Текст книги "Либидисси"

Автор книги: Георг Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

12. Свежесть

«Эсперанца», куда я=Шпайк вошел с обильной испариной по всему телу и дрожью в коленях, похоже, не затаила на меня никакой обиды. Как приемная мать, которую ее воспитанники окончательно настроили на мирный лад, гостиница вновь приняла блудного постояльца. С веранды, оставив позади себя иностранцев, сидящих за моим бывшим столиком, я=Шпайк, набравшись духу, спускаюсь в бар. Бурый полумрак в нем за последние годы не претерпел изменений, разве лишь чуть потемнел. Я=Шпайк пробираюсь между тесно поставленными, еще пустыми столиками, кладу^т руки на латунную кромку стойки – точь-в-точь как прежде, сцепив большие пальцы, – и тут же возникает многообещающий контакт: дверь в стенке за стойкой открыта и позволяет видеть маленькую кухню. Чернокожий парень нарезает для коктейлей лимоны, необыкновенно горький местный сорт, – ломтиками. Почувствовав на себе мой взгляд, он поднимает глаза – и лицо его искажается гримасой узнавания. Наверно, ему хочется, чтобы оскал его был принят за улыбку радостного удивления, однако впечатление скорее такое, будто парень, впав в панику и ощутив свою беспомощность, пытается этим оскалом угрожать – мне, возвращенцу из былых времен.

Испуг 243-го, выражение страха, долго не сходящее с его лица, заряжают меня энергией. Тихо произнеся старый номер, я=Шпайк подзываю малого к стойке. Он повинуется и таким образом рассеивает последние мои сомнения. Это тот самый 243-й, что свободно говорил по-французски и после памятной для меня ночи вдруг исчез из бани. Первый раз мне встречается парень, служивший у Фредди боем и начавший потом другую жизнь. И вот он уже выслушивает, чего я=Шпайк от него хочу. Подгоняемый страхом, тут же придумывает, как исполнить мое желание. Мы покидаем бар через кухню. Старенький грузовой лифт приходит в движение почти бесшумно. В его кабине 243-му приходится выдержать осмотр с кратчайшего расстояния. Я=Шпайк удивлен: служа в отеле, молодой человек очень окреп. Мощные мышцы шеи распирают воротник форменной куртки. Память рисует мне его плечи более узкими, ягодицы – более плоскими. Сегодня 243-й был бы для меня староват, но трепетный взгляд вновь делает моего спутника юным и прелестным. Наверху нас встречает коридор без окон; с потолка, на большом удалении друг от друга, свисают тусклые лампочки. Перед одной из низких дверей мой проводник останавливается и показывает на ручку. Вопрос, не передать ли Фредди от него привет, бросает парня в жар. Обхватив мою правую руку длинными пальцами, он шепотом умоляет меня не рассказывать ни Фредди, ни Аксому, ни Луи, что именно он привел меня к этой двери. Потом припадает к той же руке губами, целует ее, лижет теплым влажным языком – и, не оборачиваясь, бросается вниз по лестнице.

Свидание со старым Луи, родственником Аксома, длилось недолго. Чтобы зайти в узкую каморку, понадобилось три шага, и три шага – чтобы, стремительно пятясь, вновь оказаться в коридоре. Пока дверное полотно не заслонило мне вид, я=Шпайк смотрел на лицо старого Луи. Когда еще увидишь такое… Заразившиеся вирусом мау угасают медленно, борьба со смертью происходит вдали от посторонних глаз, большей частью в дешевых пансионах на задворках квартала увеселительных заведений. Луи – второй мертвец, с которым меня свела мау. Первое обезображенное этой болезнью и увиденное мною тело было трупом итальянского фоторепортера, который жил до меня в моем нынешнем домике. Прошло лишь несколько недель с того дня, как я=Шпайк прибыл в город, и болезнь даже еще не имела названия. Итальянец лечился у Зиналли. Доктор рассказал мне, искавшему пристанище, что один тяжело больной человек вынужден покинуть место своего постоянного проживания в квартале бумажников. Я=Шпайк решил посетить журналиста, с которым меня связывало мимолетное знакомство, и нашел его точно в таком виде, в каком минуту назад обнаружил старого Луи. Поразительно, как борьба со смертью может напрячь черты изнуренного и истощенного лица. Предельное натяжение всех мышц разверзло рот Луи до самой глотки и поставило одеревенелый язык торчком по центру. Старческое лицо Луи в этой, сводящей все к категории мау, окоченелости можно было узнать только по периферийному элементу – ушам, не имеющим мускулатуры и потому сохранившим свою форму вопреки стремлению беспощадного недуга искорежить и их. Я=Шпайк еще раз увидел большие, бесподобно безобразные уши Луи с волосатыми, искривленными мочками – это свидание навсегда связалось в моей памяти с чувством болезненного сожаления: как легко было бы заронить шепотком в огромные слуховые воронки бывшего кельнера мое желание обзавестись оружием.

Труп Луи был не совсем свежим. И без проверки прикосновением пальцев он показался мне основательно остывшим. Душа, которую Великий Гахис в одном из своих девяти Песнопений будто бы называет последним теплым газоизвержением умирающего тела, наверняка покинула старого Луи уже несколько часов назад. Итальянский фотограф пролежал тогда мертвым в моей теперешней постели, пожалуй, не менее трех или даже четырех суток. Его длинный, сведенный судорогой и оттого вертикально застывший язык был весь в глубоких трещинах – результат обезвоживания. Нёбо, вплоть до язычка перед гортанью, блестело, как черная чешуя копченых выловленных из солоноватой воды окуней, что продаются здесь в закусочных – вкладышами меж двух лепешек. От сухой жары, столь характерной для города, мертвая плоть быстро отвердевает. Не исключено, что итальянец и дальше мог бы лежать в кровати без признаков разложения. Пергаментность кожи и мутная остекленелость глазных яблок вселяли надежду на постепенную мумификацию.

Владелец домика, занимавшийся убоем ослов и коз на южной окраине квартала, согласился сдать мне жилище внаем, потребовав, чтобы я уплатил ему за год вперед и сам незаметно убрал итальянца. Фредди порекомендовал мне обратиться к хозяину бюро ритуальных услуг, киренейцу, который на известных условиях вывозит из города и мертвых иностранцев, а потом кремирует их в низовьях реки на заводе, где утилизируют павших животных. Посланцы похоронных дел мастера появились, как и было условлено, с наступлением темноты– однако отказались притронуться к мертвецу и тем более положить его в гроб, сославшись на необычность позы находившегося в постели. Мне предложили сначала упаковать труп в пластиковый мешок. Для чего тело должно было распрямиться – в последний раз. Скупыми словами и жестами гробовщики объяснили, что у мертвеца надо переломить пальцы рук, дабы освободить обхваченные ими лодыжки. Труднее было растолковать мне, как разогнуть дугообразно застывшее туловище. Наконец один из гробовщиков изобразил из себя покойника, а другой оседлал его высоко поднятию задницу, давая мне понять, что сильным раскачиванием с использованием веса собственного тела можно сломать тазобедренные суставы и поясничные позвонки трупа и придать ему сносное горизонтальное положение. Я трудился что было сил, но когда умерший лежал уже более или менее прямо, обернутый в черную пленку и готовый к отправке, я=Шпайк вынужден был констатировать, что киренейские утилизаторы под каким-то предлогом исчезли, – разумеется, с полученными деньгами…

Труп Луи испортил мне перспективу раздобыть ствол. С другой стороны, приятно сознавать, что в лице кельнера от мау умер коренной житель. Желание рассказать об этом доктору Зиналли наполняет меня злобным предвкушением радости. И вот я=Шпайк уже достаю из кармана баночку с таблетками. Со щелчком открываю крышку Шарю в баночке кончиками пальцев – и нахожу маленькую яйцевидную капсулу. Она разделена на небесно-голубую и белую половинки. В смеси таблеток от доктора Зиналли, насколько мне помнится, такой до сих пор не было. Мой врач изменяет состав постепенно и с осторожностью. Каждого вида таблетку я=Шпайк помню еще по первым неделям моего пребывания в городе, когда избавить меня от недомогания безуспешно пытались другие врачи. Названия лекарств давно улетучились из памяти, однако форма и цвет некоторых таблеток, капсул и драже столь типичны, что выделяются даже из той очень пестрой смеси, которую доктор Зиналли обыкновенно прописывает нам, его благодарным пациентам.

Моя рука подносит баночку с пилюлями к уху и встряхивает ее – пока новая капсула не размягчилась между языком и нёбом. У капсулы вкус ванилина; я=Шпайк узнаю этот ни с чем не сравнимый аромат, плод доброй старой немецкой изобретательности, и наслаждаюсь его неестественной однозначностью. Доктор Зиналли – американский эмигрант и патриот. В комнатах его клиники развешаны фотографии, запечатлевшие исторически важные эпизоды гражданской войны в Северной Америке – войны, которая, как говорит Зиналли, кровавой нитью сшила разорванный звездно-полосатый флаг. Ложась раз в месяц голым на обтянутую кожей кушетку, чтобы подвергнуться весьма своеобразному ритуалу медицинского осмотра, я=Шпайк вижу на стене слева снимок, показывающий, как негр в форме Северных Штатов вытаскивает с поля боя на плащ-палатке израненного пулями белого товарища. Зиналли – знаток расовых теорий, и желающему подлечиться у этого искусного врачевателя приходится выслушивать тирады о достоинствах и недостатках разных народов и народностей. Всякий раз, когда я=Шпайк растягиваюсь на кушетке в его клинике, Зиналли начинает ощупывать мой череп и с мрачным видом туманно рассуждать о расовой неоднородности тевтонских племен, которая с трудом поддается интерпретации. Зиналли сомневается и в чистоте собственной крови. Артрит рук, рано вынудивший его отказаться от карьеры хирурга, он объясняет еврейскими соками в ветвях родословной по отцовской линии.

Моя баночка с пилюлями издает при встряхивании глухой звук. Значит, запас таблеток почти иссяк, и я=Шпайк должен отправиться к Зиналли, чтобы пополнить его. В приемной висит огромный стеклянный шар с той пестрой смесью, какую доктор рекомендует принимать в настоящий момент. Снизу к шару прикреплена механическая часть автомата – ржавый жестяной кубик с прорезью для монет, неказистой вертушкой и патрубком, из которого сыплются таблетки. Монету пациенты приобретают в лечебном кабинете. Это истертый серебряный доллар, за него мы выкладываем сегодня три оранжевых пятисотенных с портретом Гахиса.

Моя первая попытка получить из автомата прописанную порцию пилюль закончилась обидной промашкой. Я=Шпайк не заметил, что под патрубком нет никакой плошки. Таблетки, капсулы и драже рассыпались по полу приемной. Долго ползал тогда я=Шпайк, собирая их вокруг и между ног молча ожидавших своей очереди пациентов со стажем, которые и не подумали предупредить меня, новичка, но если бы сегодня к стеклянному шару впервые подошел какой-нибудь другой человек, держа между большим и указательным пальцами серебряный доллар, моя осведомленность тоже, не говоря ни слова, обреталась бы среди осведомленных – и не избавила бы дебютанта от такого же ощущения досадной оплошности.

13. Неспешность

Ты первым ответил на приветствие доктора Линча Зиналли, подав ему руку, но твои пальцы сразу же исчезли в его мускулистой лапе с густым волосяным покровом. Хватка была сухой и жесткой. Зиналли выпустил наши руки из своей лишь после того, как немного притянул каждого из нас к себе и обвел пристальным взглядом светлых, серых, как камень, глаз, будто собираясь уже ставить диагноз. Мы представились, назвав имена и профессию, и ожидали вопросов о цели нашего приезда. Однако доктор Зиналли не стал притворяться, выказывая интерес к коллегам. Задачи Чрезвычайного фонда помощи детям были ему столь же безразличны, как и планы молодых австрийских офтальмологов. Про указ городских властей об обязательном обследовании всех приезжих иностранцев на предмет наличия у них признаков мау он еще не знал. Покачивая головой, читал буклет, который мы положили перед ним, и между делом процитировал поговорку, уже слышанную нами от Фредди, правда, по другому поводу: Во дворце султана евнухи склоняются даже перед ветрами их спящего господина. Затем Зиналли велел нам раздеться; вскоре мы сидели голыми, рядышком друг с другом, на кожаной кушетке и, состроив серьезные мины, терпеливо сносили свершавшиеся над нами странные манипуляции.

Огромные руки врача начали обследовать наши черепа, с ласковой силой проходились по затылкам, осторожно ощупывали виски, скуловые кости и челюсти, в то время как сам Зиналли, словно желая не дать нам заскучать, рассказывал о мау. Осмелюсь утверждать, заметил он, что одним из первых обратил внимание на то, как болезнь стала приобретать характер эпидемии. Среди его пациентов был итальянский фоторепортер, который с давних пор проводил лето в городе и, будучи, так сказать, придворным фотографом местной художественной элиты, немало способствовал тому, что богатство и экстравагантное поведение этих людей получили международную известность. Так вот, журналист пришел как-то к нему в клинику с жалобами на недомогание, типичное для ранней стадии болезни. May всегда проявляется сначала в правой половине тела, обычно с несущественными симптомами в конечностях. Или маленький палец правой ноги становится холодным на ощупь, или, с каждым разом на все более длительное время, онемевает кончик правого мизинца, пока окончательно не потеряет чувствительность. Одновременно появляются легкие нарушения подвижности левого глазного яблока, глаз вдруг начинает едва заметно косить, веко подергивается или порой свисает, пока не обвиснет совсем. Это незначительные дефекты, почти не стесняющие заболевшего в повседневной жизни, однако их совокупность свидетельствует о серьезных сбоях в деятельности нервной системы.

Ты спросил, когда именно разразилась эпидемия и как она протекает, и Зиналли посетовал на никудышную организацию учета инфицированных и умерших. Вопреки расхожему мнению, он убежден, что в таких масштабах эта болезнь свирепствует не впервые. Местные врачи старшего поколения, состоявшие на службе у Иноземной державы, рассказывают о двух вспышках, массового заболевания, предшествовавших нынешней волне. По распоряжению тогдашнего руководства в архиве Центральной больницы была организована секретная часть для хранения соответствующей документации. Даже с помощью простейшей картотеки удалось доказать тождественность протекания болезни у разных пациентов и безуспешность традиционных методов лечения. После того как случаю было угодно свести в могилу сначала военного коменданта города, а затем, в том же году, его преемника на этом посту – они умерли в схожих конвульсиях, – покойников стали фотографировать. Все документы снабдили номерами, что свидетельствовало об их важности и секретности, а затем, незадолго до Революции, перенесли весь материал из архива Центральной больницы во Дворец Народной безопасности. В дни, названные Фиалковыми, это здание, где размещались спецслужбы, военная полиция и телецентр всего региона, взяли штурмом гахисты. Начальник управления разведки и контрразведки – отпрыск старинного рода, брошенный военными Иноземной державы на произвол судьбы, – забаррикадировался со своими сторонниками на верхних этажах здания. Лишь после боя, длившегося три дня и три ночи – сражались врукопашную, за каждый кабинет, – его труп с венком из белых горных фиалок вокруг шеи был сброшен с крыши дворца и под клики ликующей толпы упал на мостовую, усеянную папками с делами ликвидированного учреждения.

Стоя на коленях и тяжело дыша, доктор Зиналли сгибал и вращал пальцы наших ног, а также массировал подошвы – якобы для того, чтобы проверить рефлексы. Мы спросили его, каково в данный момент число мау-инфицированных среди постоянно проживающих в городе иностранцев, однако Зиналли, сардонически усмехнувшись, только махнул рукой. Хотя Министерство народного здравоохранения требует от врачей, чтобы они немедленно сообщали о появлении пациентов с подозрением на мау, чиновники, получая обильную информацию, не выдают ее ни в какой форме, утаивая даже простейшую статистику общего характера. С тех пор как международные организации здравоохранения и большие, надрегиональные спутниковые телеканалы открыто заговорили о том, сколь отвратительна эта заразная болезнь, и стало передаваться из уст в уста ее легко запоминающееся название, бюрократы ведут себя так, словно столбняк у них переходит в дрожательный паралич, а это симптоматично для мау в ее конечной стадии. У него самого в настоящее время под наблюдением, к счастью, лишь один человек с заболеванием в острой форме, однако немалое число его пациентов страдает хронически слабой сопротивляемостью по отношению к местным вирусам, и многое говорит за то, что мау начинает подтачивать организм лишь тогда, когда он до известной степени уже разрушен иными болезнями. Тот итальянский фотограф, к примеру, был очень крепким, двужильным парнем, страстным любителем велоспорта. На своем гоночном он одолевал в Старом городе улочки необыкновенной крутизны. И мог бы войти в историю города как весьма неординарная личность, что чужеземцам удается крайне редко, но несчастная любовь к кельнерше из местных подорвала психическое здоровье спортсмена и помогла мау одержать над ним победу.

Зиналли взял у нас кровь – в таком количестве, что это нас и ошеломило, и озадачило. Ты спросил его о причине, и он объяснил, что обязан при первом обследовании каждого иностранца брать донорскую порцию. Вот уже полгода, как в больницах начали собирать консервированную кровь для иноземцев отдельно. Якобы чистую кровь местных доноров надо запасать для коренного населения. Такое решение принято, вероятно, под давлением одной из многочисленных нелегальных постгахистских группировок. Приверженность вере в чистоту крови у членов этой секты и обскурантистских организаций, на которые она распалась, принимает все более причудливые формы. Тенденция, достойная сожаления, ибо творения самого Великого Гахиса – и прежде всего Блеяние Овна, Третье Песнопение Пророка – недалеки от фундаментальной расовой теории, разработанной в соответствии с принципами учения Дарвина.

Доктор Зиналли посоветовал нам приобрести эти Песнопения. Девять кассет с записью эпических поэм Народного Пиита и Пророка Революции в его собственном исполнении – лучшее из того, что город может предложить своим гостям в качестве сувенира. Существует вариант с субтитрами на пидди-пидди, бесспорно, переводческий паллиатив, но то, что бессилен передать английский, на котором говорят в городе, доходит до слушателя и зрителя благодаря великолепному мелодраматическому исполнению. В любом случае он не советует нам оскорблять свой слух той дублированной версией, которая еще гуляет по различным зарубежным телеканалам. Одному лихому голливудскому ветерану взбрело в голову сослаться на то, что его дед-киренеец был выходцем из этого города, и выступить с дубляжем в роли Великого Гахиса. Наглое искажение девяти Песнопений, якобы в стремлении придать им еще более совершенную форму, вызвало мощную волну возмущения и протеста. Старый мим лишь чудом не стал жертвой покушения, совершенного в далеком Лос-Анджелесе с целью искалечить его, обладателя трех Оскаров. А вот его техническому консультанту как бы невзначай отрезали пол-языка. И уже через два дня гахисты с закутанными лицами передали трофей репортерам местного телевидения – вместе с туманным заявлением по случаю девятой годовщины гибели Гахиса, которая, как мы наверняка уже слышали, отмечается завтра.

Мы пообещали доктору Зиналли, что купим кассеты на видеобазаре еще сегодня, и налили себе по чашке горького кофе, который он приготовил нам для поддержания сердечно-сосудистой системы – потеря крови у нас действительно была нешуточной. Настал момент изложить ему нашу личную просьбу. Ты обстоятельно рассказал о приятеле твоего отца, который, занимаясь тем же, что и отец, бизнесом, прислал в свое время на родину из этого города открытку – и дал таким образом знать о себе в последний раз. На открытке видны Голубые Врата Пророчества, и твой отец нередко погружается в задумчивость, перечитывая пришедшее издалека дружеское послание. Трогательно-наглядной была твоя придумка, и ты не произносил имя Шпайка так долго, что потом оно вонзилось в Зиналли своим единственным слогом, как спрятанный в наживке крючок. Оторопев от неожиданности, доктор и не пытался отрицать, что знаком со Шпайком. Да, иностранец с этим редким именем, немец по национальности, ему встречался. Когда-то он лечил Шпайка, столкнувшегося с обычными трудностями акклиматизации. Однако о дальнейшем пребывании этого человека в городе сказать ничего не может. В подвале среди прочей документации, должно быть, сохранилась его карточка. Завтра после обеда будет готов анализ крови, к тому времени он постарается отыскать карточку Шпайка, хотя не уверен, что из записи на ней удастся почерпнуть какие-либо полезные для нас сведения.

Мы благодарно улыбнулись. Фортуна снова благоволила к нам. Мы наблюдали, как доктор Зиналли взял наши карточки, нерешительно повертел их в руках – и уронил на стол. Видеть его страх – это доставляло прямо-таки физическое удовольствие. Он раздувал ноздри своего пористого красного носа, будто обнюхивал нас на расстоянии. Еще на Корсике ты прочитал вслух заметку из американского научного журнала о том, как ведут себя самые крупные приматы, когда в родных тропических лесах впервые видят перед собой свое зеркальное отражение – человека. Подобно этим лесным гориллам, доктор Зиналли, кажется, учуял талантливость представителей другого биологического вида и уловил их превосходство над ним.

Внизу, на бульваре Свободы Слова, ты взял меня под руку, и мы пошли так, как без стеснения ходят и многие местные мужчины. Направлялись мы к южному концу роскошной улицы, которая открытой дугой охватывает Гетто Пророчества. Фредди посоветовал нам провести вечер в так называемом Клубе Голой Правды. Задуманное во время Революции как место, где собирались бы активисты из буржуазных прозападных кругов, это заведение мутировало с течением лет в своего рода арт-кафе. С некоторых пор тон в среде художественной интеллигенции задают литераторы, и каждую ночь в клубе с чтением своих опусов выступает талантливая молодежь, вызывая среди слушателей бурные дискуссии. Пидди-пидди явно превращается в литературный язык. Видеоклипы о поэтических вечерах, на которых песни и эпические повествования в стихах исполняются лающим речитативом, уже транслируются международными музыкальными каналами в World Music Specials [6]6
  Специальные передачи о последних достижениях мировой музыкальной культуры (англ.).


[Закрыть]; популярное песенное творчество находится сейчас на подъеме, и многие из постоянно проживающих в городе иностранцев, набиваясь в друзья к исполнителям, что выглядит весьма забавно, стали фанатами таких представлений.

Тем временем стемнело, но мы не ощущали необходимости спешить. Нравился нам и ночной лик города. А поскольку потеря крови заставила тебя почувствовать голод, ты, ведя поиск со свойственной тебе разборчивостью, зигзагом потянул меня по широкому, окаймленному лавками и тележками торговцев тротуару. Наконец ты остановился у одного из ларьков, и мы решили подкрепиться местной снедью. В свете газового фонаря, в слепящей белизне искусственных огней наши зубы впились сквозь свежую мякоть лепешек в сочную, жирную плоть копченых окуньков.