Текст книги "Рассказы народного следователя"

Автор книги: Георгий Лосьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Константинов, не отрывая глаз от бумаги, спросил:

– Сколько человек вы лично, собственными руками, убили, Галаган? Пока у меня четыре случая: вы руководили расстрелом пленных большевиков после декабрьского восстания в Омске; пристрелили на допросе большевика Титова; повесили семь человек в Ордынской волости и трех партизан-разведчиков в Легостаевской. Были еще?

– Какое это имеет значение? – криво ухмыльнулся Галаган. – Одним больше, одним меньше… Вот и вы днями, если не сегодня-завтра, начнете громить колыванцев… Что же, церемониться будете?

– Нет, не будем церемониться. Они – с оружием в руках, и мы – с оружием в руках. А ведь вы, Александр Степаныч, безоружных людей… Так сколько?

– Я был террористом, а не убийцей. Надо понимать разницу. Цель оправдывает средства… Лучше сами ответьте: что означает выделение моего дела? Подозреваю: хотите придержать «про запас», а после использовать в агентуре?

– Не следует забегать вперед, Александр Степанович.

И тут же сам себе показался фигляром: скокетничал… С кем? С высокопробным мерзавцем скокетничал… Не лучше ли в лоб: выделение вашего дела – прямой путь на коллегию, а путь на коллегию – путь в небытие… У нас ведь – не у вас. Мы для устрашения рядом с головой человека в стену не стреляем… Нет, рядом мы не стреляем…

А Галаган, блеснув золотым зубом, сказал:

– Что ж, разумно. Если договоримся, я смог бы… Впрочем, верно: забегать вперед не следует.

И золотой зуб, прикрытый тараканьими усами, и сетка мелких морщин на наглом, самодовольном лице, и высокомерие подлеца, владеющего тайной, – так все показалось Константинову омерзительным, что он уткнулся в бумаги, боясь выдать презрение. Наконец справился с собой.

– Я обязан закончить формальную часть допроса… Следовательно, вы отказываетесь давать показания?..

– Пока отказываюсь… Сторгуемся – разговоримся.

– Еще раз, Александр Степанович: да или нет?

– Ну, что вы, ей-богу! Нет!

– Конвойный! Уведи арестованного.

В час, когда председатель губчека Махль в комнате уполномоченного Константинова беседовал с Галаганом. «убитый» Афонька Селянин спал непробудным сном в дежурке…

Дежком Краюхин легонько прикоснулся к Афоньке.

– Слышь!.. Вставай…

Афонька мгновенно оказался на ногах.

– Ты по коновальской части… петришь?

– Спрашиваешь?! Любого коня выпользую, чище какого ветинара… Они, ветинары-то, только деньги берут…

– Кобчик у нас слег… Бориса Аркадьевича личный конь. Почитай всю войну прошли вместе.

– Добрый конишка?

– Знающие говорят: в старое время прасолы десять сотенных не пожалели бы…

– Поди, опоили?.. Айда!

Во дворе Афонька жадно вдохнул в себя ночную свежесть… Засмеялся.

– Ты что? – покосился дежком.

– Луна!.. Дедуня мой сказывал про это божье чудо: «Наше, мол, цыганское солнышко»… Куда идти-то?

– В конюшне собрались…

Из раскрытых дверей конюшни лился яркий свет.

– Все фонари и свободные лампы Борис Аркадьевич велел принести, – пояснил Краюхин, – светло, как днем..

Поодаль от одного из стойл, лежа на боку, мелко-мелко сучил ногами белоснежный конь. Бок коня судорожно вздымался и опускался, голова откинулась в сторону. По шее пробегала дрожь, и все же шея казалась какой-то деревянной. Черный прикушенный язык вывалился и был недвижим… Возле коня стоял Борис Аркадьевич.

– А-а, медик… – Борис Аркадьевич обернулся к Селянину. – Вот, брат, несчастье свалилось… Что с ним?

Афонька обошел вокруг коня и сказал сурово:

– Давай фонарь… Свети коню в глаза… В глаза, сказываю. Вот так. Теперича фонарь к сопаткам… Свети, свети! Так… Так… Ну, конешное дело!

Покончив с осмотром белого коня, Афонька прошел по всем остальным стойлам, заглядывая в глаза и в ноздри каждой лошади под разными углами света.

Вернулся и встал подле Бориса Аркадьевича, переминаясь с ноги на ногу.

Борис Аркадьевич спросил раздраженно:

– В чем дело?

Селянин, окинув владельца белоснежного Кобчика сурово-презрительным взглядом, помолчал… И вдруг грянул страшным словом: «Сап!»

Борис Аркадьевич крикнул:

– Краюхин! Старшего конюха – взять!

– Старшего конюха вчера еще комендант отпустил на побывку,– доложил Краюхин.

– Куда?

– В Колыванскую волость… точно – не знаю.

– К конюшне – пост! Товарищи, кто-нибудь позвоните в гарнизонную кузницу, пусть вышлют ветеринаров и санитарную команду… Ты уверен, медик?

– Сап – он как из винтовки… Ты бы велел, кому здесь делать нечего, – уходят пусть… Прилипчивый, зараза! И к человеку льнет.

– Неужели… никакой надежды?..

– Какая тут может быть надея!.. От сыпняка выхаживают… От сапа не бывало еще… Прикажи лучше Кобчика твоего и прочих сей же час – с нагана в ухи!.. Чего им мучаться?

Борис Аркадьевич остановился в дверях конюшни.

– Кобчик меня трижды от смерти уносил… Пусть не моей командой…

– Как хочете…

– Пойдем ко мне… поговорим.

В кабинет принесли чаю.

– Вот за это спасибо, товарищ начальник! Люблю китайское зелье…

После второго стакана Афонька скупо рассказал о себе, о мятеже, помянул об оставленном в Кривощекове Буране.

– Вот бы вам Бурана, товарищ начальник, взамен Кобчика… Пошлите меня: вмиг обернусь… Доверьтесь – не сбегу… Я всю правду вам… Прямо скажите: верите?

Борис Аркадьевич даже недопитый стакан отставил.

– Да как же жить, если человеку не верить?! А сам ты веришь людям?

– Ну, кому следоват… А коли всем не доверять – это будет не жизнь, а псарня…

– Совершенно верно, – согласился начСОЧ, – именно, псарня, а не человеческая жизнь.

– Все ж… с оглядкой, – многозначительно сказал Афонька. – Вот с конюшней вашей, к примеру… Ну, да вы к этому делу приставлены. Сами должны понимать…

Константинов листал толстый том агентурно-следственного дела о контрреволюционном эсеровском центре. Было много, ох, как много еще не разгаданных загадок: какая гадина таится под именем «Дяди Вани», публично извещавшего население о намеченных и исполненных убийствах коммунистов? Кто у них «работает» на железной дороге и организует хищения одежды для вновь открытых детских домов, кто организовал поджоги на электростанции, на мельнице, в Яренском затоне? Откуда солидная финансовая мощь центра, и в каких закоулках хранятся кожаные мешки с царским серебром и пачки сторублевок, до которых все еще падки крестьяне? А больше всего нужна Константинову подпольная офицерская организация, свившая гнездо в военном городке, где расквартированы колчаковские полки, сдавшиеся еще зимой и все еще не распущенные по чьей-то преступной воле… Да, кто-то сидит и в наших штабах и тщательно бережет силы для реставрации… Кто, кто?

Все это знает Галаган.

А Константинов не знает.

Сколько труда, сколько бессонных ночей ушло на то, чтобы распутать заячьи «петли», «сметки» и «двойки» в хитроумных ходах подпольщины! А тут можно одним взмахом, одним ударом: допрос Галагана на обойной бумаге, ночной сбор коммунистов города и – вся контрреволюция в чекистском мешке! Разве это не стоит жизни Галагана?

Пусть с листов допросов и сводок о прежних преступлениях Галагана просвечивают искаженные лица партизанских жен и детей, сжигаемых заживо, мертвые глаза повешенных, запоротых, расстрелянных…

Пусть даже за десятую долю совершенных преступлений Галаган трижды достоин смерти! И даже пусть Константинову вспоминается плац-пустырь Омского кадетского корпуса, где разместились тогда все контрразведки… И сам Константинов вспоминается самому Константинову.

…Руки скручены за спиной проволокой. Лицом уткнули в сарайные бревна, а сзади слышен тот же мерзкий голос, что и сейчас: самодовольный голос Галагана:

– Ну-с… Последний раз: где скрывается Оленич?

Свидетель Константинов молчит.

Выстрел гремит по плацу, отталкиваясь эхом от корпусных стен, а слева от константиновской щеки впивается в дерево пуля. Полтора сантиметра от виска..

И опять:

– Слуша-ай, ты, ба-льшевистская морда! Второй раз я не промажу.

И опять гремит наган. Пуля – в сантиметре.

Третий выстрел на плацу. Пуля отбила крохотную щепочку, щепочка – в надбровье глубокой занозой… До сих пор – след. белый шрамик. После товарищи по камере делали надрез – вытаскивали занозу…

– Ладно! Развяжите ему руки, господа! Ничего, краснокожий, я из тебя Оленича выбью!

…А теперь Константинов думает: если не удастся отстоять у товарищей жизнь Галагана, сам поеду на исполнение после коллегии… Обязательно – сам! Долг платежом красен… Но нет, не в этом суть: в том, чтобы отстоять жизнь этой гадины…

Константинову сравнялось тридцать семь. Был он человеком невысокого роста, с движениями плавными и медлительными, и ходил сутулясь и как-то странно на левый бок, будто навсегда впитав в себя команду: «Левое плечо, вперед!» У него было узкое, строгое лицо. Строгость константиновского лица портила свисавшая на лоб прядь волос, каштановых, но с преждевременной проседью, да пятна чахоточного румянца на скулах. Карие глаза Константинова умели смотреть на собеседника не мигая, так что трудно было человеку с нечистой совестью уйти от этих глаз, проникающих, казалось, в самые сокровенные тайники человеческой скверны… Даже сотрудники губчека, сами мастаки по части следовательского взора, говорили уполномоченному по политпартиям: «Ну, чего уставился? Скребешь своими шарами по душе, словно конским скребком!». Константинов отводил глаза и чуть усмехался.

Был Константинов сыном кустаря-деревообделочника из Кузнецка, но направил свои стопы от юношества не по столярной отцовской тропке, а еще мальчишкой нанялся учеником наборщика в знаменитую Томскую типографию либеральное купца Макушина – читать очень любил – и прошел за пятнадцать лет путь от наборщика до лучшего корректора, которого очень уважал за жажду знаний и самобытный ум сам господин Макушин. Хозяин добился даже приема корректора в университет вольнослушателем, но тут грянула империалистическая война…

С фронта привез Константинов в Сибирь партийный билет РКП (б) и такой особенный взгляд, будто заглянул в самые бездонные глубины падения личности, но, заглянув, не ужаснулся, не удивился, не обиделся за человека и не перепугался, а принял – философски.

После допроса Галагана Константинов пошел к Борису Аркадьевичу.

– Хочешь согласиться на его предложение?

– Да. Понимаешь, Борис Аркадьевич… Пусть живет, черт бы его побрал! Зато сколько жизней мы сохраним, покончив с центром одним ударом! Ведь пока мы будем продолжать разработку, эта плесень будет расти, как домовый грибок.

– Какое-то время – будет. Мы знаем это. Махль мне рассказал о Галагане…

– И…

– Никаких заиканий! Смерть! Единственно, что могу предложить: будешь готовить заседание коллегии – переговори с членами… Прислушайся к их мнению… Ты. с какого года в партии, Константинов?

– С семнадцатого… на фронте вступал.

– А мы с Махлем – с девятьсот пятого. Вступали меж баррикадных боев… И мы с ним в вопросе о Галагане одного мнения.

– А может, с Махлем поговорить?

– Не советую. Если бы он и изменил свое мнение, я первый написал бы Дзержинскому… Тут же не просто служебное разногласие. Знаешь ли ты, как Дзержинский говорил о чекистах? Он говорил, что у чекиста должны быть чистые руки, холодный ум и горячее сердце. А ты свои руки хочешь испачкать торгашеской сделкой! Только вдумайся, осознай…

– Я уже много думал… Но ведь можно этого мерзавца… и после?

– Если такое городишь, значит, вовсе не думал. Словом, я в этом случае тебе не советчик…

– Когда заседание коллегии?

– Сегодня ночью… Ступай домой, поспи часа два и помни: «чистые руки»…

…Часы в дежурке пробили полдень, когда легкий толчок в плечо снова заставил Афоньку мгновенно проснуться.

– Иди с ним! – сказал новый дежком, указывая на красноармейца.

– Куда еще? Обратно в конюшню?

– Эва! Проспал ты, братишка, царство небесное… Нет у нас конюшни… Постреляли своих лошадок на зорьке… Сам начальник санитарной инспекции был… Ну, очнулся? Проведи его, Пластунов, к Андрееву.

– Топай вперед, конский доктор! – приказал конвойный, легонько подталкивая Афоньку к внутренней двери. – Не дрейфь: Андреев наш – матрос… Легкий человек: ласковый, веселый…

Пластунов перемигнулся с новым дежкомом.

– А че ему надо, вашему матросу? Я же договорился с этим… С Борис Аркадьичем.

– Смотри-ка! С самим начСОЧем договорился? Ну, значит, Андреев в рассуждении договора… Пошли, что ли?

У Андреева сидел вызванный в Чека начальник уголовного розыска Кравчук – бородач в новенькой офицерской шинели, со штопаной дыркой в левой половине шинельной груди и с пуговицами, затянутыми алым сукном.

Серые офицерские шинели были данью моде. Такой же, как матросские клеши «сорок второго» калибра с клапанами, за которые засовывали бескобурно наганы. Или высокие, до колен, шнуровые ботинки – их носили и мужчины и женщины. В тревожные дни и ночи на фронте попробуй быстро справиться со шнуровкой… Но – мода. А то еще – пулеметные ленты на матросских бушлатах, крест-накрест. Когда лежишь в цепи и комроты орет: «По наступающей цепи белых… Часто! Начинай!» – какая может быть речь о «частом» огне, коли приходится и со спины и с-под мышек выкорябывать патроны, а они в гнездах пулеметной ленты сидят крепко!.. Вот и вертись, пока догадаешься все это боевое украшательство перехватить финкой…

Куда лучше были кожаные подсумки, каждый на тридцать патронов, заключенных в обойму… Вставишь обойму в винтовку, нажмешь большим пальцем – патроны сами скачут в магазин. Удобно, хорошо, практично. Так не, куда там! Подсумки отдавали «гражданским» на разные там подметки да набойки, а на себя пулеметную ленту.

И с шинелями получалось странное дело: сам адмирал надел на себя вместо черной с красными отворотами драповой флотской шинели грубошерстную русскую солдатскую на крючках. А красным в люботу было напялить на свои солдатские плечи старорежимную серую офицерскую. И офицерские шинели имели широкое хождение… Мода.

…Кравчук слушал Андреева, одновременно делая сразу два разных движения: правой рукой пытался вертеть волчком крышечку от чернильницы, а левой старался установить на торец толстый столярный карандаш.

Даже в чужом кабинете он, если просто не разгуливал по комнате, зачем-то прощупывая стены, то всенепременно должен был проверить шпингалеты на окнах, попробовать прочность стульев и табуреток, прокрутить телефонную ручку: сперва направо, потом – налево…

Андреев, недавний особист, жестикулируя, рассказывал что-то, непрерывно улыбаясь, но сослуживцы знали, что причиной его веселости был удар шашки: в восемнадцатом сбитый с седла дутовский казак, уже потеряв стремя, успел-таки концом клинка расширить матросский рот. Разрубы срослись плохо, и особист Андреев до конца дней своих обрел веселую внешность.

Ввели Афоньку. Он исподлобья оглядел комнату, отвернул глаза от матроса и, увидав бороду Кравчука, сразу пришел в хорошее настроение. Расплылся в улыбке.

– Здрассте, товарищ начальник Модест Петрович! Как здоровьице?

Но начальник угрозыска не выказал особого восторга от встречи.

– Вот уж не думал, что ты такой сволочью окажешься, Афанасий Иванович… – сокрушенно вздохнул Кравчук. – Был вор как вор… Я бы сказал, нормальный вор. И скатился до такой подлости – в банду полез… У контры стал полицейским…

– Улестили, Модест Петрович, – помрачнел Афонька. – Как есть улестили… Васька Жданов. Опять же шибко неохота мне было стражаться с Красной Армией, как они меня набилизовали и – в окопы… А мне эти окопы вовсе без надобности…

– Садись! – прервал его Андреев. – Рассказывай! – Кто главарь восстания? Кто члены штаба? Кто коммунистов убивал? Фамилии убийц и подстрекателей? Ясно?

Афонька кивнул, подумав: «Ну, «веселый», язви его! От такого веселья как бы не плакать… Какой-то каменной штукой в руках вертит… Того и гляди – в лоб благословит… Чище нагана будет: враз копыта раскинешь…» Но тут же пришел на память Борис Аркадьевич, совсем не похожий на этого дикошарого…

Андреев, отложив тяжелое пресс-папье, приготовился записывать.

Кравчук предупредил:

– Смотри не ври, Селянин… Мы про тебя все знаем.

– Известно, Модест Петрович, как вы – при должности… Только чего мне врать? Они меня – собаками. А я – врать буду? Н-нет… Пиши, матрос.

Афонька ответил на все вопросы обстоятельно.

– Можно этому хлюсту верить? – спросил Андреев у Кравчука. – Как, сыщик?

– Можно…

Афонька заторопился:

– Как перед истинным, говорю. Я, коли, засыплюсь, бесперечь все выложу! Завалился – перво-наперво сам себя казни… Душой казнись, правдой. Такая моя натуральность…

– Стоп! Отрабатывай задний! – крикнул матрос. – Выкладывай только про банду! Зачем с Галаганом ехал?

Тут дверь комнаты открылась и вошел начСОЧ.

– Не надо о Галагане, – сказал Борис Аркадьевич и сел на диван. – Продолжай, продолжай, Андреев…

Но матрос доложил, что у него с Афонькой «вроде все».

Борис Аркадьевич прищурился на Кравчука, словно прицеливаясь:

– Слушайте… По вашей линии за этим вандейцем есть что-нибудь? Ну, «долги» имеются?..

Вместо ответа начальник угрозыска сам спросил Афоньку:

– Ты Кремневской коммуны жеребца загнал уже, Афанасий? Выкладывай – кому?

Афоньке – лишний раз – удивление! «Смотри-ка, до чего ушлые эти лягавые! Где Кремневская коммуна, а где – город!.. И промеж имя бандитские шайки, а вот поди ж ты: уже знают…»

Афонька сказал конфузливо:

– Я, Модест Петрович, того жеребца свел вобрат… Возворотил, стал быть, куммунарам. И замест веревочной оброти – цыганскую уздечку… Пожертвовали мы с дедуней…

Товарищ Кравчук до того поразился таким ответом, что медную чернильную крышечку выронил да так и застыл с полуоткрытым ртом. Наконец строго спросил:

– Не сумел сбыть?

– И продать не сумел… А главное… вот, гляньте, – Афонька спустил штаны и показал кое-как поджившее тело на ляжках и ягодицах. – Вот покупатели… Чупахинский кобель… Травили псом… И ищо… Сам дедуня наказал: завязать, говорит, надо, охотиться звал… промышлять зверька… Ну, я и отвел каракового-то.

– Древнейший «станочник» в нашей округе этот сознательный дедушка, – пояснил Кравчук чекистам, – то есть укрыватель конокрадов… Значит, Афанасий Иванович, дедка сам «завязывает»?

– Стал быть, так, – хмуро ответил Афонька и потупился.

– Он не врет, – сказал Кравчук. – Если сказал, значит, так оно и есть. Следовательно, товарищи, у нас претензий к этой личности больше нет… А вы все же вдумайтесь, что получается… Невиданно, неслыханно! Ну, я пошел. До свиданья и ты, Афанасий, а лучше – прощай.

– Вот и рассмотрел я тебя, медик… – задумчиво сказал Афоньке Борис Аркадьевич, когда Кравчук и Константинов вышли из комнаты. – М-да… Рассмотрел… до ляжек. Ну-с, что будем делать?.. Ты хоть что-нибудь понял, что вокруг творится? А творятся, братец, вокруг тебя интересные дела… Украл коня, а куда девать? Повел к прежним дружкам продавать, а те – псами затравили… Дружки-то, взяв в руки власть, оказалось, и знать тебя не хотят! Ведь так, медик? Или не так?

Афонька перевел вздох…

– Выходит, так.

– А ты о том подумал, что не дай бог, те, колыванские, укрепятся, будут они таких, как ты, голяков вешать, расстреливать, башки рубить… Ибо каждый купец сам вор, он очень не любит тех, кто у него ворует… Верно ведь?

И Афонька снова вздохнул:

– Как не верно!

– Что же делать с тобой, медик? Скажи сам… А ведь ты – пролетарий… Конокрад, уголовщина, а все же… пролетарий. Не буржуй, не купец Чупахин, и им не сродни… Или, может быть, я ошибаюсь? Ты белогвардейцу Галагану родной племянник?

– Уж вы скажете!..

– Да, скажу… Гибнут люди, медик. Хорошие люди за вашего брата жизнь отдают, лишаются здоровья, становятся калеками… Смотри сюда, товарищ…

Борис Аркадьевич сбросил с себя обе рубахи, и Афонька увидел: мускулистый торс был сплошь покрыт рубцами и шрамами.

– Фронт, – пояснил начСОЧ. – Всего шестнадцать… Тяжелых – семь. А у тебя что, пролетарий? Купеческие собаки задницу порвали? Не густо, не густо. А ведь и ты все время жизнью рискуешь… Только зачем, для чего?

Наступила пауза… Андреев вскочил со стула и помог начСОЧу одеться…

– У тебя, Андреев, проект «Обращения Сибревкома» к политбандитам есть? – спросил начСОЧ. – Я велел раздать всем отделам для обсуждения… Написал свое мнение?

– Да некогда все! Так ведь оно же не вышло еще, «Обращение»?

– Ничего, выйдет на днях… Нас сама жизнь подстегивает: пусть медик будет первым. С него и начнем…

Борис Аркадьевич ушел.

Афонька вывел на листах протокола по три дрожащих крестика.

– Слушай, бандитский городовой, – растянув разрубленный рот в зевоте, сказал Андреев. – Пиши заявление.

Селянин опешил.

– На помилование, что ли?

– В Красную Армию… Мол, так и так: раскаиваюсь в своем проклятом капиталистическом прошлом и хочу смыть позор кровью на фронте.

Афонька спросил осторожно:

– Что-то я не в полном понятии… Будто в армию меня заберут? А пошто не в тюрягу?

– «Заберут»! На кой черт ты нужен! Сам просись… Оправдаться тебе надо? Надо. Вот и просись… – Матрос рассвирепел почему-то и заорал: – Возись тут с вами, объясняй да рассказывай! Кнехт чугунный, гандшпуг!

Афонька не знал, что такое «кнехт» и «гандшпуг», но обиделся.

– А ты не лайся, а сказывай делом. Мелет несуразное, да еще лается! Тебя сюда не затем посадили, чтоб измываться… А то еще лыбится!

– Тебе б так лыбиться, когда шашкой полоснут! Вот тип! Что мне с тобой цирлихи-манирлихи разводить? В ресторан сводить, кофий пить для приятного разговору? Так и так-де, уважаемый полицмейстер, пейте кофий и жрите котлеты, а после, сделайте милость, осчастливьте: вступите добровольно в Красную Армию… Мол, она, доблестная Красная Армия, никак не может без вашей стоеросовой особы обойтись!..

И матрос снова завернул в бога, в боженят, в царя и в царицу и в наследника цесаревича.

– А возьмут? Так ведь я…

Матрос развеселился и стал смеяться. Теперь не только разрубленным ртом смеялся – глазами.

– Вот адик! Это у нас так идиотов звали. Для приличия. Эй! Ты мне… тут палубу не соли! Соленого-то в моей жизни, браток, полный трюм… Ладно. Значит, на фронт?..

– Пиши… Може, я орден заработаю…

– Может, орден, а может, и пулю схлопочешь… На фронте – совсем запросто.

Афоньку увели, а следователь Андреев погрузился в чтение одного удивительного документа.

ОБРАЩЕНИЕ СИБРЕВКОМ А К УЧАСТНИКАМ ВООРУЖЕННЫХ ВЫСТУПЛЕНИЙ ПРОТИВ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

ВСЕМУ КРЕСТЬЯНСКОМУ НАСЕЛЕНИЮ СИБИРИ!

…Разбитые в открытом бою сторонники буржуазии, обломки прежних господ скрылись по сельским местностям. Бывшие колчаковцы, бывшие палачи и вешатели, польз уясь слабостью Советской власти на местах, повели свою гнусную работу в крестьянстве и стали подбивать крестьян на восстание против Советской власти. Они прикидывались сторонниками крестьянского права, они лгали на коммунистов, обманывали крестьянство, обе щая ему легкую победу…

…Сибирский революционный комитет верит, что огромное большинство в этих отрядах все же честные крестьяне…

Сибирский революционный комитет ПРИКАЗЫВАЕТ:

1. Всем… участникам восстаний против Советской власти явиться в военные к омиссариаты и заявить о своем желании искупить вину отправкой на фронт.

2. Уездным военным комиссариатам немедленно зачислять таковых в ряды Красной Армии, обеспечив, как самим явившимся, так и их семьям, все виды довольствия и социального обеспечения нара вне со всеми красноармейцами.

Всем ревтрибуналам, народным судьям и другим судебным и судебно-следственным органам, где возбуждены дела по обвинению явившихся лиц в восстании против Советской власти, – дела прекратить.

СИБИРСКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ

Весь день, пока помощники выкраивали из толстою дела антисоветского центра материалы о Галагане, Константинова одолевали сомнения: правильно ли? Махль и Борис Аркадьевич старые коммунисты, ленинской гвардии люди… Но ведь они – люди.

А заседание коллегии губчека – суд скорый… Правый, но не милостивый… Упустим Галагана – не вернем уж его знаний… А другой такой фигуры может не оказаться.

Константинов побывал дома, вылил на голову ведро холодной воды и отправился к председателю ревтрибунала.

Председателю трибунала Константинов сказал:

– Заседание сегодня… к полуночи.

– Много дел? – осведомился пожилой человек, с резкими носогубными складками, которыми награждают лицо тюрьмы и фронты.

– Нет… Только одно. Понимаете… – Константинов рассказал о Галагане… – Как бы вы поступили в таком случае?

– Я взяток не беру! – отрезал председатель.

– Какая же взятка?

– Для следственных органов – взятка… Не личный «барашек в бумажке» следовательно, а взятка целой организации… Он же, этот прохвост, по сути дела не просто торговую сделку нам предложил – это бы еще куда ни шло! – нет, он Чека дает моральную взятку. Если вы согласитесь, этот мерзавец не только жизнь выигрывает.

Он большее выигрывает: людское мнение о подкупности чрезвычайки…

– Но ведь, если Галаган останется жить, мы быстрее справимся с центром…

– Ничего! – подмигнул председатель. – Над нами не каплет…

Эх, ты, сухарь недальновидный! «Не каплет!» А восстание? А заговоры один за другим? А убийства коммунистов? Но сказать вслух это Константинов не решался: у председателя и голова седая, и партстаж с девятьсот третьего.

– К полуночи приезжать, говоришь? Ладно. Там и додумаем. Докладываешь ты? Вот и хорошо. Ты уже всех членов коллегии обошел?

– Нет, еще не всех, – ответил Константинов и добавил: – Но о Галагане больше спрашивать не буду. Решим на коллегии.

– И правильно!

В это время в далекой Москве было раннее утро. Свет в кремлевских кабинетах уже давно погасили, но в одном были еще опущены шторы и горела настольная лампа.

Сидевший в кресле с плетеной спинкой невысокий, коренастый и подвижный человек, со лбом Сократа и фамилией, сотрясавшей весь мир, закрыл лежавшее на столе «Дело», положил на него второе такое же, придавил все тяжелым пресс-папье и позвонил секретарю:

– Соедините с Феликсом Эдмундовичем…

Взял телефонную трубку и стал говорить, слегка картавя:

– …Так и думал, что вы опять не спали всю ночь! Буду ругаться, Феликс Эдмундович! Да, да – обязательно буду ругаться! А пока – извольте слушать: я прочитал оба материала о товарищах министров Колчака – профессоре Введенском и финансисте Белове. Они – люди чужие, но честные, умные и русские, в лучшем смысле… А главное, архинужные сейчас!.. Обвинять их в том, что они-де были помощниками министров – так же неумно, как обвинять самого Колчака в том, что белые пороли учительниц… Использовать этих министров нужно. Составьте депешу и – спать, спать, Феликс Эдмундович…

К полудню Андреев привел Афоньку в кабинет начСОЧа.

– Всё с ним… Разрешите взять лошадь, Борис Аркадьич, съездить в губвоенкомат?..

– Нет у нас больше лошадей, Андреев…

– Тьфу! Забыл. Ну, тогда я пешком. Возись тут с ними, чертями! Что это – мое дело!

– А ты как думал? Самое настоящее партийное, чекистское дело: возиться с чертями.

– Разрешите идти?

– Разрешаю… Скажи там губвоенкому, что Селянина надо в кавалерию. И предупреди, что добровольцы будут еще… Вот, таким образом, Афанасий Иванович… Становишься ты теперь красноармейцем.. Да… Таким, значит, образом… Слушай, товарищ Селянин: а не хочешь ли остаться в нашем хозяйстве? Будешь заведывать средствами передвижения… на правах помощника коменданта. Паек – красноармейский, обмундирование, пушка на боку… Подберешь себе на конном дворе конюхов и кучеров. по своему выбору… Но сперва надо новыми конями обзавестись, и это дело мы хотим поручить тебе…

– В армию ж… сулите?

Борис Аркадьевич успокоил:

– Так это – на твой выбор. Хочешь – армия. Хочешь – к нам. Тут, сам видишь, тот же фронт… Ну, как?

Афонька энергично замотал головой.

– Как было сказано: в Красну Армию… чтобы верой-правдой… Вот и матрос говорит: оправдаться мне надо…

– Говорю, у нас тот же фронт… Ну, хорошо! Решили. Теперь к тебе одна просьба, товарищ Селянин… В военкомат – завтра. А сегодня, как говорили,– спутешествуй в Кривощеково и перегони сюда того бандитского коня, что ты из Колывани угнал… Вместе с экипажем доставь, во двор дома сотрудников. Временно там наша конюшня будет.

– Это чупахинского Бурана?

– Почему чупахинского? Просто – Бурана.

– А Малинкин отдаст?

– Отдаст. Мы ему напишем, чтоб не чинил никаких препятствий.

– А как жа эта стерва, купец Чупахин?

Борис Аркадьевич, не ответив, сказал еще:

– Да, вот что! Прихватишь с собой одного старичка… Тот давно настоящим воздухом не дышал: шесть месяцев пробыл у нас. Освободили его. Сядете вместе на пароход, придете к капитану с моей запиской – старик шибко грамотный – потом на Буране с ветерком. И опять на паром и – домой. Переночуешь у этого старичка, а завтра – в военкомат. Ну, пойдем к секретарю.

По дороге на паром Белов с таким любопытством разглядывал певшее ста птичьими голосами лето, что Афонька не выдержал:

– Слышь… Чего этта вы все головой вертите… Ровно мерин от слепня?

– Зови меня Иваном Ивановичем, – отозвался старик. – Шесть месяцев… да, – шесть месяцев, – вдруг он отшатнулся, будто только сейчас разглядел возле себя Афоньку: – А ты, собственно говоря, кто таков?

– Я? Абнаковенно: человек…

– Это и мне видно, что… человек не человек, но все же… подобие человека… А кто? Охранник? Чекист переодетый?

И Афонька, ничтоже сумняшеся, подтвердил, да. чекист.

Но старик, еще раз оглядев спутника с головы до ног, обутых в стоптанные ичиги, нахмурился.

– Брешешь! Говори: кто? Не то я из тебя душу вытрясу!

Тогда Афонька, словно дивясь барскому непониманию самых простых вещей, ответил скромно:

– Вор я… Конокрад.

Старик остановился изумленно. Снова стал рассматривать Афоньку. Наконец, пожевав свои серые губы, резко отличные от ядреного алого носа, заметил:

– Похоже… Да, похоже… А зачем же ты в Чека оказался? И почему – со мной?

Афонька коротко рассказал о последних днях своей красочной биографии. Старец мгновенно вспылил. Заорал:

– Подсунули шантрапу! То одного подсаживают, то другого! Да за кого вы меня принимаете, господа?! Пшел вон, варначина!

Селянин тоже вспылил:

– От варнака слышу! Видал ты его, барина?! Не шибко-то разоряйся, ваше превосходительство!.. Документ твой – у меня. А без документа – первый милиционер тебя сгребет! И кто тебя, такого гордого, на Буране проветрит, коль не я? Ты поди и не чул, с которого конца к лошадке подходить: с башки аль с репицы? Видали мы вашего барского звания…

Старик продолжал бурлить:

– Да ты понимаешь, скотина, что я лошадей… Знаешь ли ты, что у меня конный завод был? Жокеев – десяток. Да если бы ты, ворюга, на моем конном дворе появился, псари б тебя затравили борзыми!

– Вот энто – очень даже могло быть, – согласился Афонька, вспомнив чупахинского кобеля. – Это так… вам над простым человеком подызмываться – первая радость… Да нонеча большевики вам руки-то укоротили.

– А ты что ж… большевик, коммунист? Конокрад с большевистским уклоном или – большевик с конокрадским душком?