Текст книги "Либидисси"

Автор книги: Георг Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

23. Забава

Фредди был прямо-таки золотым чичероне, и мы не жалели времени, чтобы хорошенько его пошлифовать. Выехать из ночного Гото оказалось делом нелегким. На улочках и в переулках царило теперь еще большее оживление, так что наш фургон продвигался вперед в пешеходном темпе. После безрезультатного посещения баптистской миссии беспокойство Фредди только возросло. Будто чувствуя себя виноватым и желая как-то компенсировать неудачу, которой закончилось ее посещение, он пустился рассказывать различные эпизоды из истории гахисизма, пытаясь одновременно приковать наше внимание к тому, что творилось за стенками экипажа. Уткнувшись носом в зарешеченное оконце и чуть ли не перебравшись к тебе на колени, он собрался объяснить нам, почему новейшее облачение паломника скроено по архаичному образцу, но ты мягко водворил его на прежнее место. Затем мы взяли Фредди за длинные тонкие кисти рук так, что пальцы на сгибах хрустнули, и попросили осведомить нас о живущих в городе иностранцах. Ты напомнил ему, что на террасе «Эсперанцы» он расхваливал свою баню как место, где чужеземцы завязывают друг с другом знакомства. Он долго отрицал, что знает Шпайка, но когда ты искусным вращательным движением заставил мизинец его правой руки выскочить из сустава, ему вдруг вспомнилось, что среди неизменных посетителей его бани есть и немец с такой фамилией. В заведении Фредди этот человек проводит как минимум каждую вторую ночь, уходит обычно с рассветом, и вполне возможно, что мы еще застанем его на месте, если тотчас же, покинув Гото, отправимся туда. Готовность Фредди незамедлительно организовать встречу со Шпайком показалась нам подозрительной. Мы решили не спешить и добыть у нашего проводника побольше информации о Шпайке. Чтобы узнать его адрес, пришлось – при всем нашем терпении – выкрутить у Фредди мизинец и на левой руке. Выяснилось, что Шпайк проживает в так называемом квартале тряпковаров, в старом ремесленном поселке по ту сторону бульвара, где улочки как бы уходят от реки.

Усердно расспрашивая Фредди, мы не заметили, как выехали из Гото, и лишь рокот моторов на бульваре Свободы Слова побудил нас выглянуть наружу. Экипаж стоял на обочине проезжей части. Выйдя из него, мы заплатили киренейцу не больше, чем посоветовал Фредди. Луна зашла, и бульвар был залит смесью из различных видов искусственного света. От дуговых ламп времен иноземного владычества исходило, в курьезном контрасте с импозантными бетонными столбами, мутно-желтоватое свечение, которого хватило бы лишь на то, чтобы осветить две-три пяди земли вокруг их массивных цоколей. Но владельцы торговых лавок после ухода старых господ позаботились о дополнительном освещении. На стальных тросах, провисающих местами до голов прохожих, закреплено великое множество самых разнообразных светильников. Больше всего тебе понравились газовые фонари с раскаленными до белизны сетками под колпаками из разноцветного стекла. Еще богаче была палитра электрических ламп. Казалось, магистраты всех городов мира, где когда-либо меняли уличные фонари, прислали по одному отслужившему свой срок образцу сюда, на бульвар Свободы Слова, как в музей под открытым небом.

Мы стояли на тротуаре и взмахами рук пытались подозвать такси. Автомобили двигались в обоих направлениях сплошной массой, почти без просветов и тем не менее с поразительно высокой скоростью. Нам то и дело приходилось отступать с бордюра, спасаясь от тех грузовиков и автобусов, которые с грохотом и лязгом вдруг устремлялись прямо на нас, сбиваясь вправо с проезжей части. В потоке машин мелькало и немало такси. Некоторые еще не были заполнены до отказа, однако водители игнорировали наши призывные жесты. Наконец ты предположил, что причиной тому вид Фредди: он завис между нами огромным крючком, точно мертвецки пьяный. Отпустив его локти, мы потребовали, чтобы он сам подавал знаки таксистам. И действительно, уже следующий таксомотор – американский лимузин преклонных лет с чувственно округлыми формами – прореагировал на них. Шофер резко затормозил и, совершив рискованный маневр, встроился в правый ряд. Покачиваясь и глубоко проседая кузовом, «линкольн» перевалил через край высокого бордюрного камня. Полетели искры, и вырванная из общего потока громадина остановилась среди прохожих и лавочников, отодвинув в сторону легкими ударами бампера двухколесную тележку продавца дынь и арбузов.

Болтая с Фредди, мы и оглянуться не успели, как оказались в квартале тряпковаров. Человек, который только что висел на наших руках так, будто у него отказали все мышцы, на заднем сиденье такси, обтянутом кожзаменителем, ожил вновь. Задавать вопросы больше не требовалось. Рассказчика окрыляло все– заинтересованный взгляд, дружеский кивок, удивленное покачивание головой. И когда в мрачной, тесной улочке – движение по ней минуты две-три блокировал завалившийся набок вуспи, как называют здесь таксороллер, – наш гид неожиданно перешел на немецкий, ощущение было такое, словно пидди-пидди этого города и язык нашей далекой родины давно стали добрыми соседями и ступать через границу между их участками можно запросто, без церемоний. Фредди говорил по-немецки необычайно бегло – слышать столь беглую немецкую речь нам наверняка еще не доводилось. Слоги сокращались им до такой степени, что лишались гласных и сливались в звуки, похожие то на щелканье, то на хрюканье. При этом ни одно слово, испытывая столь мощное ускорение, не утрачивало своего исконного звучания.

Фредди рассказывал о начальном периоде своего пребывания в городе. Судя по всему, он был направлен в регион крупной немецкой компанией в качестве, так сказать, дозорного. На первых порах его задача заключалась в том, чтобы провести рекогносцировку местности, хотя и сулившей успех в бизнесе, но таившей в себе немало опасностей, и подготовить плацдарм для будущего руководителя филиала этой фирмы. Фредди с восторгом вспоминал, как жил тогда в «Эсперанце». Отель был охвачен настоящей золотой лихорадкой. Администрацию гостиницы возглавляла мадам Харури, блестяще воплощавшая характерный для города тип женской красоты. В туфлях на высоченных каблуках, делавших ее фигуру еще импозантнее, мадам Харури каждый вечер появлялась в баре, чтобы не только осушить бокал с бизнесменами и прочими солидными постояльцами, но и развлечь их анекдотом, каламбуром, а то и каким-нибудь оригинальным номером. Сам он – уж пожалуйста, поверьте мне, сказал Фредди – был в то время молодым тяжеловесом, однако не оплывшим жиром, а с литой мускулатурой, приобретенной упорными тренировками. И тому Фредди однажды ночью удалось совершить в баре, казалось бы, немыслимое. Кто только не пытался в те годы противостоять мадам Харури в традиционном для здешних мест гивуке, схожем с армрестлингом, – но только он смог оказать ей достойное сопротивление. Целых шесть минут понадобились директрисе с ее силой и убийственной техникой скручивания рук, чтобы припечатать его запястье к гладкому дереву стойки. В изумительно истеричном мире «Эсперанцы» эта несгибаемость сразу же принесла ему прозвище Чугунный Немец. Правда, непосредственным следствием локальной популярности стало временное удаление Фредди из города. Его тогдашний начальник, тоже молодой, но под ледяным дыханием целесообразности изрядно остывший человек, немедленно откомандировал Фредди за контрпродуктивную известность на Мальту, с зачислением в разряд ожидающих нового назначения. Из вынужденной «эмиграции» он вернулся в город через полгода страшно отощавшим – чтобы, став наполовину мальтийцем, начать все заново. Открыв баню, он создал собственную оперативную базу. И по сей день она, можно сказать, идеально позволяет ему поддерживать словом и делом главного агента его фирмы, давно осевшего здесь в качестве сменщика Фредди.

Внимание, с которым мы следили за извергавшимся из Фредди словесным потоком, ослабло, когда мы свернули в улочку, где должно было находиться жилище Шпайка. Фредди заявил, что, по его скудным данным, Шпайк снимает здесь, в квартале тряпковаров, старый домик. Но вот как этот домик найти? Чуть ли не каждое строение на длинной, то и дело мучительно огибающей прямые и острые углы улочке, кажется, служило когда-то для изготовления бумаги. Прохожие, которых по нашей просьбе спрашивал Фредди, отвечали туманными фразами. Смысл большинства высказываний, если мы их правильно понимали, сводился к тому, что, мол, вспоминая лицо инородца, наносишь вред своему здоровью. Или нам прямо заявляли, что иностранцы изо дня в день разительно меняют свою внешность, и потому все в итоге становятся похожими на провинциала, которого невесть каким ветром занесло в город. Мы долго колесили по улочке из конца в конец, пока ты не заметил, что взгляд Фредди, в противоположность его ни на секунду не умолкающему голосу, задержался на одном из домиков вторично.

Мы нашли то, что искали. Ты расплатился с таксистом, не только выложив названную им громадную сумму, но и округлив ее более чем щедрыми чаевыми, и мы поволокли почти не сопротивляющегося Фредди к строению, особенность которого он выдал своим неосторожным взглядом. Домик имел два этажа, окна первого были закрыты ставнями. Прямо над дверью висела на железном кронштейне ртутная лампа. Хромированный колпак направлял поток ослепительного света на нас и славного Фредди. Пот покрывал его изможденное лицо подобно смазочной пленке, слова отрывались от губ с предельной скоростью. Этот немецкий был близок к тому, чтобы превратиться в не поддающееся пониманию щебетанье.

Зато каким ладным, излучающим бодрость смотрелся ты рядом с этой жалкой фигурой. Время тогда прекратило для меня свой бег, служба как бы перестала существовать. Украшением, которое невзначай нащупала твоя рука в углу мягкого заднего сиденья, можно теперь полюбоваться на свету. Пущей забавы ради ты еще в полумраке салона попросил нацепить его на тебя. Эту вещицу наверняка обронила там какая-нибудь из местных красавиц – те тоже порой пользуются услугами такси. В ядовито-ярком свете перед домиком Шпайка видно, что это своего рода колье, сделанное из начинки электронных приборов. Проводки, резисторы, диодики и триодики образуют изящное кружево, отливающее многоцветьем полированных благородных металлов и лакированных покрытий. На крохотных цилиндриках и брусочках – цифирки и буковки. Отдавшись созерцанию прекрасного, склоняешься к мысли, что детальки, служившие в свое время обработке информации, выполняют некую разумную функцию и на новом месте, определенном для них искусной рукой мастера. Твой вид – с прелестным ожерельем вокруг шеи – приводит меня в такой восторг, что, кажется, я уже не слышу лепетания Фредди: оно походит сейчас на субмузыку, которая сама собой затихает, оно звучит как мьюзек [9]9
  Музыкальная запись, приглушенно звучащая в некоторых ресторанах, конторах и тому
  подобных местах


[Закрыть].

24. Восторг

Дверь домика, где проживает Шпайк, не заперта. Мы вталкиваем Фредди в полумрак прихожей. Видим дверь, которая явно ведет в помещения первого этажа, и крутую деревянную лестницу. В домике тихо, темно и пахнет затхлостью. Прежде чем обследовать его, надо сбросить балласт. Легкими тычками под лопатки ты оттеснил Фредди к торцу коридорчика. Там тускло блестит окошко в задней двери. Через нее мы с Фредди выходим во внутренний двор. Он просторен, имеет квадратную форму и пуст – если не считать трех низких круглых бассейнов со стенками из камня. Замедлив шаг, даем бормочущему что-то себе под нос Фредди пройти немного вперед. Затем ты – с короткого разбега, высоко взметнув правую ногу, – наносишь ему удар в спину. Пошатываясь, он останавливается перед одним из бассейнов. И продолжает говорить, хотя в голосе уже нет никакого энтузиазма. Издаваемые им звуки – разве что жалкий писк. Но в этом писке, в этом дыхании с присвистом и тебе, и мне вдруг слышится что-то знакомое, трогательное, далекое. Мы обмениваемся взглядами. И несомненно думаем об одном и том же – о занятиях по основам техники связи, об упорных тренировках в пустыне Невада, о долгих ночах наедине с рацией… Вспоминаем, как замирало сердце, как к горлу подкатывал комок и к глазам подступали слезы, когда в наушниках, прорвавшись сквозь хаос голосов на длинных волнах, сквозь визгливую тарабарщину чужих языков, внезапно начинал звучать наш добрый старый немецкий…

Фредди уставился в окружье бассейна с таким видом, будто объясняет что-то буйно разросшемуся там чертополоху. После удара кулаком в затылок он валится вниз, через бортик. Перекатывается на спину, обращает к нам изодранное колючками лицо. Губы еще шевелятся, им еще хочется о чем-то поведать миру. Но какие бы слова они ни произносили, те звучат слишком тихо, чтобы достичь чьих-либо ушей. Двумя-тремя наипростейшими ударами ног, усвоенными из курса ближнего боя, мы заставляем нашего говорливого земляка сомкнуть свои уста навеки. Его почти не прикрытый жирком и мускулами скелет, его зубы и череп наполняют ночной воздух громким чистым треском. Потом наступает полная тишина. Во двор не проникает даже гул моторов с бульвара, хотя перед домом он еще воспринимался как отдаленный глухой рокот.

Теперь можно снова заняться пристанищем Шпайка. Окна, выходящие во двор, закрыты и темны. Мы возвращаемся в прихожую и с минуту ждем. Ни стука, ни шороха. Подходим к двери, ведущей в помещения первого этажа. Она не заперта. Ты ощупью находишь выключатель, и мощная неоновая лампа, мигнув раз-другой, озаряет все ярким блеском. Обе комнаты легко охватить одним взглядом; их соединяет широкий проход. Окна тщательно загерметизированы черной пленкой и клейкой лентой. Помещения явно служат лишь одной цели: посредине более просторной комнаты стоит деревянный стол с телевизором, видеомагнитофоном и СД-плеером. Перед столом, напротив экрана, – старый офисный стул. Судя по этому ансамблю, голым стенам и обилию света, здесь кто-то регулярно работает. А вот растоптанные таблетки под столом и стулом, пустые бутылки из-под зулейки и множество скомканных бумажных платков на полу говорят скорее о неаппетитных привычках одинокого старика, чем о работе. Мы обследуем лежащие на столе кассеты. К нашему удивлению, их только девять. И на всех – что не менее удивительно – только видеозапись выступлений Гахиса, та самая версия Проповедей с субтитрами на пидди-пидди, ознакомиться с которой столь проникновенно рекомендовал нам доктор Зиналли. Ты берешь одну из потертых коробок, достаешь кассету и собираешься вставить ее в магнитофон. Но я, покачав головой, удерживаю тебя от этого: ленту наверняка прокручивали уже много раз, и смотреть ее нам нет надобности.

Изображение Гахиса и без того присутствует в помещении – выполненное, правда, более простым, технически более старым способом. На стене висит постер – черно-белая фотография, напечатанная на материале, имитирующем холст. Не будь здесь подписи – большими, по-восточному затейливыми буквами, – мы бы не догадались, что человек на фотографии не кто иной, как Пророк Революции. Молодой мужчина, которого вполне можно назвать красивым, сидит с обнаженным торсом за письменным столом. У него узкие плечи, но очень сильные руки. Ладонями он как бы взвешивает грозное оружие – тесак с широким клинком, похожий на мачете. И словно для того, чтобы впечатление было и вовсе противоречивым, Великий Гахис украсил себя ожерельем – цепочкой из маленьких, изящных, размытых на изображении звеньев.

Ты проводишь рукой по мускулистой груди Пророка, и под давлением кончика твоего указательного пальца постер заметно прогибается. Я снимаю его со стены, обнажая скрытое за ним полое пространство – нишу в кирпичной кладке, почти такого же размера в срезе, как закрывавший ее плакат. Ниша – глубокая, а в ней – загадочная комбинация из нескольких предметов. Сверху из кладки торчит толщиной в руку труба, отверстие которой закрыто массивной заслонкой из латуни и алюминия. Заслонка соединена жестким шлангом с газовым баллоном. Вентилем можно, по-видимому, регулировать давление. На его цилиндр посажены три рифленых медных кольца с цифрами. Кольца вращаются относительно друг друга в разных направлениях. Тебе они напоминают старые механические таймеры. Пожалуй, ты прав: с помощью этих колец можно устанавливать нужное время. Но схема работы всей инсталляции, ее назначение нам от этого понятнее не становятся.

Под установкой, на уступе ниши, стоят три стальные капсулы длиной с большую ладонь; по диаметру они, кажется, подходят к трубе. Две пусты, в третьей – полоска черной резины с надписью чем-то белым. Всего одна фраза на немецком, ты зачитываешь ее вслух. Не названному по имени адресату, к которому отправитель обращается на «вы», в скупых словах сообщается о немедленном и окончательном прекращении передачи всякой информации. Почерк выглядит по-ученически аккуратным. Обилие петелек и завитков говорит о том, что автор учился писать задолго до того, как мы пошли в первый класс. Короткий текст пестрит орфографическими ошибками. Слово «информация» искажено до такой степени, что мы скорее угадываем, чем вычитываем его значение. Ты смеешься громко, от души – так действует на тебя наша находка. Похоже на установку для отправки пневмопочты, говоришь ты с улыбкой. И придаешь этой шутке пикантность, замечая, что Шпайк, наверное, собирается посылать на родину свои удивительные донесения столь же удивительным способом.

Обследование другого помещения на первом этаже оказывается делом более сложным. Из комнаты с видео– и аудиоаппаратурой в него падает достаточно света, но оно забито рухлядью с пятнами плесени и затхлым запахом. Груда мелких предметов мебели, отслужившие свой век телевизоры, пустые чемоданы, кучи одежды, стопки старых газет и журналов – будто кто-то переезжая на новое место жительства или расторгнув договор найма, временно сложил здесь ненужное барахло и забыл вывезти его на свалку. Все же мы решаем просмотреть печатные издания. Они троякого рода: несколько годовых комплектов нью-йоркского журнала художественной фотографии, итальянские спортивные газеты и своеобразный местный продукт – сентиментальные фотороманы с текстом «в облачках» на пидди-пидди. Не без удивления мы рассматриваем журнальчики с названиями Sweet Emotion и Tender Feelings [10]10
  «Приятная эмоция» и «Нежные чувства» (англ.).


[Закрыть] и обязательной парочкой в позе страстного взаимного влечения на обложке. Влюбленные, о тернистом пути коих друг к другу рассказывают истории в фотографиях, всегда одеты и причесаны по западной моде. Напротив, у второстепенных фигур, родственников будущей четы, соперников и соперниц, преувеличенно контрастирующих с оной, – традиционный облик представителей коренного населения. Ты просматриваешь последние страницы нескольких журнальчиков и находишь подтверждение нашему предположению: все эти романы в картинках заканчиваются большой свадебной фотографией. Гости торжества в старинных нарядах окружают невесту в белом платье и жениха в черном фраке.

Смысла во всем этом, применительно к Шпайку, не видно. С нетерпением продолжаем рыться в рухляди. Отодвинув в сторону раму и ободья велосипеда, наверняка не дешевой в прошлом шоссейной модели, натыкаемся в самом конце свалки, за прислоненным к стене матрасом, на длинный пластиковый мешок. Разрываем черную пленку и обнаруживаем в нем, к своему немалому удивлению, мумифицированный труп. Подтаскиваем высохшее и оттого ставшее легким тело туда, где света побольше. Похоже, это мужчина. Умер он в полосатой пижаме, фланель отлично сохранилась. Рот мумии широко раскрыт, и из него торчит усохший до острого узловатого конуса язык. На указательном пальце правой руки – необычно широкое золотое кольцо с треугольным камнем. Когда ты снимаешь его, палец отламывается, распадаясь на косточки, волокнистые кусочки и пыль. Дунув в кольцо, ты удаляешь из него то, что было когда-то плотью, и замечаешь гравировку – дату и короткое слово, скорее всего имя. К сожалению, золото при жизни обладателя кольца так стерлось, что однозначно распознать цифры и буквы уже нельзя. Имя, во всяком случае, начинается с буквы «П». Ты надеваешь кольцо на левую руку; оно подходит по размеру и явно идет тебе. А кроме того, я вижу, как гармонично сочетаются оба украшения – кольцо с пальца мертвеца и колье, найденное тобой в такси. Они смотрятся аксессуарами городской моды, которой ты хотел бы следовать с непринужденной естественностью – и не только этой ночью.

Идем наверх, поднимаемся по крутой деревянной лестнице на второй этаж, и вскоре не остаемся сомнений, что именно здесь в основном и обитает Шпайк. В комнате, которая служит, по-видимому, гостиной, на передней панели телевизора висит дешифратор к передаче German Fun, экземпляр первой серии – с электроникой, что монтировалась еще в корпуса громоздких портативных плееров. Почти вплотную к телевизору придвинуто огромное, невероятно безобразное, сплетенное из тонкого тростника кресло. Шутки ради садимся в него на минутку вдвоем, и тут я замечаю, что пол между креслом и телевизором усеян битым стеклом. По всей видимости, это осколки флакона, в котором был лосьон для бритья. Ты осторожно опускаешься на колени и обнюхиваешь осколки и круглый коврик под телевизором. Если, однако, здесь и был пролит лосьон, то запах давно улетучился. Заднее помещение меньше «гостиной» и служит Шпайку спальней. Перед кроватью в зазорах между половицами – множество разноцветных таблеток. Ухватив одеяло кончиками пальцев, ты стягиваешь его в сторону. Шпайк спит, похоже, спокойно: в широком матрасе – узкая, но глубокая ложбинка. Простыня в ней – желтая, местами даже бурая. Слов для обозначения такого декаданса не подобрать, поэтому, испытывая сильнейшее отвращение, мы просто поочередно плюем на простыню.

Затем вновь продолжаем поиски. Вспарываем матрас и подушку с сиденья кресла, заглядываем во все ящички и за все дверцы скудной обстановки, обшариваем карманы в потертой, давно не знавшей чистки одежде Шпайка. В какой-то момент ты замечаешь, что здесь, наверху, нет ни клочка бумаги – ни газет, ни книг, ни писем, ни листка из блокнота. Среди пожитков Шпайка нет даже обыкновенного магазинного чека. На полке повыше телевизора выстроились шеренгой капсулы, точь-в-точь такие, какие стоят на первом этаже в нише за портретом Гахиса. В каждой – полоска резины или пластика с надписью. Надпись всегда на немецком, две-три мало что значащие фразы об уведомлении, информировании, передаче текста. В орфографии порой столько ошибок, что нет уверенности, понимаем ли мы надписи правильно. В одной из капсул находим-таки полоску бумаги. По-видимому, это винная этикетка. Напиток, бутылку с которым она когда-то украшала, называется Club/True Old Suleika Brandy. На обратной стороне что-то написано карандашом. Почерк тот же самый, но разобрать написанное невозможно: буквы смазаны, даже отчасти стерты, точно робкий первоклассник, стараясь прочитать слова по слогам, водил и водил по строчкам кончиком указательного пальца. Ставим капсулу обратно на полку, зная, что теперь надо искать. На стенах нет ничего, кроме небольшого выцветшего ковра. Ты срываешь его, и перед нами такой же конец трубы, как и на первом этаже. Труба идет снизу. Проходя в кладке почти вертикально, она, очевидно, всего лишь соединяет оба этажа.

Остается лестница к люку в потолке. Она деревянная, старая и, похоже, не очень прочная. Я становлюсь под нее и подпираю руками брусья. Выскользнув из туфель, ты начинаешь очень осторожно взбираться по лестнице. Но когда пытаешься плечами и затылком с силой приподнять крышку люка, которая открывается почему-то очень туго, подгнившая перекладина под тобой трещит и ломается. В комнату сыплется белое пористое крошево, похожее на птичий помет. Просунув голову в люк, ты осматриваешься. Я гляжу на тебя снизу. Передо мной покачивается твое новое колье. И ты кажешься мне в этот момент существом необыкновенным, ты будто поднялся по лестнице, ведущей в небо, и, преодолев все преграды, проник в неземные, высшие сферы. Твоим глазам, наверное, требуется время, чтобы привыкнуть к сумраку на чердаке. Наконец ты кричишь мне, что ничего примечательного там нет. Чердак пуст, загажен и передвигаться по нему можно лишь на карачках. Тщательно обследовать его не стоит.

Итак, мы осмотрели всё. Гасим свет. Теперь надо ждать старика. Ты приоткрываешь одно из окон, выходящих на улицу. Веет прохладой. Ночь только сейчас, незадолго до нового рассвета, освободилась от жара минувшего дня. За стенами домика полная тишина. Кажется, замерло даже движение по бульвару. В квартал не доносятся ни гудки, ни шум моторов. Но через некоторое время, висок к виску в освежающем токе воздуха, мы все-таки улавливаем какие-то звуки. Перестук, сначала далекий, приближается, усиливается, обрастает разными оттенками громыхания. Такая комбинация звуков нам знакома. Это грохот изношенного железнодорожного полотна вкупе со скрежетом и лязгом старых вагонных деталей и механизмов. Шум убогости – его нам часто приходилось слышать в бедных странах. Но на сей раз эта убогость ощущается явственнее: измученный материал жалобно стонет, будто собираясь утратить контакт со щебнем и всей насыпью, более того – с самой землей. Металл поет, будто поезд устремляется ввысь – туда, где пролегают райские пути.