Текст книги "На поле славы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

XXVI

Потом все принялись совещаться. Букоемские предлагали переодеть в платье девушки какую-нибудь бабу, посадить ее на лошадь, окружить челядью и слугами, переодетыми разбойниками, и отправиться на условленное с Мартьяном место. Когда последний сделает на них нападение, то окружить его и тут же на месте расправиться с ним или отвезти его в Краков и предать суду. Сами они охотно соглашались привести этот план в исполнение и клялись, что бросят связанного Мартьяна к ногам панны Сенинской.

Эта идея в первый момент очень понравилась, но когда начали подробнее обсуждать, исполнение ее оказалось трудным, а результаты сомнительными. Пан Збержховский мог и имел право спасать людей от опасности, встретив их случайно, во время похода, но он не имел права и не хотел посылать солдат в частные экспедиции. С другой стороны, раз среди нападавших нашелся человек, который знал и готов был указать суду главного руководителя нападения, то этого руководителя можно было в любой момент привлечь к ответственности и добиться позорящего его приговора. В виду этого пан Серафим и ксендз Войновский решили, что они успеют сделать это и после войны, так как нельзя было предполагать, чтобы Кржепецкие, обладающие крупным состоянием, покинули его и бежали.

Это решение не понравилось только панам Букоемским, которым очень хотелось покончить с этим делом теперь же. Они даже заявили, что в таком случае они сами разделаются с Мартьяном, но пан Циприанович не позволил им этого, а Яцек окончательно удержал их, заклиная их всеми святыми предоставить Кржепецкого исключительно ему.

– Судом я не буду действовать против него, – говорил он, – но после всего слышанного мною от вас, если меня не убьют на войне, то, как Бог свят, я отыщу его и тогда только будет видно, чей приговор окажется для него приятнее и легче.

При этом его «девичьи» глаза засверкали так страшно, что у Букоемских, хотя они были и не из пугливых, дрожь пробежала по всему телу. Они знали, как странно переплетаются в душе Яцека мягкость со вспыльчивостью и страшной злопамятностью.

А он повторил еще несколько раз:

– Горе ему! Горе ему! – и снова побледнел от потери крови.

Тем временем совершенно рассвело. Утренняя заря окрасила небо в розовато-зеленый цвет и заискрилась на каплях росы, висевших на траве и на листьях деревьев, а также и на иглах низкорослых сосен, росших тут и там по краям болота.

Пан Збержховский приказал пленникам похоронить тела убитых, что оказалось очень легким, так как торф сразу расступался под лопатами, и когда на плотине не осталось никаких следов битвы, полк двинулся дальше, по пути к Шидловцу.

Пан Циприанович посоветовал панне Сенинской снова пересесть в карету, в которой она могла бы заснуть перед стоянкой, но девушка так решительно заявила, что не оставит Яцека, что даже ксендз Войновский не стал уговаривать ее изменить это решение. Таким образом они ехали вместе, и, кроме возницы, в телеге с ними никого не было, так как пани Дзвонковской страшно хотелось спать, и она вскоре перешла в карету.

Яцек лежал на спине на вязанках сена, уложенных с одной стороны вдоль телеги, а она сидела по другую сторону, наклоняясь ежеминутно к его раненой руке и следя, чтобы кровь не просочилась через повязку. От времени до времени она прикладывала к губам раненого бутылку со старым вином, которое, по-видимому, действовало на него прекрасно. Через некоторое время ему надоело лежать, и он приказал вознице вытащить сено из-под его ног.

– Лучше я поеду сидя, – проговорил он. – Теперь я себя совсем хорошо чувствую.

– А рана? Не будет ли она вас сильнее беспокоить?

Яцек перевел глаза на ее розовое личико и заговорил тихим, печальным голосом:

– Я отвечу вам так, как (давно, давно это было!!) ответил один рыцарь, когда король Локетек увидел его на поле битвы раненного мечом крестоносцев и спросил, сильно ли он страдает. Показав на свои раны, рыцарь ответил: «Это меньше болит».

Панна Сенинская опустила глаза.

– А что болит сильнее? – прошептала она.

– Сильнее болит тоскующее сердце, и разлука, и память о причиненных обидах.

Воцарилось непродолжительное молчание, только сердца обоих забились сильнее, так как оба поняли, что наступил момент, когда они могут и должны высказать все, что они имеют друг против друга.

– Правда, – говорила девушка, – я обидела вас тогда, когда приняла вас после того поединка с гневом и не по-человечески… Но это было только один раз, и сам Бог знает, как я потом жалела об этом. Да, я сознаюсь, это была моя вина, и от всей души прошу у вас прощения.

А Яцек приложил здоровую руку ко лбу.

– Не это ранило мое сердце, не это причинило ему жестокую боль.

– Я знаю. Это было письмо пана Понговского… Как? И вы могли подозревать меня, что я знала о нем или участвовала в его составлении?

И девушка начала прерывающимся голосом рассказывать, как все было; как она умоляла пана Понговского сделать шаг к примирению; как он обещал ей написать отеческое и сердечное письмо к нему, и написал совершенно противоположное, о котором она узнала после от ксендза Войновского и которое показало, что пан Понговский, имея другие намерения, хотел раз и навсегда разлучить их.

Так как ее слова были в некотором роде признанием и в то же время воскрешали неприятные и горькие воспоминания, стыдливый румянец то и дело заливал ее щеки, а глаза заволакивались слезами.

– А разве ксендз Войновский, – спросила она, наконец, – не писал вам, что я ни о чем не знала и не могла понять, почему я получила такое возмездие за свою искренность?

– Ксендз Войновский, – отвечал Яцек, – сообщил мне только, что вы выходите замуж за пана Понговского.

– И не сообщил о том, что я согласилась на это с горя, благодаря своему сиротству и одиночеству и из благодарности к пану Понговскому?.. Ведь в то время я еще не знала, как он поступил с вами, и знала только, что мной пренебрегли и меня забыли…

Услышав это, Яцек закрыл глаза и ответил с глубокой печалью в голосе:

– Что вас забыли?.. Пусть так!.. Я был в Варшаве, был в королевском дворце, разъезжал с полком по всей стране, но, чтобы я ни делал, где бы ни был, вы ни на минуту не выходили из моего сердца и памяти… Вы шли за мной, как тень идет за человеком… И не раз в отчаянии, в муках я призывал вас в бессонные ночи: «Сжалься! Утоли боль! Дай забыть о себе!» Но вы никогда не оставляли меня: ни днем, ни ночью, ни в поле, ни дома… Наконец я понял, что тогда лишь смогу вырвать вас из своего сердца, когда вырву самое сердце из груди…

Тут он замолчал, так как волнение сжало ему горло, но через минуту продолжал:

– …Потом я часто просил Бога в молитвах: «Господи, дай мне погибнуть в бою, ибо ты сам видишь, что я не могу ни пойти к ней, ни жить без нее!..» И не ожидал я, что увижу вас когда-нибудь в своей жизни… Единственная моя!.. любимая!..

С этими словами он склонился к ней и положил голову на ее плечо.

– Ты, точно кровь, которая дает жизнь! – шептал он, – точно солнце на небе!.. Бог милосерд ко мне, что позволил мне еще раз увидеть тебя!.. Милая!.. любимая!..

А ей казалось, что Яцек поет какую-то дивную песню… Глаза ее налились волнами слез, а сердце – волнами счастья. Снова между ними воцарилось молчание, только девушка долго плакала сладостными слезами, какими никогда еще не плакала в жизни.

– Яцек, – произнесла она, наконец, – зачем же мы так долго страдали?

– Зато теперь Господь вознаградил нас…

И в третий раз воцарилась между ними тишина, только телега скрипела, медленно подвигаясь по песку большой дороги. Миновав бор, они выехали в залитое солнцем поле, шумящее колосьями и усеянное красным маком и синими васильками. Кругом царила глубокая тишина. Над сжатыми кое-где полосками неподвижно реяли в воздухе распевающие жаворонки, вдали, по краям полей, сверкали серпы, с далеких зеленых лугов доносились крики и песни пастухов. А им казалось, что для них только шумит эта нива, для них мелькают маки и васильки, для них заливаются жаворонки и поют пастухи, и что весь этот солнечный покой и все эти голоса вторят только их счастью и упоенью.

Ксендз Войновский вывел их из забытья. Приблизившись неожиданно к возу, он спросил:

– Ну, как ты себя чувствуешь, Яцек!

Яцек вздрогнул и, взглянув на него сияющими глазами, точно пробудился от сна:

– Что, благодетель?

– Как ты себя чувствуешь?

– Э! И в раю не будет лучше!

Ксендз внимательно посмотрел сначала на него, а затем на девушку.

– Да… – проговорил он.

И поскакал обратно к остальной компании.

А ими снова овладела радостная действительность. Устремив друг на друга глаза, они не замечали ничего, что происходило вокруг них.

– Ты… ненаглядная!.. – проговорил Яцек.

Опустив глаза, девушка улыбнулась уголками губ, так что на ее розовых щечках появились ямочки.

– Разве панна Збержховская не лучше меня? – тихо спросила она. Яцек изумленно взглянул на нее:

– Какая панна Збержховская?..

А она ничего не ответила и засмеялась звучным, как серебряный колокольчик, голосом.

Между тем, когда ксендз вернулся к компании, искренне любившие Яцека товарищи начали расспрашивать о нем:

– Ну, что там? Как поживает наш раненый?

– Его уже нет на свете, – ответил ксендз.

– Ради Бога! Что случилось? Как это, его нет?

– Он говорит, что он уже в раю! Mulier!..

Братья Букоемские, не привыкшие быстро соображать, продолжали с ужасом смотреть на ксендза и, сняв шапки, уже собирались затянуть «вечную память», как вдруг громкий взрыв смеха нарушил их набожные мысли и намерения. Но в этом всеобщем смехе звучало искреннее расположение и искреннее сочувствие Яцеку. Многие уже знали от Станислава Циприановича, какой «чувствительный был это кавалер», и все догадывались, как жестоко должен был он страдать, а потому слова ксендза несказанно обрадовали всех. В тот же момент раздались голоса:

– Господи! Да ведь мы все видели, как он боролся со своим чувством, как отвечал невпопад на вопросы, как забывал застегивать пряжки на своем вооружении, как забывался во время еды или питья и как по ночам заглядывался на луну: все это были неопровержимые признаки несчастной любви.

А другие говорили:

– Можно ему поверить, что он сейчас, как в раю. Ведь если ни одни раны не болят так, как причиненные стрелами Амура, то зато нет более приятного лекарства, как взаимность.

Так рассуждали товарищи Яцека. Некоторые из них, узнав, какие страдания пережила девушка и как низко обошелся с нею Кржепецкий, загремели саблями, восклицая: «Подайте его сюда!»

Другие горевали над судьбой девушки и, узнав, что Букоемские устроили с Мартьяном, превозносили до небес их остроумие и храбрость.

Но вскоре общее внимание снова сосредоточилось на влюбленной парочке.

– Давайте, – предлагали некоторые, – поздравим их… – и всей толпой с шумом направились к телеге.

В одно мгновение весь полк окружил Яцека и панну Сенинскую. Загремели громкие голоса: «Vivant! Floreant!», a другие еще некоторое время продолжали восклицать:

– Crescite et multiplikamini!

Была ли панна Сенинская, действительно, испугана этими криками или только, как mulier insidiosa, притворялась таковой, этого не мог бы угадать даже и ксендз Войновский; довольно того, что она склонила свою белокурую головку на здоровое плечо Яцека и начала смущенно спрашивать:

– Что это значит, Яцек? Что здесь творится?

А он обнял ее и ответил:

– Люди мне отдают тебя, а я возьму тебя, цветок мой ненаглядный.

– После войны?..

– Нет, перед войной!

– Ради Бога, почему так скоро?

Но Яцек, по-видимому, не расслышал вопроса, так как вместо ответа он произнес:

– Поклонимся же и поблагодарим милых товарищей за поздравления.

И они начали раскланиваться на обе стороны, что вызвало еще больший восторг среди рыцарей. Увидев разгоревшееся и прелестное, как утренняя заря, личико девушки, солдаты от восторга начали хлопать себя по бедрам.

– Господи Боже мой! – восклицали они. – Да ведь она может ослепить!

– Ангел бы влюбился, а не то что грешный человек!

– Неудивительно, что он сох от тоски по ней! И снова сотни голосов загремели еще громче:

– Vivant! Cresceant! Floreant!..

Среди этих криков и в облаках золотистой пыли полк въехал в Шидловец. В первый момент жители его испугались и, побросав стоявшие перед домами верстаки, на которых они вытачивали брусья, попрятались в избы. Но, узнав вскоре, что это крики радости, а не гнева, они толпой высыпали на улицу и присоединились к солдатам. Образовалась толпа людей и лошадей. Загремели гусарские трубы, литавры и рожки. Веселье стало всеобщим.

А Тачевский говорил, обращаясь к панне Сенинской:

– Непременно перед войной! Перед войной, хотя бы потом пришлось через час умереть!..

XXVII

– Как? – говорил ксендз Войновский на пиру, устроенном товарищами в честь Яцека. – Через пять или шесть дней мы отправляемся в поход, ты можешь погибнуть на войне. Стоит ли жениться перед походом, вместо того чтобы дождаться счастливого конца и тогда только сделать это спокойно?

Услышав эти благоразумные слова, товарищи Яцека разразились смехом. Одни из них хватались за бока, другие хором кричали:

– Ой, стоит, ваше преподобие! Именно потому и стоит, что он может погибнуть, тем более стоит!

Ксендз немного рассердился, но когда триста дружинников, не исключая и пана Циприановича, начали настаивать, а Яцек даже и слышать не хотел об отсрочке, он должен был покориться. Возобновленные связи с двором и милость короля и королевы сильно облегчили все дело. Королева заявила, что будущая пани Тачевская останется во все время войны под ее покровительством и будет жить возле нее, а сам король обещал присутствовать со своей свитой на свадьбе и подумать на досуге о приличном приданом. Он помнил, сколько богатства Сенинских перешло в свое время к Собеским, и что предки его возвысились таким образом, и потому чувствовал себя обязанным по отношению к сироте; кроме того, девушка покорила его своей красотой и возбудила в нем сочувствие пережитыми ею страданиями и горем.

Пан Матчинский, старый друг ксендза Войновского, и в то же время и короля, обещал часто напоминать последнему о девушке, но только после войны, так как теперь, когда на плечах Яна III покоилась судьба всей Европы и всего христианства, нельзя было отвлекать его никакими частными делами. Однако эти обещания так обрадовали ксендза Войновского, точно Яцек уже был назначен «старостой», так как всем было известно, что на каждое слово пана Матчинского можно полагаться, как на слово Завиши.

Собственно говоря, пан Матчинский действительно был причиной всех тех благ, которые встретили девушку в Кракове: он напомнил королевской чете о ксендзе Войновском, он же расположил к девушке королеву. Несколько капризная и непостоянная по характеру, она с первого момента начала оказывать ей исключительную, даже, пожалуй, слишком внезапную дружбу и милость.

Разрешение на оглашение брака было получено очень легко, благодаря протекции двора и расположению епископа краковского. Еще раньше пан Серафим снял для будущих молодых прекрасную квартиру у одного краковского купца, деды которого торговали в свое время с Циприановичами, когда последние жили еще во Львове, и привозили шелковые материи с Востока. Это была прелестная квартира, какой не имел даже ни один воевода при всей той сутолоке и наплыве военных и гражданских сановников, какие царили в городе.

Станислав Циприанович, желая, чтобы его друг провел эти несколько дней перед походом, как в настоящем раю, богато разукрасил ее коврами и живыми цветами. Другие товарищи усердно помогали ему в этом, одолживая все, что они имели лучшего из ковров и тому подобных дорогих вещей, которые богатые гусары брали, обыкновенно, с собой в поход.

Словом, все оказывали молодой чете большое расположение и помогали ей, как кто мог, за исключением только четырех панов Букоемских. В первые дни по приезде в Краков они по два раза в день заходили к Циприановичам, к Яцеку и под вехи к купцам, где пили водку дружинники из полка королевича Александра, но потом точно в воду канули.

Ксендз Войновский думал, что они пьянствуют по предместьям, где их, действительно, видела челядь однажды вечером и где вина и мед были дешевле, чем в самом городе, но потом о них не стало ни слуху, ни духу. Ксендза и пана Циприановича страшно сердило их поведение, так как они обязаны были благодарностью пану Серафиму, о которой они не должны были забывать.

– Солдаты из них могут выйти хорошие, – говорил ксендз, – но это легкомысленные люди, на постоянство которых никак нельзя рассчитывать. Они нашли, наверно, какую-нибудь компанию тунеядцев, с которой им лучше, чем с нами.

Однако это подозрение оказалось несправедливым. Накануне свадьбы Яцека, когда квартира его была полна знакомыми, приходившими поздравлять и приносившими свадебные подарки, в ней появились четыре брата, одетые в свои лучшие костюмы, торжественные и спокойные, но преисполненные какой-то таинственности.

– Где же это вы пропадали? – спросил пан Серафим.

– Преследовали зверя, – ответил Лука.

Но Матвей ткнул его в бок, говоря:

– Тише! Не рассказывай раньше времени!

Он взглянул на ксендза, на обоих Циприановичей и, обернувшись к Яцеку, начал откашливаться, точно собираясь держать длинную речь.

– Ну! Начинай же! – поощряли его братья.

Но он взглянул на них осоловелыми глазами и спросил:

– Как же это должно было начинаться?..

– Что же ты, уже забыл?..

– Спуталось у меня…

– Подожди, я знаю! – воскликнул Ян. – Начиналось так: «Наш благороднейший»… Ну, продолжай!

– Наш благороднейший Пилат… – начал Матвей.

– Почему «Пилат»? – прервал его ксендз. – Может быть, «Пилад»?

– Вы попали как раз в точку! – воскликнул Ян. – Так там и стояло!..

– Наш благороднейший Пилад! – снова начал приободрившийся Матвей. – Хотя бы не железный Борисфен, но сам золоносный Тагус переплывал через наши родные земли, то и тогда, как после нашествия варваров, мы ничего не могли бы преподнести тебе, кроме наших сердец, пылающих дружбой, ни почтить сегодняшний день каким-нибудь достойным подарком…

– Говорит, точно орехи грызет! – с воодушевлением воскликнул Лука.

Но Матвей повторил еще несколько раз: «подарком… подарком… подарком…» и запнулся; начал тревожно поглядывать на братьев, умоляя их глазами о спасении, но и они сразу забыли, что следовало дальше.

Гости начали смеяться, а братья Букоемские хмуриться. Заметив это, пан Циприанович решил прийти им на помощь.

– Кто составил вам эту речь? – спросил он.

– Пан Громыка из полка пана Шумлянского, – ответил Матвей.

– Вот то-то и дело! Чужой конь всегда легко встает на дыбы и останавливается на месте. Обнимите Яцека и просто скажите ему, что вы хотели сказать.

– Конечно, так будет лучше!

И братья начали по очереди обнимать Тачевского, после чего Матвей снова заговорил:

– Яцек! Нам известно, что ты никакой не Пилад, а тебе известно, что после отнятия Киевщины мы остались бедняками и притом еще голышами. Так вот тебе! Мы приносим тебе, что имеем, а ты прими это с благодарностью.

С этими словами он подал ему какой-то предмет, завернутый в красный атласный лоскут, а остальные братья тем временем повторяли:

– Прими, Яцек! Прими! Прими!

– Принимаю и благодарю вас! – отвечал Яцек.

С этими словами он положил подарок на стол и начал развертывать атлас. Но вдруг отскочил, воскликнув:

– Господи! Да ведь это человеческое ухо!

– А знаешь, чье? Мартьяна Кржепецкого! – закричали братья.

Все присутствующие были так изумлены, что на момент воцарилось молчание.

– Тьфу! – воскликнул, наконец, ксендз Войновский.

И, смерив братьев одного за другим суровым взглядом, он строго обратился к ним:

– Да что вы, турки, что ли, чтобы дарить уши убитых врагов? Вы позорите этим все христианское войско и всю шляхту. Если бы даже Кржепецкий сто раз заслужил смерти, если бы он был даже еретиком или вовсе язычником, то и тогда ваш поступок был бы невыразимым позором! Вот как вы разодолжили Яцека, что он даже сплюнул ту слюну, которая выступила у него во рту при виде вашего подарка. Но я вам скажу, что за такой поступок вы заслуживаете не благодарности, а презрения и срама! И нет такого полка во всей кавалерии и даже в пехоте, который принял бы в свои ряды таких варваров.

Но тут Матвей выступил вперед и, пылая гневом, заговорил так:

– Вот благодарность, вот отплата, вот справедливость и суд человеческий! Если бы это сказал кто-либо из светских людей, то и второе ухо очутилось бы в паре с первым, но когда так говорит духовное лицо, то пусть Господь Сам судит его и заступится за нашу невинность! Вы спрашиваете, ваше преподобие: «Не турки ли мы?», а я спрошу вас: «Неужели вы думаете, что мы отрезали это ухо у трупа?..» Братья родные! Сироты вы невинные! Вот до чего вы дожили, что вас называют турками, врагами веры!.. А? Каково?..

Но тут его голос задрожал, так как жалость пересилила гнев, а остальные братья, взволнованные несправедливым подозрением, тоже начали жалобно восклицать:

– Турками нас назвали!

– Врагами веры!

– Нечестивыми еретиками!..

– Так рассказывайте же, как было дело! – проговорил ксендз.

– Лука отрезал Кржепецкому ухо на поединке.

– Как же очутился здесь Кржепецкий?

– Приехал еще пять дней тому назад… За нами приехал…

– Пусть один говорит! Говори ты, только толком! Тут ксендз указал на Яна.

– Один наш знакомый, – начал Ян, – служащий в полку сандомирского епископа, случайно рассказал нам дня три тому назад, что видел в винной торговле в Казимире какое-то диво: «Шляхтич, говорит, точно чурбан, с огромной головой, так вросшей в туловище, что плечи доходят у него до ушей; на коротких, говорит, кривых ногах, а пьет, как дракон. Более отвратительной обезьяны, говорит, я не видал в своей жизни». А мы, ведь Господь нас от рождения наградил сообразительностью, сейчас же переглянулись: «Не Кржепецкий ли это?» Я и говорю знакомому: «Вы сведете нас в этот винный склад?» – «Сведу». И свел. Было уже совсем темно, однако мы смотрим: что-то чернеется в углу за столом. Лука подошел ближе и высек кремнем огонь перед самыми зенками того, кто там прятался. «Кржепецкий!» – воскликнул он и цап его за шиворот. Мы схватились за сабли, но он вырвался и, видя, что ему нет спасения, так как мы стояли у дверей, начал скакать перед нами, точно петух. «Что же, говорит, нахалы? Вы думаете, что я вас боюсь? Выходите поодиночке на поединок со мной, если вы не разбойники, а шляхтичи!»

– Шельма! – прервал его ксендз. – А сам-то он лучше хотел поступить с нами на дороге!

– Лука так и ответил ему: «Ах ты, собачий сын, а кто целую ватагу разбойников напустил на нас? Палачу бы, говорит, надо отдать тебя, но так будет скорее!..» С этими словами он начал наступать на него, и сабли их скрестились. После трех или четырех скрещиваний Лука как заедет ему за ухо. Смотрим, а ухо валяется на земле. Матвей сейчас же подхватил его и кричит: «Не отрезай другого, оставь нам! Это, говорит, будет для Яцека, а второе для панны Сенинской!» Но Мартьян опустил саблю, потому что у него сильно хлынула кровь, и упал в обморок. Мы окатили ему голову водой, а в рот налили водки, в надежде, что он очнется и будет продолжать драться, но не тут-то было. Правда, он очнулся и говорит: «Если вы сами учинили расправу, то другой вам искать не следует» – и снова потерял сознание. Мы и ушли ни с чем, жалея о другом ухе. Лука говорит, что он мог бы его убить, но не сделал этого умышленно, чтобы и нам, а потом и Яцеку что-нибудь досталось… И не знаю, кто мог бы поступить политичнее, ибо никому не грешно убить такую гадину, но, видно, политика теперь не в почете, если из-за нее мы должны еще страдать.

– Правда! Он правильно говорит! – восклицали остальные братья.

– Ну, – проговорил ксендз, – если так, то дело другое, но все-таки это невкусное блюдо.

Братья начали изумленно переглядываться.

– Как невкусное? – спросил Марк. – Ведь мы не для еды принесли это ухо Яцеку!

– От души благодарю вас за ваше расположение, – отвечал Тачевский, – но я предполагаю, что вы принесли его не для сохранения.

– Правда, оно уже слегка позеленело. Разве закоптить его в дыму?

– Пусть работник сейчас же закопает его в землю, – сурово вмешался ксендз. – Ведь это во всяком случае христианское ухо.

– Мы кое-что получше видали в Киевщине! – проворчал Матвей.

– Кржепецкий, наверное, приехал сюда, чтобы устроить новое покушение на Анулю, – проговорил Яцек.

– Ведь он не похитит ее из дворца ее величества королевы, – отвечал благоразумный пан Серафим. – Да я и не думаю, чтобы он за этим приехал сюда. Нападение не удалось ему, и вот он хочет только убедиться, знаем ли мы, что он был его инициатором, и донесли мы на него или нет. Старый Кржепецкий, может быть, и не знал о сыновней проделке, а может быть, и знал. Но если так, то они оба, должно быть, сильно беспокоятся теперь, и не удивительно, что Мартьян приехал сюда на разведку.

Станислав Циприанович засмеялся.

– Ну, – проговорил он, – не везет ему с Букоемскими, так не везет!

– Бог с ним! – воскликнул Тачевский. – Сегодня я готов ему все простить!

Зная злопамятность молодого рыцаря, Букоемские и Станислав Циприанович удивленно взглянули на него, а он, как будто в ответ на их взгляды, добавил:

– Сегодня Ануля будет моей, а завтра я буду христианским рыцарем и защитником веры, сердце которого должно быть свободно от всякой ненависти и всяких личных интересов.

– И за это Господь благословит тебя! – воскликнул ксендз.