали монатки, а меня – фигура…

– Гм!

– Наша фирма установила, что семья Никодимовых была большевистской. В колчаковщину старика расстреляли, мать умерла в тюрьме, а Аркадий Ильич, сын, был отправлен в глубь Сибири с одним из колчаковских «поездов смерти». Интересовался когда-нибудь этими поездами? Страшная была штука! Ну, вот. Наши разыскали дальних родственников Никодимовых. хорошо знавших эту семью. Послал я на Урал фотографию Аркадия Ильича. И на Алтай послал фотографию для предъявления бывшим партизанам отряда, в котором, по анкете, в гражданскую войну воевал Аркадий Ильич.

Вскоре пришел первый ответ: партизаны опознали по карточке своего бывшего помначштаба Аркадия Никодимова. Пять человек подтвердили: да, мол, это наш «штабист».

Пришел в отряд в августе или сентября девятнадцатого, измученным и оборванным. Заявил, что бежал из «эшелона смерти»… Как интеллигентный человек оказался очень полезным – вел всю документацию отряда, умел работать с картой. Неоднократно просился в бой и в разведку, но командир отряда не отпускал Никодимова от себя – берег… В разгром колчаковщины все же вырвался в разведку, вместе с одним товарищем и… не вернулся. Посчитали погибшим, но вскоре пришло от Никодимова письмо: сообщал, что вступил в регулярную Красную Армию. Так, мол, сошлись фронтовые дороги…

Казалось бы, все ясно: наш Аркадий Ильич – боевой партизан, заслуженный большевик-подпольщик и бывший красноармеец. Так ведь? Но почему же он, беспартийный, пишет липовые анкеты, ни словом нигде не оговорился о пребывании у колчаковцев в заключении, партизанский стаж указывает не с девятнадцатого, а с восемнадцатого года?

Уральцы молчали, а тут я получил одно сообщение по своей линии: явился в органы с повинной некий подполковник Драницын, бывший начальник второго отдела одного из колчаковских формирований. Оный Драницын заявил, что больше не хочет быть врагом советской власти, и в числе прочих откровений сообщил, что в нашем районе скрывается бывший контрразведчик Рутковский Николай Николаевич. Кем работает Рутковский и под какой фамилией живет, Драницын не знал… Кроме того, подполковник сказал, что в наши палестины выбыл на днях еще некий штабс-капитан Лихолетов. В свое время был другом Рутковского; надеялся встретиться с приятелем и просить у него материальной помощи…

Я немедля послал фотографию Никодимова для предъявления раскаявшемуся подполковнику и тут же получил письмо уральцев. Оба родственника, посмотрев карточку, категорически заявили: нет, это не наш Аркаша!

Таким образом, можно было сделать некоторые выводы. Но я медлил с арестом «Никодимова»: нужно было через него выследить и штабс-капитана, которого мои люди упорно не могли обнаружить. И вдруг – «Никодимов» утопился. Весь план полетел к черту! Понимаешь, Гоша, как обидно было?!

– Мне сейчас еще больше обидно: ты знал, кто такой Никодимов, и допустил, чтобы следствие пошло по ложному пути! Хорош друг!

– Видишь ли… дружба дружбой, а служебный табачок врозь. Должен тебе сказать со всей откровенностью: первые дни я сам верил в самоубийство. Ничего удивительного – разве не мог, охваченный предчувствием беды, Рутковский покончить со всем этим одним ударом? Примеры – были! То, что наш «подшефный» перед «самоубийством» сильно переменился, это заметили все окружающие. Заметил и я. Даже побаивался: неужели допустил где-нибудь промашку? Такие матерые волки, живущие годами начеку, очень наблюдательны. Окончательно убедила меня в симуляции самоубийства марлевая повязка.

– Какая повязка? В следственном материале эта деталь не фигурирует.

– В твоем – нет. В моем – играет существенную роль. Марлевую повязку со следами сукровицы и сильным запахом керосина мои люди обнаружили в балагане на затопленном поле, в шести верстах отсюда, где состоялась тогда трогательная встреча старых друзей…

– Значит, обнаруженный корсаковской милицией труп?..

– Штабс-капитана Лихолетова…

– Здорово! И тут ты мне ничего не сказал! Все же, ты скотина, Виктор!

– Зря ругаешься. Все равно: то, что ты проделал, нужно было проделать по чисто юридическим соображениям. Будешь спорить?

– Нет, не буду… Ну. дальше?

– Дальше я вспомнил: в империалистическую и гражданскую войну солдаты, чтобы избавиться от фронта, наносили себе ранки и при помощи керосиновых повязок растравляли страшные язвы… Сперва врачи верили, что это «солдатская медицина». Ведь и посейчас в деревне керосин – «лекарствие»… Но потом военно-полевые суды стали за керосин на ранках расстреливать… Я ведь старый солдат… А господин Рутковский в прошлом студент-медик… Вся эта вторая симуляция с «сифилисом» бесподобна по своей «искренней» простоте и лиричности! Неудивительно, что ты, как говорится, – «клюнул»… Ну, что ж дальше? Убив дружка и переодев труп в свое платье, Рутковский бросил покойника в воду. Вспомни: в те дни по реке густо шли бревна где-то разбитого плота. Они размолотили штабс-капитана так, что и родная мать не узнала бы. Все делалось с расчетом: попробуй, найди в груде человеческого мяса пулевую ранку или разбери черты лица!

После этого «подшефный» исчез, как провалился… Тем неприятнее мне было получить вскоре копию протокола допроса Драницына с перечислением всех дел нашего «Нерона», о которых я с ним кратко беседовал при аресте. А вслед за сим последовал мне выговор. Только об этом – помалкивай. Это для личного пользования. Я просто так: чтобы тебе легче стало…

– Не совестно, Павлыч?

– Ладно, ладно! Знаю я, что такое профессиональное самолюбие! Ну-с, так вот: предупреждение всем нашим линейным органам фирма сделала, но и без того было ясно, что на железную дорогу Рутковский сейчас не полезет. Во-первых, требовалось переждать малую толику времени, пока все утихомирится, во-вторых, нужно было раздобыть денег. Оба: и Рутковский и Лихолетов были нищи, как церковные крысы. Значит, начнет искать временную берлогу. А где? В деревнях нельзя. Там секретаря РИКа чуть не каждый мужик знает… Следовательно, в лесу. Лето… «Каждый кустик ночевать пустит»… Усилил я наблюдение во всех прилесных селах к деревнях. И вот стали поступать донесения из Тупицыно: некая Нюрка, работавшая в районной больнице, а нынче проживающая с отцом и матерью в Тупицыно, что-то зачастила в лес… И наблюдатели приметили: грибов из леса не носит, а приносит… синяки. Уйдет – нормально, а вернется: то глаз подбит, то губа заплыла, то руки поднять не может… Полюбилась мне эта Нюрка до ужасти. Организовал я ей «провожатых», и выследили брошенную углежогом землянку.

Однажды ночью Нюрка исчезла из деревни. Родители, знавшие кое о чем, не беспокоились, бывали лесные ночевки и раньше, а барышня, очутившись в моем «палаццо», расплакалась и разоткровенничалась. Открылась тайна землянки. Выяснилось, что старый возлюбленный, обосновавшийся на лесной полянке, требовал от подружки организовать убийство и ограбление почтаря, ночевавшего во время наездов в Тупицыно в доме Нюркиного папаши. Нюрка должна была «вызнать», когда у почтаря будет с собой более или менее крупная сумма денег, и сообщить возлюбленному. Роль наводчика Нюрке не нравилась, и она отказалась. Рутковский сказал, что он скрывается «от растраты», и Нюрка требовала, чтобы дружок вышел из добровольного заключения, «объявился» и, отбыв срок наказания, женился на ней. Такая «программа-максимум» отнюдь не входила в расчеты мерзавца, и Рутковский начал сожительницу лупцевать… Ну, если женщину, даже любящую, начинают бить чуть не ежедневно, она превращается в тигрицу… Вот и все…

– Скажи, Виктор Павлыч… Это правда, что твои братья расстреляны колчаковцами? – спросил я после паузы. – Ты ведь никому об этом не рассказывал.

– Правда… Но к делу совершенно не относится…

– Нет, относится… Откуда Рутковский мог знать об этом? Вспомни-ка его слова у землянки…

– Черт возьми! А ведь правда! Откуда он мог знать?

– Твоя фамилия – настоящая?

– Самая распрадедовская.

– Кто подослал Рутковского к партизанам под видом Никодимова?'

– Драницын. Он рассказал об этом подробно.

– А до этой провокаторской засылки кем Рутковский был в контрразведке?

– Сперва комендантом, потом, кажется, следователем…

– Не думаешь ли ты, что знакомство Рутковского с твоей фамилией более раннего происхождения, чем в Святском?

– Думаю, Гоша! Думаю! Сейчас – думаю! – вскочил со стула Дьяконов. – Верно, друг! Очень и очень возможно!

Помолчав, Дьяконов сказал угрюмо:

– Одного не могу понять… Что заставило его симулировать самоубийство? Почему он принял это решение? Импульс этот самый, черт его побери, мне нужен!.. Понимаешь? Все ломаю голову и не могу понять – где я промахнулся?.. Ничего другого здесь не могло быть – только мой промах…

– Нет, Павлыч, – ответил я, – нет. Тут другое…

– А что же?

– Штабс-капитан Лихолетов… Вот кто заставил нашего волка принять холодную ванну. Забыл ты про эту интереснейшую фигуру, а в ней вся суть! Мне лично этот вопрос представляется так: Лихолетов, встретясь с Рутковским, стал шантажировать дружка, угрожал выдать… Объектом могли быть не только деньги, а выдача документов, устройство на работу, да мало ли что… Ведь Никодимов, как-никак, – член РИКа. У него в руках все дела, штампы, печати.. Понимаешь?.. На этой почве Рутковский и пришиб бывшего соратника, а затем решил исчезнуть с наших горизонтов… Вот тебе и «импульс».

Дьяконов сидел ошеломленный…

Я продолжал:

– Знаешь что, дорогой товарищ… Есть у немцев такая поговорка: «Один мастер – полмастера. Три мастера – нет мастера. А вот два мастера – мастерище!»… Ты все в одиночку, в одиночку, от меня бочком, в сторонку… «Функционалку», о которой так любил говорить Туляков, разводишь…

Дьяконов долго и от души смеялся.

– Ладно, Гоша. Спасибо за науку!..

Увы, он и в последующих делах, где сталкивались наши служебные интересы, все продолжал свое: «бочком, бочком да в сторонку»…

Рутковского судили. Смерть не любит, когда с ней кокетничают. Она настигла волка.