Текст книги "Либидисси"

Автор книги: Георг Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

16. Невозмутимость

Мое любимое место в клубе – мертвое пространство на левой стороне, угловая скамья у двери в туалеты. Там я=Шпайк сижу, свободный, к счастью, от необходимости наблюдать, как Баба Бей раскачивает на сцене свой огромный тюрбан. В третий раз за несколько последних дней мое бедное ухо становится свидетелем его фирмофильного номера, но и сегодня вечером мне не кажутся убедительными ни сама идея, ни манера исполнения. Финал действа – о затяжном кризисе американских телефонных компаний, развале их региональных структур и завоевании господствующих высот в сфере коммуникаций транснациональными корпорациями-гигантами. Если я=Шпайк правильно истолковываю танец Баба Бея, его слова и выкрики слушателей, то символизировать этот экономический процесс должен хоровод: крупные акционерные компании подставляют свои обнаженные зады идущим за ними, а сами таким же образом проникают в тех, кто с приплясом шествует впереди.

Крошка Кэлвин пока не нашел времени обслужить меня. Двое молодых иностранцев, появившиеся в клубе вслед за мной, кажутся ему более выгодными клиентами. Он знает, что моя инертная масса никуда от него не уйдет, и ставит на столик перед ними свой ящичек с оракулами. Руку туда запускает только один из них, но потом они вместе склоняются над карточкой, будто афоризм предрекает им общую судьбу. Сидя вот так, висок к виску, они заставляют меня вспомнить тех двух туристов, что приветливо махали мне на террасе «Эсперанцы», приглашая присесть к ним за бывший мой столик. Может быть, это они и есть. Их смех слышен и в моей нише. Видимо, им нравится смысл девяти слов на пидди-пидди, которые Кэлвин нанес тушью на красную карточку, имитируя восточную вязь. Они ласково похлопывают Кэлвина по щекам. Малыш перекатывается с носков на пятки, с пяток на носки – стоять спокойно он не в состоянии. На нем фиолетовая юбочка в складку; прикрыть трусики с рюшками она могла бы лишь в том случае, если бы он вообще не двигался. Не так уж много времени прошло с тех пор, как за фривольность одеяния его исстегали в туалете клуба декоративными, украшенными жемчугом плетками. Один из ударов лишь чудом разминулся с левым глазом, бровь пришлось зашивать. И Кэлвин рассказал мне, что ему не оставалось ничего иного, кроме как обязаться всегда быть к услугам хирурга-косметолога, сирийца в эмиграции, чтобы тот при надобности подлечивал шрам.

Кэлвин несет свой ящичек обратно, к стойке бара, и мимоходом кивает мне. Ящичек с прорицаниями – его второй и, если смотреть вперед, пожалуй, единственно надежный капитал; ибо Кэлвин начинает – это хорошо видно в резком неоновом свете клубных туалетов – заметно стареть: только наверху, в полумраке, он еще некоторое время может сходить за девушку. Иностранцы, посещающие Клуб Голой Правды, помешаны на афоризмах Кэлвина. Бывают вечера, когда я=Шпайк вижу, что ему удается продать десятка полтора карточек. Нередко мои соплеменники с Запада, те, кому всегда неймется узнать, что их ожидает в будущем, требуют той же ночью продать им еще одну карточку, будто пророчество, коим они уже одарены, таким образом станет еще более достоверным. Тогда Кэлвин начинает жеманиться, прибегает, почти артистически, к разным уловкам, ссылается на положение Луны и другие высшие силы, чтобы под утро, перед закрытием бара, все же признать час благоприятным и, многообещающе покачивая юбочкой, вновь поднести ящичек с оракулами к уже мокрому от зулейки столику.

Фредди предсказывает нашему Кэлвину ужасный конец. Малыша свяжут и повесят вниз головой в один из водостоков Гото с поднимающимся оттуда болотным газом. Так поступали до сих пор с теми из местных жителей, кто позволял себе глумиться над творениями Великого Гахиса. Я=Шпайк не знаю, правда ли, что афоризмы Кэлвина, как утверждает Фредди, – всего лишь неуклюжая попытка передать в укороченной форме мысли Гахиса. Мои пальцы никогда не выдергивали карточек из ящичка с оракулами, а Песнопения и Проповеди Гахиса известны мне только понаслышке. Мы, давно осевшие здесь иностранцы, все когда-то обзавелись девятью кассетами – той версией с субтитрами на пидди-пидди, которую можно приобрести на видеобазарах в каждом более или менее крупном киоске по цене для туристов. Но этим дело обычно и ограничивается. Мы даже не разрываем прозрачную упаковку. От ослепительно белых футляров без всяких украшений, лишь с именем Гахиса и цифрами от 1 до 9, веет чем-то таким, что отпугивает нас. В конце концов мы закладываем видеокассеты в какой-нибудь дальний угол. Надо, пожалуй, поговорить с Лизхен, чтобы выяснить, куда девались мои копии Песнопений Пророка.

Кэлвин тащит поднос с полдюжиной бутылок крымского шампанского. Красное полусухое, оно полюбилось вдруг в последние месяцы. Молодые парни пьют его длинными глотками прямо из бутылок и, оторвавшись от горлышка, корчат странные гримасы, словно сами удивляются своему новому пристрастию. Участились случаи, когда пустые бутылки летят на сцену, но пока, насколько мне известно, ни один поэт серьезно не пострадал.

После Баба Бея на залитые зеленым светом подмостки вышел новичок, молодой сейшенец. На нем традиционная шапка из кошачьего меха, однако он привязал ее к голове широкой розовой шелковой лентой таким образом, что бант, как пропеллер, красуется перед гортанью. Дебютант начинает петь. Аккомпанирует себе сам на крошечном синтезаторе, оперев его на бедро и касаясь клавиш указательным пальцем с трогательным дилетантизмом. Песня началась словами, которыми по традиции открываются все песнопения сейшенских пастухов: Когда молоко еще было травою – когда трава еще была землею – когда земля еще была скалою… Отважное начало заставляет меня, хотя мой пузырь того и гляди лопнет, остановиться в дверном проеме перед туалетами. Но симпатичному юноше не суждено выйти за пределы двух или трех куплетов: чем-то он сразу же не понравился публике. На доски сцены с грохотом падают первые бутылки, а поскольку моя сострадательная душа не хочет быть свидетелем его позорного отступления, я=Шпайк скрываюсь в проходе, который с плавным наклоном ведет вниз, к туалетам.

Здесь, в ярко освещенном помещении перед кабинами, маленький Кэлвин впервые привлек мое внимание. Тогда ему еще не разрешали обслуживать посетителей в клубе, а усадили тут, за столик между умывальниками. Он продавал духи, освежающие салфетки, крохотные тюбики с вазелином и серебряные заколки, которыми парни одно время отводили длинные волосы с висков за уши. Та мода давно прошла. Сегодня даже Кэлвин, которого раньше украшал конский хвост, носит в дополнение к юбочке и шелковой блузке воинственно короткую прическу. Однако моя прихотливая память находит удовольствие в том, чтобы не забывать, как Кэлвин выглядел в прежние времена. Быть может, потому, что его манера сидеть была для моих глаз усладой. Прикованный к банкетке за столиком с мелочным товаром, его зад тем не менее не знал покоя. Мальчуган сидел как на иголках. Плечи скользили по черной облицовке стены вверх-вниз, а общение со мной, платежеспособным иностранным клиентом, делало его еще непоседливее. Когда я окидывал взглядом аксессуары на столике, он сразу же отрывался от банкетки, и деревянной поверхности касались теперь лишь нижние части его бедер. Он стоял передо мной, слегка согнув колени, в неизменных ярко-красных штанах из эластичного рубчатого вельвета. Сегодня Кэлвин отдает предпочтение плиссированной юбочке, а мой глаз – юношам в бане у Фредди, однако это не мешает мне порой вспоминать, что тогдашний Шпайк не мог противостоять желанию взять с собой в одну из надежно запирающихся туалетных кабин – для оказания той или иной малой услуги – красноштанного Кэлвина.

Когда Кэлвин сделался официантом, человека, который сменил бы его внизу за столиком, не нашлось – однако самый ходовой товар сохранился в продаже, перейдя на лоток клубного разносчика видеокассет. Старик приходится малышу дальним родственником. Кэлвин уговорил начальство поручить ему эту работу, когда в торговлю начали поступать первые видеоклипы клубных поэтов. С тех пор беззубый старикан, жуя чугг, простаивает каждую ночь с лотком, подвешенным к груди на широких кожаных ремнях, у прохода от умывальников к писсуарам. Стоит он там и сейчас и наверняка заметил мое приближение. В перерыве после третьего действия зрители устремятся вниз, и ему удастся что-нибудь продать. Его лоток загораживает мне путь. Ради меня старикан не отступит и на полшага. Я=Шпайк протискиваюсь вперед, и когда мой корпус оказывается напротив его туловища, он плевком посылает большой комок чугговых волокон в ближайший писсуар.

Будничное явление в моем здешнем бытии; вероятно, ожидание сменщика изменило мой взгляд на вещи. Ибо пока опорожняется пузырь, перед глазами постепенно возникает картина того, чего заслуживает в качестве ответа престарелый любитель плевков. На обратном пути я останавливаюсь перед ним. Руки плавно уходят под деревянное днище его лотка. Сила вкупе со скоростью удивляют меня самого. В последние годы я не делал ничего, чтобы сохранить радостную готовность мускулов к сокращению и растяжению. Мне кажется, что я слышу зубодробительный удар, но это, пожалуй, всего лишь треск, с которым от контакта со лбом и скулами раскалываются на мелкие куски кассетные коробки из твердого пластика. Старик падает навзничь, и лицо его скрывается под углублением лотка. В сердце у меня – жестокость, в правой руке – боль, и я наслаждаюсь всем, что видит мое око.

Среди разлетевшихся по полу вещиц я замечаю квадрат из блестящего черного картона. Еще не нагнувшись, чтобы поднять его, я уже знаю, что это Черный компакт-диск. Просто так его не купить, в свободной продаже Черного компакт-диска нет. Иностранец, который попытается каким-либо образом добыть его, рискует очень многим. Компакт-диск содержит последнее, более чем часовое телеобращение Великого Гахиса – фонограмму той видеозаписи, ни одной копии которой, по моим данным, в продажу не поступало, ибо на сей счет существует строгий запрет. Зиналли рассказал мне, что один такой диск есть у Фредди. Однажды ночью, после бани, тот пригласил его, постоянного клиента, пройти к нему в жилые помещения, чтобы вместе послушать запись. Похоже, ему был нужен сообщник. Ибо Фредди слушал последнюю речь Гахиса – в этом Зиналли вскоре уже не сомневался – точно так же, как и он сам, в первый раз. Сидели они на маленькой кушетке, щека к щеке, сдвинув головы под максимально разогнутой дужкой наушников. Последнее телеобращение Пророка в принципе не отличается от девяти известных Песнопений. Великий Гахис пользуется, как обычно, всеми языками и диалектами, на которых говорят в городе, свободно переходя от одного наречия к другому, а то и смешивая их. Он, Зиналли, понял бы только пассажи, произнесенные на пидди-пидди, если бы Фредди, шепотом, не переводил ему некоторые другие места синхронно. Фактически Пророк отчитывал своих сторонников, причем делал это в годовщину Освобождения, когда сердца переполняются радостью, – он распекал гахистов в то время, когда они безраздельно властвовали в городе. За мрачными, касающимися ближайшего будущего предсказаниями следует загадочный, нараспев продекламированный пассаж о сучьей природе Правды. Пассаж состоит всего лишь из нескольких стихов и неожиданно обрывается: едва с уст Пророка сходит последний звук, как слышится треск рвущегося шелка, а затем глухой удар.

Я, который есть я, нагибаюсь и поднимаю Черный компакт-диск с туалетных плиток. Из-под лотка разносчика выползает извилистый ручеек светлой крови и, следуя наклону пола, течет к смывному желобу под писсуарами. Я опускаю компакт-диск в широкий вырез моей рубашки, и он, перебравшись через левый сосок, сползает вниз, пока не утыкается в жир живота. Говорят, Великий Гахис проткнул свое белое одеяние острием традиционного кривого кинжала. На одном из кадров якобы видно, как тонкая шелковая ткань сразу же окрашивается в красный цвет от сильного кровотока. Последнее резкое движение правой рукой понадобилось Пророку, судя по всему, чтобы расширить рану и разорвать кишки изогнутым концом проникшего теперь глубже кинжала. После этого камера разворачивается объективом вверх, быстро скользит по потолку студии с его тягами и рычагами и ловит окаймленный темной зыбью блеск направленной в нее лампы. Последний звук, записанный и посланный в эфир перед внезапным прекращением передачи, не истолковать иначе как удар туловища обо что-то – или, еще вероятнее, как удар головы о крышку стола.

17. Удовольствие

Широко раскрыв глаза, Лейла Кэлвин наблюдала, как мы, презрев серебряные щипцы, заставляем лопаться скорлупу плодов жирного ореха, зажимая их между большим и указательным пальцами. Все зависит, как вскоре выяснилось, от умения так распределить давление, чтобы оболочка, трескаясь, не повреждала мягкое ядро. Мы знаем, какой силой и способностью осязать едва осязаемое обладают наши руки. Еще в годы учебы нам нравилось сесть друг против друга и, сцепив пальцы, развивать в них гибкость и выносливость. А став оперативниками, мы всегда испытывали особое удовольствие, если занимались каким-нибудь объектом в четыре руки. По форме и рисунку ядро жирного ореха похоже на ядро грецкого, но оно неприглядно серое и обтянуто тугой прозрачной кожицей. Лейла Кэлвин процитировала сентенцию Гахиса, в которой, применительно к гахистскому движению, перефразировалась старая городская поговорка: Неказистость жирного ореха таит в себе сладость за сладостью. Мы поднесли ко рту мисс Кэлвин густо испещренную извилинами половинку ореха, и она схватила ее зубами, чтобы сохранить в неприкосновенности оранжевую помаду на губах.

В клубе тем временем не осталось свободных мест, а желающие попасть в него, судя по толпе у входа, все прибывали. Иногда кто-нибудь из тех, кого несло мимо нас, склонялся над нашим столиком, чтобы предложить свои услуги на пидди-пидди, американском или плохом французском; одно такое предложение прозвучало даже на сносном немецком. Лейла Кэлвин отвечала всем парой-тройкой коротких фраз, исторгая их из себя со злобным шипением и всякий раз производя на этих людей столь сильное впечатление, что они, ворча и чертыхаясь, спешили снова встроиться в общий поток и двинуться дальше. Значение слов, которыми фройляйн Кэлвин отражала любезные выпады в нашу сторону, было нам неясно, но мы поняли, что она считает нас своей добычей, и не чувствовали себя от этого менее счастливыми.

После короткого перерыва представление продолжил дуэт. Два брата, как оказалось однояйцовые близнецы, вынесли к рампе высокие стулья, похожие на табуреты у стойки бара. Усевшись на них визави, они долго испытующе смотрели друг на друга, будто в их лицах было что-то необыкновенное, доселе ими не обнаруженное, а затем начали перекликаться трубными голосами, чередуя повышения тональности с понижениями. Спросив мисс Кэлвин, на каком языке братья обращаются друг к другу и к публике, мы узнали, что они всего лишь предаются звукоподражанию нараспев. Многие поэты нового поколения пытаются, подобно неуемным археологам, вновь раскопать описания древних ритуалов, тексты давно забытых песен, сведения об исполнительской манере сказителей. Ее двоюродный брат, работающий в Институте по изучению и сохранению фольклора кочевых народов, может поведать много забавного о честолюбии и тщеславии этих новоявленных стихотворцев. После полудня они часами сидят в архиве института, прижав наушники к горящим ушам и прослушивая звукозаписи, сделанные десятилетия тому назад иностранными этнологами. При этом одни, закрыв глаза, что-нибудь напевают вполголоса, другие горланят песни на манер караоке, третьи еще и притопывают ногами. Ее кузен и второй институтский техник, двоюродный брат ее матери, нередко прокручивают ленты с удвоенной скоростью, дабы еще больше раззадорить поэтов – например, заставить их плясать, не отрываясь от стула, или со всей силою страсти предаться гортанному песнопению.

Лейла Кэлвин знала, откуда черпал вдохновение дуэт, пение которого мы слушали не без удовольствия. То, что близнецы исполняют, восседая на стульях и глядя в глаза друг другу, заимствовано ими у эгихейцев с их мужскими хоралами; как нацменьшинство те уже исчезли с лица земли. Через American World Net братья обзавелись записью богослужения в одной из эмигрантских общин, существующих в Торонто. Сакральный язык эгихеизма, крутой замес из древнегреческого и арамейского с латинскими, арабскими и даже староперсидскими вкраплениями, молодым пиитам совершенно непонятен. Однако именно поэтому, одним своим фонетическим великолепием, он побудил их к созданию собственных звукоподражательных композиций, дал толчок оригинальному словотворчеству. Лейла Кэлвин сказала, что хорошо знает певцов. Вместе с ними она посещала языковые курсы при здешней миссии американских баптистов, пока эта миссия, как, впрочем, и почти все другие иностранные просветительские учреждения, не была закрыта из соображений безопасности. Молодым людям будет крайне интересно побеседовать с образованными пришельцами из других краев, и они несомненно изъявят готовность подойти после выступления к нашему столику.

Поблагодарив, мы сказали, что ребятам, пожалуй, не стоит себя утруждать. После чего Лейла Кэлвин тотчас сделала нам другое предложение. Мы наверняка слышали о чугге, волшебном растении из сказок «Тысячи и одной ночи». В одной из комнат наверху мы могли бы отведать самого лучшего чугга – вместе с изготовленной по всем правилам самогоноварения, выдержанной в бочке зулейкой. Настоящую старую зулейку в открытую не купишь. Нужны связи с умельцами, которые гонят эту редкую вещь в бывшем эгихейском квартале. Установить такой контакт не удается, как правило, даже тем иностранцам, которые осели в городе давно. А потому пришельцы оказываются обделенными вдвойне. Европейцы, американцы и японцы – последние, как известно, особенно чувствительны – могут насладиться чуггом без неприятных последствий лишь в том случае, если одновременно попивают зулейку-бренди. Ибо лишь такая зулейка содержит достаточное количество фермента, который делает этот жевательный наркотик приемлемым для их нежного кишечника. Доктор Линч Зиналли предостерег нас от чугга, подчеркнув, что местные хитрецы разного рода уловками и ложными утверждениями нередко побуждают иностранцев к одновременному употреблению чугга и алкоголя. Туристы, жаждущие приключений, приходят в себя, как правило, ограбленными, перепачканными блевотиной и калом, где-нибудь на задворках квартала увеселительных заведений – и потом вынуждены в довершение ко всему, будто унижениям вообще не должно быть конца, глотать зонд, который для очистки желудка заталкивает им в пищевод местный лекарь.

Мы с улыбкой приняли предложение Лейлы Кэлвин и освободили столик для других посетителей Клуба Голой Правды. Плиссированная Юбочка повела нас за собой. Лишь в толчее стало по-настоящему видно, какая маленькая наша проводница. Несмотря на высокие каблуки, она не доставала большинству мужчин и до плеч. И вдруг – точно понятия роста и пола сошлись в логическом коротком замыкании – мы стали искать среди публики представительниц женского пола. Зиналли утверждал, что генетическая витальность здешних племен наиболее ярко проявляется в высокорослости девушек и женщин. Войдя в клуб, мы не заметили за столиками ни одной дамы, и сколько ни вытягивали шеи теперь, оглядывая зал, узреть хотя бы один женский лик среди посетителей клуба нам так и не удалось. На секунду-другую мы потеряли Лейлу Кэлвин из виду, но вскоре нашли глазами снова – в нише рядом с дверью к туалетам. Лейла запустила руку под юбчонку, положила на край столика сверток и, продвинув его вперед, сунула в чьи-то растопыренные пальцы. Свет на ее клиента не падал. Но когда мы проходили мимо, то нам показалось, что в фигуре, притулившейся в дальнем углу ниши, мы распознали неряшливо одетого, обрюзглого итальянца, который пробрел неподалеку от нас по веранде отеля «Эсперанца».

Мы последовали за Лейлой Кэлвин на второй этаж, где одна дверь чуть ли не примыкала к другой. В комнатушке не оказалось ничего, кроме кровати, стула и маленького стенного шкафа, створки которого открывались тем же дверным ключом. За ними мы увидели батарею бутылок и с полдюжины небольших медных сосудов. Из-за красиво сработанного наргиле Лейла Кэлвин достала кожаный мешочек, а когда принялась – усердно, но неловко – развязывать его, мы воспользовались моментом и мгновенно взяли ее в тиски. Ты выбил у нее из рук мешочек с чуггом и шепнул в ухо, что нам очень даже хорошо известно, как обделываются дела с ограблением иностранцев. Наши пальцы вошли сзади в ее мокрые от пота подмышки. Каждому из нас было достаточно одной руки, чтобы взметнуть ее тельце вверх между нами. Мы дали ей немножко подрыгать ногами. У нее слетела сперва одна, потом вторая туфля. Ртом в оранжевой помаде она хватала воздух. При этом обнажались мелкие, не очень хорошие зубы. Мы молча подержали мисс Кэлвин некоторое время на весу, положили затем свободные руки на ее красивую длинную шею, помассировали на удивление крепкую гортань и прошлись гладящими движениями через вздувшиеся сонные артерии до высоко выбритого затылка. Наконец наши руки приступили к решительным действиям. Давя хорошо рассчитанным усилием вверх, на челюстные и скуловые кости, мы вытянули шейные позвонки. И пригрозили вытащить руки из подмышек. Короткого падения, вернее, той энергии ускорения, которую придется амортизировать затылку, хватит, чтобы вывихнуть один, а то и два позвонка, что может иметь, если хоть чуть-чуть не повезет, самые печальные последствия. Лейла не двигалась, лишь, едва шевеля губами, спросила, что нам от нее нужно. Ты снова приблизил рот к ее уху, захватил его зубами и слегка погрыз хрящевидную раковину. Серьга тихо позвякивала, касаясь эмали твоих зубов, пока ты не сказал, кого мы ищем. Нам доподлинно известно, напрямую заявили мы, что она знает Шпайка. К вящей нашей радости, она сразу это признала. Более того, уже второй фразой сообщила, что Шпайк сидит внизу, в клубе. Это человек, к которому она заглянула в нишу, когда мы втроем направлялись наверх.

Пожалуй, это было небрежностью – нанести Лейле Кэлвин лишь несколько ударов по низу живота и почкам. Ведь именно худые коротышки нередко оказываются крепче и выносливей, чем о них думаешь. Боль во внутренностях, так сильно деморализующая людей тучных, у тщедушных, напротив, может вызвать непредсказуемый подъем духа, эйфорию, стремление совершить отчаянный поступок. Наверное, нас подкупила красота мгновенья: Лейла Кэлвин корчилась на потертом восточном ковре, прижав руки к животу и подтянув конвульсивно подергивающиеся пятки к рюшкам своих трусиков.