Текст книги "Либидисси"

Автор книги: Георг Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

5. Притяжение

Все капсулы, полученные мною по пневмопочте, я=Шпайк поставил на полку за телевизором. Над его матово-черным корпусом серебристый ряд смотрится превосходно, а благодаря тесному соседству одинаковых предметов коллекция кажется более обширной, чем она есть на самом деле. Каждая капсула состоит из двух, открытых с одной стороны стальных цилиндров. Тот, что покороче, служит крышкой и навертывается на другой по спиральной резьбе длиною около двух дюймов. Округлая поверхность обеих частей – без украшений, абсолютно гладкая. Только на донышках глубоко, словно рукою скульптора, выбит фирменный знак с моей родины: три рельефных, расположенных треугольником пересекающихся кольца. Желающий увидеть этот символ найдет его в городе повсюду. Им мечены как чугунные решетки водостоков на бульваре Свободы Слова, так и мощные шестигранные болты, которыми скреплены в Старом городе рельсы и шпалы железной дороги. Уличные мальчишки знают о чужеземном происхождении знака. Ухватив иностранца за штанину или ремень видеокамеры, они тянут его к овальным крышкам подземных гидрантов, на которых три кольца, лишь слегка истертые подошвами пешеходов и шинами автомобилей, видны особенно хорошо.

Сегодняшняя капсула открываться не хочет. Это случается при каждом втором или третьем поступлении. Но если закапать в стык между цилиндрами немного кунжутного масла и осторожно постучать о край стола тем местом, под которым находится резьба, то развинтить капсулу можно довольно быстро. Только один раз, в начале знакомства с пневмопочтой, я=Шпайк потерял самообладание и взрезал заклинившиеся цилиндры по всей длине. Остается загадкой, почему мой дом, неприметный и сложенный из кирпича, служивший некогда местом обитания и работы семейного клана бумажников, был подсоединен к пневматической почте. Лишь спустя недели три-четыре после вселения, когда морильщик, киренеец по национальности, отыскивая убежища тараканов, снял со стены старый ковер, я=Шпайк увидел в ней отверстие с какой-то механикой. Мне, чужаку в этих краях, было, конечно, не ясно, для чего оно предназначено. Постучав наконечником баллончика с ядовитым раствором по эмблеме на запорной крышке, а затем и по моей груди, борец с паразитами объяснил мне на пидди-пидди, что передо мной – принимающая станция пневмопочты, одна из немногих еще сохранившихся и даже действующих, и что уроженцу страны, где пневмопочта была изобретена, необходимо пользоваться ею, почитая это делом чести.

Следующие недели были потрачены мною – с трогательным рвением новобранца – на то, чтобы собрать информацию об этой системе. В архиве «Голоса Освобождения», единственной газеты города, хранившей свои подшивки прошлых лет наряду с подшивками другой газеты, ее предшественницы, нашлось немного материала о структуре сети и первоначальном этапе ее эксплуатации. На одной из фотографий я узнал здание некогда существовавшего агентства пневмопочты – укрепленный колоннами куб в беспомощно-напыщенном стиле последнего рубежа веков. Это здание на южном конце бульвара Свободы Слова уже тогда поразило меня особой уродливостью. Я=Шпайк решил попытать счастья на месте. В бывшем управлении пневмопочты находился теперь институт, занимающийся изучением и сохранением фольклора исчезающих малых кочевых народов. В институте меня принял референт по связям с общественностью. Его ответ на мой вопрос был столь же любезен, сколь и лаконичен: пневмопочтовая компания обанкротилась почти сразу же после ее создания. Важнейшие технические сооружения, в первую очередь дорогостоящие станции отправки, были в последующие годы и десятилетия демонтированы, причем без всякого плана, и, по всей вероятности, полностью превращены в металлолом.

Фредди, у которого я=Шпайк вскоре поинтересовался как-то ночью в бане, что же все-таки случилось с пневмопочтой, сказал мне, что так оно в основном и было. Правда, оценивая сей факт, необходимо знать, что вслед за официальным закрытием системы Гахис, тогда еще совсем юный, начал первую кампанию борьбы за чистоту крови и нравов. Его приверженцы, одетые во все белое, впервые стали появляться средь бела дня перед кафе на бульварах, чтобы выплескивать под ноги ошеломленным иностранцам заказанную теми зулейку. Затем с чужаков обычно срывали штаны и заставляли вытирать ими мокрую от зулейки мостовую. Гораздо более суровому наказанию подвергались местные жители, которых гахисты заставали пьющими зулейку. Фредди сам видел, как одному бизнесмену, всеми уважаемому торговцу кониной – он знал его лично, – у водостока близ отеля «Эс-перанца» тесаком, которым здесь издавна рубят камыш, отсекли руку, за минуту до этого державшую стакан со злополучным напитком.

Бесчинства такого рода творились целых три года, и первая волна репрессий быстро привела к тому, что среди горожан не осталось ни хозяев питейных заведений, ни торговцев, которые отважились бы в открытую предложить кому-то заказать или купить зулейку. Именно в те годы легендарный клан Агоманов, нелегально торгуя зулейкой, сумел сколотить состояние, ставшее в городе притчей во языцех. Под руководством одного из сыновей старого Аммона Агомана, изучавшего в Берлине инженерные науки, были не только восстановлены порушенные станции отправки пневмопочты, но и построены новые магистрали. Проявляя завидную находчивость, молодой Агоман пользовался для закладки трубопроводов сжатого воздуха исключительно уже имевшимися коммуникациями, причем предпочтение отдавалось мощным, износостойким керамическим трубам, из которых в прошлом веке – с щедростью, доходящей до расточительства, – в городе была сооружена первая система канализации. Бутылки под зулейку унифицировали тогда таким образом, что они как раз входили в капсулу пневмопочты. Со времен сухого закона повелось также разливать зулейку по некрасивым, но небьющимся бутылкам из поливинилхлорида.

Однако после массового самоубийства сторонников Гахиса на футбольном стадионе зулейка почти сразу же вышла из-под запрета. Контрабанда и подпольная торговля заглохли. Среди Агоманов начались кровавые разборки: мирно поделить свои богатства они не могли. Одно время двоюродные и троюродные братья даже обменивались по пневмопочте бомбами с дистанционным взрывателем. Тем не менее одному из внуков старого Аммона Агомана удалось примирить враждующие семейства, после чего почти все члены клана подались в Соединенные Штаты и Канаду. Никто, пожалуй, не может точно сказать, что произошло с бесхозной пневмопочтой потом. В отдельных кварталах станции отправки оказались в руках местных банд, но что делать с такой техникой, они явно не знают.

Это была версия Фредди, озвученная им в клубах пара с фимиамом. И мне нечего было добавить к ней из сведений, добытых мною самим, пока однажды ночью в сон, терзавший меня вереницей картин той поры, когда жизнь моя еще протекала на родине, не врезался звук, похожий на звонкую весеннюю капель. Набирая силу, он стремительно приближался и оборвался ударом с дребезгом. Вырванный из кошмарного полузабытья, я=Шпайк увидел – такое случается со мной до сих пор, – что лежу, скорчившись, на нижних ступеньках лестницы, ведущей с первого на второй этаж моего домика. Сразу стало ясно, что меня разбудило. Наконец это произошло. Кое-как поднявшись на ноги, я=Шпайк поспешил наверх. В первой полученной мною капсуле – дрожащими руками я развинтил ее на две части – была всего лишь пластиковая бутылка с зулейкой… Но сделав глоток прямо из горлышка, я почувствовал ту редкостную горечь, что своей двойственностью превосходит даже абсент, а в нос мне ударил отдающий тленом, мгновенно вдохновляющий на свершение чего-то высокого запах старой зулейки – зулейки-бренди. Гнать зулейку довольно трудно, годами же держать дистиллят в бочках и доводить его до кондиции удается – из-за непредсказуемости поведения микроорганизмов – и вовсе мало кому. В обычных торговых точках зулейку-бренди не продают. Нужно иметь связи с семействами-изготовителями в эгихейском квартале и в любом случае – очень толстый кошелек с твердой иностранной валютой. Моя первая собственная бутылка зулейки-бренди, емкостью в пол-литра, присланная по пневмопочте, была опорожнена той же ночью. Лишь после полудня, пробудившись и окончательно протрезвев, я=Шпайк увидел прикрепленное к подарку послание: этикетка была приклеена криво и неплотно, снять ее с пластика не составляло труда. На обратной стороне бумажки было что-то написано карандашом, и я=Шпайк прочитал первое адресованное мне письмо.

Наконец капсулу удается открыть. Верхний цилиндр необычайно долго испытывал мое терпение – как оказалось, он не отвинчивался из-за вмятинки во внутренней резьбе. Послание написано, как и в двух последних случаях, на полоске черной резины. Выгнутость полосок заставляет предположить, что отправитель разрезал на устраивающие его прямоугольнички велосипедную камеру. С одной стороны темная резина покрыта белыми буквами. Для всех посланий, пришедших из глубин пневмосистемы, характерно одно – школьный рукописный шрифт с незначительными огрехами, точно такой, каким он получался у меня, когда давным-давно, покусывая кончик ручки, осваивал его и я. Автор сохранил четкость и правильность своего детского почерка; лишь минимальные отклонения от норм каллиграфии свидетельствуют, что в жизни ему немало пришлось поводить пером по бумаге.

Самое первое послание, обнаруженное мною на обратной стороне бутылочной этикетки, было столь же лаконичным, как и все последующие. Не составляет исключения по краткости и стилю и сегодняшнее. В нем отсутствуют обращение и стереотипное словосочетание в конце, текст укладывается максимум в три фразы и производит впечатление информации для служебного пользования. За все время, что я получаю послания, обозначилась одна-единственная тенденция: число ошибок в правописании растет. Некоторые выглядят нарочито архаично, будто намекая со скрытой иронией на некую историческую взаимосвязь. Большей же частью они случайны и вызывают у меня всего лишь легкое опасение, что автор, находясь в процессе вялотекущей дегенерации, постепенно теряет уверенность в применении орфографических правил.

Я=Шпайк знаю, сколь многим моя скромная особа обязана нашептываниям большого пневмопочтового канала. Уже первое послание, извещавшее меня всего лишь о том, что по моему адресу начинается регулярная отправка сообщений, было намеком, который мой по особому тренированный мозг сумел инстинктивно понять. С тех пор мое пребывание в городе зависело от каждой новой весточки, и только на первых порах меня подчас охватывало смутное чувство стыда и неловкости перед самим собой: в те минуты, когда случалось осознать, с какой верой в предсказания я=Шпайк часами раздумывал над парой-тройкой скупых фраз. О скором прибытии сменщика туманно говорилось уже в последней и предпоследней депеше, но лишь в послании, полученном мною сегодня ночью, грозящее мне увольнение нашло достойное орфографическое выражение в разительной описке. Впервые за долгие годы мой осведомитель исказил одно из слов почти до неузнаваемости: в слове «ликвидация» правильных букв всего лишь половина.

Начав получать послания по пневматической почте, я=Шпайк не раз пытался установить контакт с хозяевами системы в квартале бумажников. Проходимцы использовали мое честное и посему неуклюжее стремление расширить познания в этой области и неоднократно надували меня, унося с собой в качестве аванса небольшие суммы. Одно время каждую неделю появлялся молодой парень, чтобы получить плату за пользование пневмопочтой, пока я не нашел его как-то утром лежащим перед моей дверью. У бедняги, избитого до бессознательного состояния, было отрезано левое ухо. Завернутое в прозрачную пленку, оно торчало из нагрудного кармана его рубашки. Мошенники такого же калибра трижды заводили меня в те места квартала, где будто бы находилась передающая станция, и дважды оставляли одного в полуразрушенных зданиях на задних дворах, однако ничто там не указывало на ее наличие. Однажды какой-то подросток завел меня в огнум – бывшую молельню секты Гахиса. Стены и купол простого круглого здания были разукрашены изнутри широко известными красными символами борьбы за чистоту веры, пола же вообще не было видно под доходящим и мне до щиколотки слоем козьего навоза с большими пятнами плесени.

6. Вдумчивость

Мы приземлились в предрассветных сумерках на старом военном аэродроме. Въездные документы проверяли офицеры Народной милиции. Свирепая скрупулезность, с которой они вершили свое дело, вызвала у тебя улыбку. Заметив это, усатые стражи порядка стали действовать еще более рьяно. Заставили нас снять штиблеты, прощупали швы верхней одежды и не преминули скопировать на фотопленку все страницы и даже обложки наших австрийских загранпаспортов. Не затрудняя себя хоть каким-то объяснением, отказались вызвать из города такси. Пришлось ждать, пока багаж не перенесли на грузовик Детского фонда. В задней части кузова нашлось место и для нас с походными сумками. Занималось утро, и по испещренной трещинами и выбоинами дороге с крайне разномастным покрытием мы поехали в город.

Вспомнились слова Куля: город любит похвастаться тем, что является в здешних краях древнейшим, никогда не пустовавшим поселением. Правда, на такую почетную репутацию претендуют еще два города. Бесспорно одно: в этих широтах нет другого города, который был бы столь древним и в то же время столь крупным. Его невольничий рынок, восхищавший еще античных авторов количеством, разнообразием и качеством товара, снимали на покрытые йодистым серебром пластинки фотографы, которые первыми среди своих коллег стали путешествовать по свету. С помощью видеопроектора Куль показал нам самые впечатляющие фрагменты этих исторических фотографий.

Поудобнее устроившись в кузове грузовика и поглядывая на прямую как стрела магистраль, стремительно убегающую от нас серой лентой, мы завели друг с другом беседу на пидди-пидди. В учебном лагере на Корсике мы усердно занимались местным говором лишь из чувства долга, хотя приставленный к нам преподаватель был мастером своего дела. Теперь же, прибыв туда, где люди говорили на этом наречии, мы вдруг почувствовали, что можем легко следовать жестким правилам редукции, а то и вставить в подвергшийся гибридизации английский несколько исконно местных слове чек. Водитель гнал грузовик по скверной дороге, нисколько не заботясь о том, что у него в кузове. Шоссе, соединявшее аэропорт с окраиной города, имело шесть полос, но походило скорее на караванный путь. В свете наступающего дня по обеим сторонам дороги блестели стекла разбитых машин, мелькали остовы сгоревших танков, останки других атрибутов войны. Выбирая самые примечательные, мы старательно тренировались в их описании. Неожиданно пидди-пидди показался нам языком легкомысленным, кувыркающимся, как озорной мальчишка, и азартно рвущимся вперед – именно из-за неслитности речи, походящей на заикание.

В отеле «Эсперанца», где сотрудники Фонда помощи детям должны были забронировать для нас двухместный номер, нам заявили, что ничего об этом не знают. На радостном от прибытия в родные места пидди-пидди мы начали обрабатывать администратора, который в свою очередь, дабы отражать наши атаки, упорно изъяснялся на почти свободном от акцента французском. Но мы были свежее его, явно изнуренного работой в ночную смену. В ходе словесной дуэли его французский постепенно беднел, в нем вдруг появились даже огрехи, и наконец наш визави согласился приготовить для нас две комнатушки под крышей. Однако мы, треща на пидди-пидди, продолжали настаивать, что заказ должен быть исполнен, и постарались помучить крайне раздраженный слух администратора, пересыпая нашу речь словечками из местного диалекта. Неожиданно он вспомнил, что телефонная связь с заграницей какое-то время была нарушена. Порылся в решетчатой корзине с ворохом скомканных распечаток сообщений, поступивших по телефаксу, и нашел нужный лист, взглянуть на который он нам не дал. Однако искаженный помехами текст якобы все-таки поддавался прочтению, и тут же выяснилось, что для нас забронирован люкс в южном эркере.

По сравнению с тем, как обе гостиничные комнаты выглядели в кулевском видеофильме на Кипре, их облик почти не изменился. Куратор Шпайка дополнил короткую киноленту множеством обычных, разрозненных фотографий. Бледные и сильно смазанные снимки прошли в Центре электронную доработку, отдельные фрагменты были увеличены. И все-таки цвета казались такими неестественными, а контуры, из-за недостатка света – такими размытыми, что подчас только благодаря пояснениям Куля мы могли распознать в возникающих перед нашими глазами предметах ночник на столике рядом с кроватью или раковину биде.

Видеофильм был снят довольно давно неким бельгийским коммерсантом, без разведывательных целей. Шпайк поселился в южном эркере сразу же после прибытия в город и должен был использовать особенности гостиничной жизни длительное время. Бельгиец познакомился с ним в баре отеля, затем они поднялись в номер к Шпайку, чтобы провести за рюмкой и остаток ночи. В какой-то момент в кадре появляются три бутылки и две рюмки. Они стоят, тесно сдвинутые, на резко отражающем свет столике возле кушетки. За этим расплывчатым натюрмортом следуют кадры со Шпайком. Сначала он быстро касается сверху какого-то предмета в прямоугольнике, который выхвачен камерой. Видны только его голая рука и часть груди в желтовато мерцающей, по-видимому белой сетчатой майке. Затем камера устремляет свой глаз вверх и захватывает Шпайка на кушетке. Бельгийцу – к тому времени, вероятно, уже изрядно набравшемуся – удалось секунды за три снять туловище Шпайка почти целиком. Видны голые колени, темные волосатые бедра и осевший в пружинистую мякоть кушетки корпус в трусах и той же сетчатой майке. Экипировка эта кажется неподобающе тесной, будто была куплена человеком менее массивного телосложения, будто за то короткое время, что Шпайк проживал в городе, он успел располнеть до обрюзглости.

Центральное ведомство получило видеофильм с месяц тому назад, в рамках международного обмена информацией. Это был единственный документ, дававший руководству наглядное представление о жизни Шпайка в городе. Запинаясь и часто переводя дыхание, Куль говорил о том, как лицо Шпайка всего лишь за несколько недель изменилось в худшую сторону. И даже позволил себе заметить, что Шпайка едва ли можно теперь узнать. При нашем непредвзятом отношении ко всему согласиться с таким утверждением мы, разумеется, не могли. В видеозаписи Шпайк действительно выглядел постаревшим и странно распухшим. Однако европейцы и североамериканцы в большинстве случаев, как нам было известно, с трудом привыкают к климату города, и поэтому мы исходили из того, что Шпайк, не уставая приспосабливаться к местным условиям, уже вновь обрел сходство с тем Шпайком, какого мы знали по более ранним фотографиям. Именно таким мы и повстречаем его тут.

Первый час в отеле мы провели, расхаживая босиком в самых разных направлениях по тяжелым коврам нашего люкса. С той поры, когда Шпайк проживал в «Эсперанце», в номере, насколько можно было судить при беглом осмотре, мало что изменилось. Телевизор поменяли на более современную модель, а в комнатном баре удвоилось количество крепких напитков. От твоего острого глаза не укрылись два стареньких микрофона. Один был чешского, другой израильского производства, установил их дилетант, и они давно обросли маслянистой пылью с дохлыми мухами. Устройство для прослушивания разговоров, обнаруженное Шпайком в спальне, из стены вырвали. И даже не попытались замести следы. Гостиница «Эсперанца», в которой со дня ее открытия предпочитают останавливаться западноевропейцы и американцы, почти назойливо пахла такими, как мы, пахла той потной деловитостью, что так характерна для представителей нашей расы, когда они объявляются в чужих краях. Ты в общем-то с пониманием отнесся к тому, что Шпайк подыскал себе другое пристанище. Однако его решение покинуть «Эсперанцу» и обосноваться в частном секторе, держа адрес в тайне от Центра, несомненно было первым серьезным промахом этого человека по служебной линии.

Вдоволь насладившись сначала удивительно горячим, а затем почти ледяным, отлично восстанавливающим силы душем, наши мокрые тела заползли в постель. Вся спальня, включая потолок, была оклеена темнокрасными обоями с рисунком из роз. Мы задернули гардины, и цветки величиной чуть ли не с ладонь, с множеством прильнувших друг к другу лепестков и колючими стеблями, начали приобретать в полумраке обманчиво-неподдельную объемность. Притронувшись к розам над изголовьем кровати, мы почувствовали, что тиснение – необычайно глубокое. Тугие, переплетающиеся растения рельефно изгибались, вырастая из бумажной основы, а отчасти блестящее, отчасти матовое покрытие усиливало иллюзию их материальности. Вдруг нам стало трудно перешептываться в постели на пидди-пидди. Вид обоев соблазнил нас вновь заговорить на родном языке. Ощущение было такое, будто вместе с розами в листы обоев было впечатано что-то родное, староевропейское, может быть, идея их аромата. И мы поболтали еще немножко с закрытыми глазами, а потом стали молча прислушиваться к приятно непонятному бормотанию и к то нарастающим, то затихающим шумам, проникавшим сквозь стены и окна в нашу обитель.

За ее пределами воцарялась полуденная жара, сухая, с восточным ветром, со столь горячим дыханием, что даже обычно приукрашивающие реальность путеводители называют его убийственным, в произведениях же разноязычной литературы края оно, напротив, всегда воспевалось как неиссякаемый источник вдохновения. Если верить поэтам, то восходящие потоки знойного воздуха способны склонить аборигенов к самому бурному проявлению любовных чувств. Нам же хотелось подремать, может быть даже поспать, а поисками Шпайка заняться ближе к вечеру – и посвятить им, если понадобится, всю ночь.