Текст книги "Мифы классической древности"

Автор книги: Георг Штоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)

Разговор Одиссея с Пенелопой

(Гомер. Одиссея. XIX)

Одиссей, оставшись вдвоем с сыном, потребовал, чтобы оружие и доспехи, висевшие на стене, были немедленно вынесены из горницы. Если же женихи спросят о причине, побудившей убрать оружие, то сказать им, что оно попортилось от дыма и копоти. Кроме того, можно прибавить, что оружие убирается из предосторожности, чтобы женихи, разгоряченные вином, не затеяли бы ссоры и не переранили друг друга. Телемах, повинуясь воле родителя, позвал свою няньку Эвриклею и сказал ей, чтоб она увела всех прислужниц из горницы, ибо он хочет убрать все отцовское оружие в кладовую, чтобы оно не попортилось от копоти. Старушка несказанно обрадовалась, увидя, что Телемах начинает заботиться о своем имуществе. «Но кто же тебе посветит, – сказала она, – когда ни одной служанки не останется в горнице?» – «Вот этот странник, – отвечал Телемах. – Кто ест чужой хлеб, тот не должен быть праздным». Эвриклея заперла на ключ все двери, ведущие из этой горницы в другие, а Одиссей с сыном стали поспешно переносить в кладовую все шлемы, щиты и копья. Богиня Афина явилась невидимо и, держа в руках золотую лампу, ярким светом наполнила всю горницу. Изумленный Телемах сказал отцу: «Что за чудо, отец! Все стены кругом, потолок, колонны ярко освещены, а нам никто не светит. Вероятно, здесь невидимо присутствует некий бог». – «Молчи, мой сын, – отвечал Одиссей. – Не испытывай тайны богов: противно то их воле. Но время удалиться тебе на покой; я же останусь пока здесь, ибо хочу еще понаблюдать за рабынями и переговорить с твоей матерью».

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она – стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, – вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой горницы – сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу. Меланто опять начала ругать Одиссея: «Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!» – «Что ты злишься на меня, сумасбродная? – сказал Одиссей. – Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий – таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже возрос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома». Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне: «Бесстыдная душа, известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять?»

Затем Пенелопа приказала Эвриноме подать страннику стул, и когда Одиссей сел, спросила его: «Прежде всего, чужестранец, скажи мне, кто ты и из какой страны ты родом?» Одиссей отвечал: «О царица! Слава твоей красоте велика и далеко гремит, подобно славе царя, мудрым правлением счастливящего свой народ, но, молю, не расспрашивай меня о моей отчизне и о моем роде: воспоминания о них горем наполняют мне душу, а в чужом доме предаваться слезам не годится. Твои рабыни могут подумать, пожалуй, и тебе самой на мысль придет, что меня хмель заставляет плакать». – «Странник, – сказала Пенелопа, – слава моя померкла и красота моя исчезла с того самого дня, как Одиссей, мой супруг, отправился с ахейцами в троянскую землю. Если воротится он, снова потечет моя жизнь под его защитой, снова вернутся ко мне и красота моя, и слава. А теперь я живу среди горя и страданий. Целая толпа женихов преследует меня, требуют, чтобы я избрала себе супруга, и никакою хитростью я не могу от них избавиться». Тут Пенелопа рассказала Одиссею, как она хотела обмануть женихов нескончаемым тканьем и как, выданная рабыней, принуждена была окончить работу. «Теперь, – продолжала она, – у меня нет более способов уклоняться от брака. Родные меня принуждают, сын огорчается, видя как грабят его имущество, а он уже возрос, стал мужем и сам может наблюдать за хозяйством. Вот каково мое положение. Скажи же мне откровенно, молю, какого ты рода и из какой страны – не с неба же ты пришел». – «О, мудрая супруга Одиссея, Пенелопа-царица, вижу, что ты неотступно желаешь знать о моем роде; изволь, все скажу, как бы ни было это мне горько. Мое отечество – Крит, остров прекрасный, богатый и городами, и народами. Я и брат мой Идоменей, мы родились в Гноссе, городе Миноса, деда нашего отца, царя Девкалиона. Брат Идоменей поплыл с Атридом в троянскую землю, а я, как младший и слабейший, остался дома. Мое имя – Аитон. На Крите я видел раз Одиссея, когда он, плывя к Трое, бурей был занесен к нашим берегам. Прибыв в Гносс, он спросил об Идоменее, который уже дней десять или одиннадцать как отправился в Трою. Я пригласил Одиссея к себе, угощал его в продолжение двенадцати дней и при отъезде снабдил припасами на дорогу». В продолжение этого рассказа Пенелопа заливалась слезами, и Одиссей был глубоко тронут ее горем, но удерживал слезы, устремив неподвижно глаза на супругу.

Выплакав горе, Пенелопа снова обратилась к Одиссею: «Тебя я хочу испытать, чужеземец, правду ли ты мне сказал. Поведай мне, каков был собой Одиссей, когда ты его видел, какая была на нем одежда и кто были его спутники». – «Трудно это теперь сказать, царица, – отвечал Одиссей, – тому, как я его видел, прошло уже двадцать лет. Но насколько упомню, на нем была плотная двойная пурпуровая мантия; застегивалась она золотой двойной застежкой, на которой изображена была собака, терзающая лань. Под мантией заметил я хитон из чрезвычайно тонкой ткани, блиставшей, как солнце; женщины несказанно удивлялись ей. Не знаю, из дома ли привез он эту одежду или получил ее в подарок от кого-нибудь; не мудрено, что ему и подарили ее, потому что он был муж, почитаемый всеми. И я подарил ему пурпуровую мантию, хитон и меч. Из спутников, помню, при нем был глашатай, старее его летами, по имени Эврибат, горбатый, смуглый, с густыми волосами; Одиссей был очень к нему привязан». Пенелопа еще более заплакала, ибо странник совершенно верно описал признаки ее супруга. Но наконец, осушив слезы, она сказала: «Чужеземец, отныне ты будешь любим и почитаем в моем доме. Одежда, которую ты описал, была мною сделана и мною ему дана. Но не увижу я более супруга! О несчастный тот час, в который он отправился в эту злополучную Трою!» Одиссей старался утешить скорбь Пенелопы и рассказал ей ту же вымышленную историю, которую рассказывал и Эвмею, именно, как он слышал в Эпире о пребывании там ее супруга и о его возвращении домой. «Клянусь, – сказал он в заключение, – Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома, что Одиссей в нынешнем же году и в этом месяце, или в следующем, возвратится в дом свой». – «О, если бы исполнились твои слова, – возразила Пенелопа, – как щедро бы я тебя одарила. Но сердце мое мне говорит, что он не воротится!» После этого Пенелопа хотела приказать рабыням, чтобы они омыли страннику ноги и приготовили для него в притворе мягкое, теплое ложе; но Одиссей отказался от мягкого ложа, говоря, что он уже отвык от него, и не хотел также допустить, чтобы молодые рабыни омыли ему ноги. «Нет ли старушки, испытавшей так же много на своем веку, как я, – говорил он. – Той охотно позволю». – «Странник, – сказала Пенелопа, – немало гостей приходило к нам в дом, но рассудительнее тебя я не видала ни одного. Да, есть у меня старушка рабыня, советница умная, которая нянчила еще Одиссея, когда он был ребенком; ей я и поручу омыть тебе ноги. Встань, Эвриклея, разумница моя, омой ноги страннику; он годами схож с твоим господином; а может быть, у Одиссея теперь и ноги и руки такие же – в несчастии человек старится быстро».

Старушка закрыла лицо руками, проливая горькие слезы о своем милом питомце, блуждающем теперь без пристанища но чужбине. «Быть может, – сказала она, – его теперь там встречают так же с бранью, как встретили тебя наши рабыни. Охотно омою тебе ноги, странник, не ради одного повеления госпожи моей, но ради тебя самого, ибо мне до глубины души тебя жалко. Поистине говорю: никого я не видала, кто бы был так похож и ростом, и голосом на моего господина, как ты». – «Да, правда, старушка, – сказал Одиссей. – Все видевшие нас говорили, что мы очень друг на друга похожи». Эвриклея принесла лохань и налила в нее холодной воды пополам с горячей. Одиссей отошел от очага и сел в тени из предосторожности, чтобы старушка не увидела рубца, бывшего у него на колене; рубец этот – след раны, нанесенной ему еще в юности на охоте на кабана у деда его Автолика на Парнасе, – был известен всем домашним. Но лишь только старушка, омывая ногу, ощупала этот рубец, тотчас же узнала по нему своего господина и от изумления выпустила ногу из рук. Нога опустилась, ударила по лохани, опрокинула ее, и вода разлилась по полу. Радость и горе преисполнили душу Эвриклеи. Она стояла неподвижно с глазами полными слез, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, придя в себя, она обняла колена своего господина и сказала: «Ты – Одиссей, дитя мое милое! Не прежде узнала я тебя, как прикоснувшись к тебе». Сказав это, она обратилась к Пенелопе, чтобы сообщить ей радостное известие, но Одиссей одной рукой закрыл ей рот, а другой привлек к себе и сказал шепотом: «Ни слова! Ты меня погубишь. Да, я Одиссей, но молчи, чтобы никто не знал об этом в доме. Если же ты мне изменишь, то предупреждаю, хоть ты и няня моя, что когда боги помогут мне истребить женихов и когда совершится мой суд над рабынями, я не пощажу и тебя». – «Странное слово сказал ты, дитя мое, – отвечала старушка. – Иль ты не знаешь меня? Я сердцем тверда, сумею сохранить твою тайну – молчалива буду, как камень. Но когда при помощи Зевса одолеешь ты женихов, я укажу тебе всех рабынь, которые изменили тебе». – «Этого мне, старушка, не надо, – отвечал Одиссей. – Я и сам сумею их найти. Но молчи. Предоставим все воле бессмертных: как они пожелают, так пусть и будет». Затем Эвриклея поспешила принести другую лохань, омыла своему господину ноги и натерла их чистым елеем; после чего Одиссей снова придвинулся ближе к огню, чтобы согреться, а рубец тщательно прикрыл лохмотьями.

Пенелопа снова заговорила с ним. «Странник, – сказала она, – спрошу тебя еще немного, ибо уже скоро будет время идти на покой. Я колеблюсь духом, не знаю, что делать: остаться ль мне с сыном смотреть за домом и хозяйством, как того желал Одиссей и как желает того народ, или, избрав нового супруга, последовать за ним? Пока Телемах был ребенком, я не оставляла его, но теперь он возрос и желает сам, чтоб я удалилась и тем спасла бы имущество его от разграбления женихами. Теперь растолкуй мне сон, который я видела. Надо тебе знать, что у меня есть двадцать домашних гусей и я люблю иногда смотреть, как они играют и плещутся в воде. И вижу я во сне, будто прилетел вдруг орел и заклевал всех моих гусей. Кучей лежали они мертвые в горнице, а орел поднялся высоко в воздух; я же стонала и горько плакала. Все рабыни собрались вокруг меня, утешая. Вдруг орел появился снова, сел на перекладину потолка и сказал человеческим голосом: «Не кручинься, дочь мудрого старца Икария, ты видишь не сон, а верное событие; гуси эти – твои женихи, а я – твой супруг, возвратившийся на погибель твоим женихам». После этих слов я проснулась; пошла посмотреть на гусей – они живы». – «О, царица, – отвечал странник, – иначе растолковать нельзя твой сон, как растолковал его сам Одиссей. Предвещает он погибель твоим женихам, ни один не избегнет ее!» – «Странник, – сказала Пенелопа, – не все сны сбываются; есть двое ворот, которыми сны входят к нам, смертным, одни – слоновой кости, другие – роговые. Если входят сны первыми – то лживы и обманчивы; если же последними – то сбываются. Мой сон, как ни радостно бы это было для меня и для сына, думаю, вошел не последними. Увы! Завтра наступит ненавистный день, когда я должна буду покинуть дом Одиссея. Но слушай, что я хочу сделать. Супруг мой, бывало, ставил в ряд одна за другою двенадцать жердей, с кольцами наверху, отходил вдаль, пускал стрелу, и она пролетала сквозь все двенадцать колец; хочу я женихам предложить такое испытание: кто легче других натянет лук Одиссея и чья стрела пролетит сквозь все двенадцать колец, тот и будет моим супругом. Тяжким горем ляжет мне на душу разлука с этим светлым домом, где так счастливо протекла моя молодость, и никогда я его не забуду – даже во сне».

Одиссей одобрил намерение супруги. «Верь мне, – сказал он, – Одиссей многохитростный явится завтра к тебе, прежде чем женихи успеют натянуть тетиву и спустить стрелу». Но пора было идти на покой. Пенелопа пошла к себе в горницу, а для Одиссея старушка рабыня в притворе приготовила постель, постлав на полу воловью шкуру, а поверх ее овчину.

Ночь и утро дня отмщения

(Гомер. Одиссея. XX, 1-339)

Тревожно лежал Одиссей на своем ложе, помышляя об истреблении женихов; между тем некоторые из рабынь, находившиеся в тайных связях с женихами, беспрестанно ходили мимо него, выбегали за ворота с хохотом и непристойными шутками. Сердце Одиссея закипело гневом; он готов уже был встать и броситься вслед за бесстыдными, чтобы умертвить их, но удержался. «Смирись, мое сердце, – думал он. – Ты имело силу и больше сносить; ты видело, как циклоп пожирал моих храбрейших товарищей, и терпело это, пока, наконец, хитрость не внушила мне средства спастись и отомстить». Так старался он успокоить себя, но покоя все-таки не находил и продолжал ворочаться с боку на бок. Тогда богиня Афина, спустившись из небесных чертогов, явилась к нему в образе молодой девы, стала у изголовья его ложа и сказала: «К чему это малодушие? Надеются же люди на помощь своих друзей, таких же слабых смертных, как они сами, а ты не надеешься на помощь мою – помощь богини, неизменно тебя хранившей от напастей! Если бы даже целых пятьдесят ратей окружило нас, то и тут ты одолел бы их с моей помощью. Спи же и не тревожься; твои бедствия окончатся скоро. А лежать всю ночь, не смыкая глаз, тяжело». Сказав это, богиня низвела сон на его очи, а сама улетела на Олимп. В то же самое время Пенелопа проснулась и, сидя на ложе своем, горько плакала о своей судьбе и молила себе смерти. Стенания ее доходили до горницы, где лежал Одиссей, и разбудили его. Ему показалось, что Пенелопа уже узнала, кто он. Овладевшее им поэтому беспокойство не позволяло ему более лежать; он вскочил, схватил мантию и овчину, положил их в горницу, а воловью кожу вынес на двор; сам же, воздев руки к небу, прибег с мольбою к Зевсу, прося его, чтобы ниспослал ему, в знак своей милости, какое-нибудь знамение. Всемогущий отец богов ответствовал ударом грома. Несказанно обрадовалось сердце Одиссея, тем более, что в то же время до него донеслись из дома слова одной рабыни, предвещавшие также доброе. Рабыня эта должна была целую ночь молоть пшеницу к столу женихам; услышав гром, она остановила жернов, взглянула на небо и сказала: «Владыка Зевс, небо безоблачно, а ты ниспосылаешь гром! Кому же это знамение? Услышь и меня, несчастную! Я день и ночь должна молоть пшеницу и истомилась этой работой. Сотвори же, чтобы нынешний пир женихов в доме Одиссея был для них последним». Эти слова еще более утвердили в сердце Одиссея надежду отомстить женихам.

Наступило утро. Рабыни развели огонь в очаге. Телемах встал, повесил меч на плечо, взял в руки копье, вступил на порог горницы и сказал Эвриклее: «Няня, угостили ли вы сладким питьем и едой нашего гостя? Приготовили ль ему хорошую постель? Или не хотели позаботиться о нем? Родительница моя, кажется, от горя потеряла всякое соображение – оказывает почести людям недостойным, наглым женихам, а о хорошем человеке не заботится». – «Сын мой, – отвечала Эвриклея, – не обвиняй мать без оснований. Странник насладился питьем и едою, сколько хотел, а от мягкого ложа сам отказался и спал в сенях на воловьей коже». Телемах после этого в сопровождении своих собак отправился на площадь, а Эвриклея приказала рабыням поспешнее все изготовить к пиру – женихи должны были собраться ранее обыкновенного, потому что этот день посвящен был Аполлону – праздновалось новолуние. Одни рабыни опрыскивали полы, мели их, другие покрывали скамьи пурпурными покрывалами, иные мыли столы, полоскали кратеры и чаши, а двадцать рабынь ушли к колодцу за водой. Пришли также служители женихов и стали колоть дрова; Эвмей пригнал трех жирных боровов и дружелюбно приветствовал своего старого гостя, а Мелантий, пригнавший коз к пиру, увидев Одиссея, снова обратился к нему с бранью. «Ты все еще здесь, старый бродяга, – сказал он. – Еще всем надоедаешь своей неотвязчивостью? Мне кажется, ты иначе со мной не расстанешься, как испробовав моих кулаков». Одиссей ему не отвечал, но только сердито тряхнул головой.

Между тем пришел и Филотий, коровник, пригнавший корову и несколько коз. Привязав животных в сенях, он подошел к Эвмею и спросил: «Кто этот чужеземец, пришедший в наш дом? Он хотя и в лохмотьях, но имеет царственный вид. Впрочем, боги и могучих царей подвергают иногда испытаниям». Потом обратился с приветствием к Одиссею: «Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен нищетою, да ниспошлют тебе боги изобилие! У меня выступили слезы из глаз, когда я увидел тебя, ибо ты напомнил мне моего господина, который, если жив еще, бродит без пристанища на чужбине в таком же рубище, как ты. Еще юношей поставил он меня главным над стадами в Кефалонии; стада размножаются хорошо, но – горе мне! – я принужден выбирать лучших коров и пригонять сюда на пир этим грабителям. Ни сына Одиссея они не боятся, ни гнева богов и замышляют уже поделить между собой все богатства царя Одиссея. Я давно бы ушел с горя со своим стадом в иную страну, если бы не было Телемаха и если бы я не надеялся на то, что Одиссей воротится и выгонит грабителей». Одиссей отвечал: «Честный коровник, ты, я вижу, человек хороший и имеешь здравый рассудок, поэтому я тебя обрадую и скажу тебе, что твой господин возвратится прежде, чем ты выйдешь из этого дома, и что ты, если захочешь, увидишь собственными глазами, как он будет истреблять женихов. Клянусь в том громовержцем Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома!» – «Если исполнятся твои слова, чужеземец, – сказал Филотий, – то увидишь, что и мои руки не останутся праздными». То же сказал и Эвмей и вознес молитву к богам о возвращении Одиссея.

День мести

(Гомер. Одиссея. XX, 241; XXII, 501)

Между тем женихи собрались все вместе и совещались о том, как убить Телемаха. В это самое время появился с левой стороны высоко в воздухе летящий орел с трепещущей голубкой в когтях. Анфином, увидя это, сказал товарищам: «Други, замысел наш нам никогда не придется исполнить; подумаем лучше о пире». Все послушались совета и пошли к дому Одиссея. Войдя, они скинули мантии, сложили их на скамейку и стали резать свиней, коз и корову; вынув внутренности, зажарили их и поделили между собой. Эвмей между тем раздавал кубки, Филотий – хлеб, а Мелантий разливал вино. Одиссея Телемах посадил у дверей горницы на плохом стуле и поставил ему небольшой стол. Потом, подав ему яства и вина, сказал: «Сиди здесь спокойно и утешайся вином вместе с гостями; обид и насмешек не страшись, я не допущу оскорблять тебя – здесь дом Одиссея, отца моего; а вы, женихи, удержитесь от насмешек и обид, чтобы не произошло у нас ссоры!» Женихи закусили от досады губы, а Антиной сказал им: «Как ни досадны, друзья, слова Телемаха, не принимайте их к сердцу. Если бы не воля Зевса, давно бы мы заставили замолчать говоруна».

Когда мясо было зажарено, начался праздничный пир. Одиссей, по приказанию Телемаха, получил также свою часть. Женихи, побуждаемые богиней Палладой, не могли воздержаться от насмешек над Одиссеем. Один из них, нечестивый юноша Ктезипп, родом из Зама, воскликнул: «Чужеземец получил уже свою долю еды, и несправедливо бы было, если бы Телемах, хозяин дома, отказал ему в этой доле; но и я, со своей стороны, хочу почтить его подарком как гостя, чтобы он мог дать что-нибудь рабыне, обмывавшей его, или кому-нибудь из прислужников в доме богоподобного Одиссея». С этими словами он бросил в Одиссея коровьей ногой, которую взял из стоявшей вблизи корзины. Но Одиссей со страшной усмешкой отклонился в сторону; нога пролетела, не задев его, и ударилась в стену. Телемах в гневе встал со своего места и сказал грозно: «Благодари Зевса, Ктезипп, что удар твой миновал чужеземца, иначе мое копье пронзило бы тебя и твой отец должен был бы готовить погребальный пир, а не брачный. И всем говорю, чтобы отныне никто не смел позволять себе непристойных поступков в моем доме. Я этого не потерплю более. Убить меня – можете; я скорее согласен умереть, чем быть равнодушным зрителем ваших беззаконных поступков». Все онемели от изумления; наконец, Агелай сказал: «Он прав, друзья, на разумное его слово мы не должны отвечать оскорблением. Оставьте в покое странника и всех рабов Одиссеева дома. Но Телемаху и его матери я хочу сказать, если вы позволите, дружеское слово. До тех пор, пока была надежда, что Одиссей возвратится, на медлительность вашу сетовать нельзя было. Но теперь, когда ясно, что отец твой не воротится, ты, Телемах, должен пойти к матери и требовать, чтобы она избрала себе другого супруга и оставила тебя свободно распоряжаться отцовым наследством». – «Клянусь Зевсом и страданиями моего отца, Агелай, – отвечал Телемах, что я не удерживаю мать от вступления в супружество; напротив, упрашиваю ее об этом; но силой ее из дома никогда не выгоню». В это самое мгновение богиня Паллада вдруг помутила женихам рассудок. Они стали неистово хохотать, есть сырое окровавленное мясо, лица их исказились, глаза наполнились слезами, ибо сердца их вдруг заныли от неведомой тоски. Прорицатель Феоклимен, видя это, воскликнул: «Горе вам, злосчастные, горе! Лица ваши покрыты мглою, вы стонете, с ланит ваших льются слезы, со стен каплет кровь, и сени и двор полны смертных теней; солнце затмевается и все окрест покрывается ужас наводящим мраком!» Все снова расхохотались, а Эвримах воскликнул: «Что за вздор болтает этот забеглый чужеземец? Выбросить его за двери, пусть идет на площадь, если ему кажется здесь темно!» – «Нет, Эвримах, – отвечал прорицатель, – я и сам могу выйти; у меня есть и ноги, и глаза, и уши, и рассудок мой не расстроен. Да, я уйду, ибо вижу: к вам приближается погибель, и ни один из вас, принимая достойную кару за ваши беззакония, не уйдет от нее!» С этими словами Феоклимен быстро удалился из горницы и пошел в дом к Пирею. Женихи по уходе прорицателя переглянулись и стали смеяться над Телемахом, издеваясь над его гостями. «Поистине, Телемах, – вскричал один из женихов, – ни у кого не бывает таких гостей, как у тебя! Один – ненасытный бродяга-нищий, который умеет только есть и бесполезно обременять землю; другой – сумасшедший и начал пророчествовать. Лучше будет, если обоих их бросить на корабль, отвезти к Сикелам и продать за хороший кусок золота». Телемах молчал и обращал часто взоры на отца, ожидая от него условного знака начать расправу.

Пенелопа сидела у открытой двери своей горницы и слышала все, что говорили женихи. По внушению богини Паллады ей пришла мысль пригласить женихов к состязанию в стрельбе из Одиссеева лука. Она тотчас же встала, взяла медный ключ с костяной ручкой и пошла в сопровождении двух прислужниц в отдаленную заднюю горницу, где лежали все драгоценности царя Одиссея: и медь, и золото, и железная утварь. Там, между прочим, хранился и лук его, принадлежавший некогда Эвриту, знаменитейшему стрелку древности, и подаренный потом сыном его, Ифитом, Одиссею. Отворив скрипящую дверь, Пенелопа вошла в горницу, ступила на возвышение, на котором стояли лари с благовонной одеждой, и, поднявшись на цыпочки, сняла со стены лук и колчан со стрелами, бережно обернутые в блестящий чехол. Горестное воспоминание овладело Пенелопой при виде лука; она села, положив его к себе на колени, и горько заплакала. Наконец, преодолев печаль, она встала, вынула лук и колчан из чехла и пошла с ними вниз к женихам; рабыни же несли вслед за нею ящик с кольями и кольцами. Войдя в пиршественную горницу, Пенелопа обратилась к женихам с такими словами: «Вы, женихи, под предлогом сватовства только истребляете имущество наше. Решайте сами мой выбор. Вот вам лук Одиссея. Кто легче всех натянет этот лук и чья стрела пролетит через все двенадцать колец, тот и будет моим супругом». Втайне она надеялась, что никто из них не в состоянии этого исполнить. Затем она отдала лук Эвмею, чтобы он передал его женихам; Эвмей со слезами исполнил поручение; заплакал также Филотий, увидя лук своего господина. Антиной грозно закричал на плачущих: «Глупцы, что вы ревете и только усиливаете горе вашей царицы! Сидите смирно и ешьте, и если хотите плакать, так ступайте за двери! А мы приступим к испытанию. Трудно оно будет, ибо нелегко натянуть лук. Такого многосильного мужа, как Одиссей, между нами нет ни одного; я помню его, хотя и видел его, когда еще был ребенком». Так говорил Антиной, а про себя между тем думал, что с луком он совладает. В это время Телемах встал со своего места и сказал: «Горе мне! Зевс помрачил мой рассудок! Моя мать хочет избрать себе другого супруга и покинуть мой дом, а я радуюсь этому и смеюсь, как безумец! Вам, женихи, предстоит состязание за женщину, подобной которой не найдете во всей ахейской земле. Но к чему мне хвалить ее? Вы сами это лучше знаете. Не медлите же, вставайте и беритесь за лук! Я и сам хочу также испытать свои силы, и если сумею овладеть отцовским луком, то мне сноснее будет одиночество, когда мать покинет меня».

С этими словами Телемах сбросил с плеч пурпуровую мантию, поставил в ряд шесты с кольцами, отступил к порогу, схватил лук и стал пробовать силу, но тщетно: три раза пытался он и изо всей силы тянул тетиву, но лук не сгибался. Удвоив рвение, он в четвертый раз взялся за тетиву – и на этот раз натянул бы ее, но, увидев, что отец делает ему знак головой, оставил попытку. «Нет, я бессилен, – сказал он, ставя лук к дверям, – или еще молод очень; вы старше меня – попробуйте». Когда он сел опять на свое место, Атиной предложил собранию приступить к состязанию, подходить к луку поочередно, начиная с конца стола и идя слева направо, как идет виночерпий, наливая вино. Первый поднялся Леодей, жертвогадатель женихов, сидевший на конце стола подле кратера, единственный, которому буйства женихов были противны и который ненавидел их всех. Вступив на порог, взялся он за лук, но от тщетных усилий только руки онемели, а натянуть тетивы он не мог. «Нет, не по силам мне это, друзья, – сказал он, – пусть другой кто попытается, но думаю, что никому из вас не удастся согнуть этот лук». С этими словами он поставил его и стрелу у двери, а сам сел на свое место. «Что за странные слова ты говоришь, Леодей? – вскрикнул гневно Антиной. – Не серди меня! Ты не родился быть героем или владеть луком, но вспомни, что кроме тебя есть здесь другие!» Сказав это, он позвал Мелантия, велел развести огонь и принести кусок сала, потом этим салом, разогрев его, натер лук, чтобы сделать его гибче. Но и это не принесло пользы. Все поочередно подходили к луку, и ни одному не удалось натянуть тетиву, осталось только испытать свою силу Антиною и Эвримаху, сильнейшим из всех.

Той порой Эвмей и коровник Филотий вышли из горницы на двор. За ними последовал царь Одиссей и сказал им доверчиво: «Мне, друзья, надо с вами слово перемолвить. Что, если бы Одиссей внезапно появился здесь, помогли бы вы ему против женихов? Отвечайте мне откровенно, что говорит вам ваше сердце». – «О, если бы владыка Зевс услышал мою молитву, – отвечал Филотий, – и возвратил нам Одиссея, то ты увидел бы, что руки мои не останутся праздными!» То же самое сказал и Эвмей. Тогда Одиссей, убежденный в верности их, сказал им обоим: «Знайте же: я Одиссей, приведенный, наконец, богами после двадцатилетних бедственных странствований домой. Вижу, что из всех рабов только вы двое желали снова увидеть меня, и не слыхал, чтобы кто другой, кроме вас, помолился о моем возвращении. За это, если только Кронион поможет мне истребить женихов, я награжу вас и женами, и имением, и дома вам построю, и будете вы мне как родные, как братья Телемаху. А чтобы вы не сомневались, что я Одиссей, смотрите – вот рубец, след раны, нанесенной мне на Парнасе вепрем». С этими словами он приподнял лохмотья и показал им рубец. Рабы со слезами бросились обнимать Одиссея, целовали его голову, руки, плечи, и Одиссей тоже со слезами целовал своих верных служителей, но, наконец, сказал: «Оставим слезы, чтобы кто-нибудь не увидал их и не открыл нашей тайны. Возвратитесь в горницу; но прежде дайте мне войти и идите не вместе, а порознь. Женихи, я думаю, мне не позволят принять участие в состязании, но, несмотря на это, ты, Эвмей, возьми лук и подай мне его. Всем же рабыням прикажи крепко запереть двери, ведущие в пиршественную горницу, и сидеть спокойно за работой, что бы ни происходило внизу, какой бы шум и стоны они ни слыхали. А тебе, честный Филотий, поручаю я ворота – запри их хорошенько засовом и завяжи покрепче веревкой». Сказав это, Одиссей снова воротился в горницу и сел на свое место; вскоре за ним вошли поодиночке Эвмей и Филотий.

Эвримах, держа лук, поворачивал его над огнем, разогревая, но, несмотря на это, не смог натянуть тетивы. Закипело досадно горделивое его сердце. «Горе! – воскликнул он. – Обидно мне и за себя и за вас! Не потому, что должен отказаться от руки Пенелопы – много найдется невест на Итаке и в других городах, но потому, что мы так ничтожны силой по сравнению с Одиссеем. Покроет это нас стыдом и в позднейшем потомстве!» – «Нет, Эвримах, этого не случится, – сказал Антиной, – ты сам это знаешь. Сегодня народ празднует великий праздник Аполлона; кто же станет в такой день натягивать лук? Оставим его в покое до завтра и сотворим возлияние богам; а завтра, принеся отборных коз в жертву Аполлону, стреловержцу, окончим состязание». Предложение понравилось всем; рабы наполнили кратеры вином и, разлив по чашам, подали женихам; все совершили возлияние и насладились вкусным питьем. Тогда многоумный Одиссей, задумав хитрость, сказал женихам: «Женихи благородные! Рассудительно поступаете вы, откладывая состязание на завтра; но дозвольте мне взять в руки лук и испытать в присутствии вашем, осталось ли сколько-нибудь прежней силы в моих престарелых мышцах». Сильно рассердились все, услышав эти слова, ибо боялись, что старик нищий сможет натянуть лук, а Антиной воскликнул гневно: «Ты совсем лишился рассудка, старый бродяга! Будь доволен и тем, что тебе дозволяют сидеть с нами и есть. Иль вино отуманило тебе голову? Смотри, берегись беды! Если натянешь лук, тебе не будет пощады от нас: сейчас же отправим тебя к царю Эхету, а он обрежет тебе нос и уши и внутренности твои бросит псам на съедение. Сиди же смирно и пей, на старости не спорь силою с молодыми». На это Пенелопа отвечала Антиною: «Нет, Антиной, несправедливо будет не допустить чужеземца гостя к состязанию. Не боишься ли ты, что он будет так безрассуден и станет требовать моей руки, если натянет лук Одиссея? Наверно, он этого и в мыслях не имеет». – «Нет, царица, не того боимся мы, – отвечал Эвримах, – а нам страшны насмешливые толки о том, что нищий, пришелец, нас превзошел». – «Нет, Эвримах, – отвечала Пенелопа, – ты неправ. Навлекают на себя люди порицание и стыд, когда, забыв честь, растрачивают в пирах чужое добро, как вы это делаете, но тут ничего постыдного нет. Чужеземец этот ростом велик, мышцами силен и происхождения не низкого, как он говорит. Дайте же страннику лук – и увидим, что будет. Если Аполлон поможет ему победить и натянет он лук, то я подарю ему мантию, хитон, копье и меч и отправлю его, куда пожелает его сердце». На это Телемах, выступив вперед, сказал: «Милая мать, луком этим распоряжаться могу только я один; могу его дать, подарить, кому хочу. А ты иди в свою горницу и занимайся своими работами с рабынями; стрельба из лука – дело мужа, мое, ибо я один здесь хозяин».