Текст книги "Адский штрафбат"
Автор книги: Генрих Эрлих
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
* * *
В лагерь их пропустили беспрепятственно. За колючку попасть легко, выйти трудно.
Их как будто ждали. Во всяком случае, нисколько не удивились их появлению. Но на то и был сборный лагерь, чтобы как озеро собирать в себя ручейки пополнений и изливать мощный поток маршевых рот и батальонов.
– Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, – доложил Юрген на контрольно-пропускном пункте, – привел из-под Бреста группу в составе шестнадцати человек.
– Отлично! – бодро сказал дежурный офицер. – Брест литовский или французский?
Он не шутил. Скажи Юрген «французский», офицер нисколько бы не удивился. В их лагерь кто только и откуда не прибывал. Он уже давно ничему не удивлялся. Он просто вписывал в книгу регистрации пункт отбытия. Если бы в книге была графа «конечный пункт назначения», он так же бесстрастно вписывал бы в нее слово «небо». Именно туда отправлялись все формируемые в лагере маршевые роты и батальоны.
– Русский, – ответил Юрген.
По лицу офицера скользнула легкая тень удивления. Он был уверен, что ответ будет: французский. Так уж распорядилась история, что оба Бреста, один на берегу Атлантического океана, а другой – на берегу реки Буг, пали в один день. О французском по радио говорили много больше – он был дальше от Германии и его падение выглядело не столь катастрофично, вот он и запал в память офицера. Из Бреста французского кто-нибудь еще мог выбраться. Но Брест литовский, или польский, или русский – это был ад, из ада еще никто не возвращался.
– Отлично! – еще более бодрым голосом сказал дежурный офицер. – Запишитесь-распишитесь, – он придвинул к Юргену прошнурованную тетрадь.
Впервые за два с лишним года Юрген куда-то вернулся. Возвращение в свои траншеи после неудачной атаки или в палатки после суточного тренировочного марша не в счет. Там ты падаешь на лежанку или забиваешься в уголок, еще хранящие тепло твоего тела, твой запах. Там ты не оглядываешься вокруг – все и так хорошо знакомо, за время твоего короткого отсутствия ничего не могло измениться. А если и появляется что-то новое, так это непременно какая-нибудь дрянь вроде разбитой прямым попаданием снаряда полевой кухни или дополнительных лежанок для прибывшего пополнения. Чего на это и смотреть?
Но вот так, чтобы уйти откуда-то, простившись с обжитым местом навсегда, а потом, по прошествии бесконечно долгого времени, мест, дорог неожиданно вернуться на старое место – такого за все время армейской службы Юргена не случалось. Ему не с чем было сравнить чувства, наполнявшие его грудь. Он мог лишь подивиться этим чувствам.
Никогда за два года он не вспоминал об этом лагере. И его товарищи тоже. Все как воды в рот набрали. Отсюда начался их путь на Восточный фронт. Здесь им, вольным птицам, ломали крылья, втискивая в тесный армейский китель. Их опутывали жесткой сетью армейской дисциплины. Из них выбивали все человеческое, превращая в бездушные машины для убийства. Их сбивали в стадо, чтобы погнать на убой. У каждого из них были свои ассоциации, но все они были одинаково неприятны. Об этом не хотелось вспоминать.
Это и не вспоминалось. Вспоминалось почему-то совсем другое. Юрген оглядывался вокруг с каким-то даже радостным чувством, так всматриваются после долгого отсутствия в родные места. И еще с добродушной усмешкой над самим собой, тем, давним, ранним.
Вот плац, на котором они стояли после прибытия с поезда. Как они костерили в душе и вслух лагерное начальство и погоду! Салаги! Ну, постояли пару часов под дождем. Под легким дождиком! Через год они благословляли такую погоду. Серое, затянутое тучами небо куда лучше безоблачного с ярким солнцем – самолеты не летают, бомбить не будут, какая-никакая передышка, хотя бы с этой стороны. А плюс пять это много лучше, чем минус тридцать. И лучше, чем плюс тридцать в тени в русской степи, где тени и в помине нет.
А вот и их барак, они его сами построили. Косой какой-то! Но для первого опыта сойдет. И вообще сойдет. Завалиться бы сейчас на свою старую койку!.. Как тут спалось! Никаких тебе боевых тревог! Счастья они своего не понимали.
Навстречу Юргену широкими шагами шел высоченный мужчина с большими мохнатыми руками и оловянными глазами навыкате. Ба, да это же Хаппих! Не просто фельдфебель, ненавистное племя, а обер-фельдфебель, главный по всяким гнусностям. Он Юргена с первого Взгляда невзлюбил и доставал как мог. Сколько раз Юрген хотел его ножом пырнуть, да и не он один.
– Кого я вижу! Вольф! – радостно закричал Хаппих. – Ефрейтор Вольф!
Он тряс над головой растопыренной пятерней. Оловянные шторки упали с глаз. Глаза оказались голубые, веселые.
Юрген нисколько не удивился, что Хаппих узнал его. Все они знали о феноменальной памяти обер-фельдфебеля Хаппиха. Всех новобранцев, гад, запоминал с первого построения и все о них помнил, каждую мельчайшую провинность. На Юргена у него был большой поминальник. Юрген его крепко доставал. Так доставал, что у Хаппиха тоже частенько рука тянулась, но не к ножу, как у Юргена, а к автомату.
Их на передовую с винтовками отправили, а этот в тылу с автоматом ходил! Он его как погоняло использовал. Куда как эффективное погоняло. Как врежет очередью над головами… У Юргена не раз было ощущение, что Хаппих с трудом сдерживается, чтобы не взять прицел чуть ниже и не влепить пулю в голову ему, Юргену. Именно ему. Полз как-то Юрген на полигоне под рядами колючей проволоки, ну и задел задницей за колючку, брюки порвал. Черт с ними, с брюками, он же и собственную задницу порвал. Они тогда еще боялись всяких этих царапин, заражение, воспаление и все такое прочее. А Хаппиху на это было наплевать. Он Юргена в грязь уложил, нарочно нашел самое топкое место и заставил ползти полкилометра, но уже не под колючкой, а под пулями. Юрген все эти полкилометра носом пропахал, потому что пули над самой головой свистели.
– Рад! Горд! Зови меня Освальдом! – Хаппих протянул ему пятерню.
Юрген крепко пожал протянутую руку, да так и оставил ее в захвате. Он чуть подсел и рванул Хаппиха на себя, принял его на плечи, всунув левую руку тому между ног. И – побежал по плацу. Это у Хаппиха было излюбленное занятие – переноска раненых. После марш-броска километров на двадцать по пересеченной местности, после которого только упасть и растянуться, хоть где, хоть в грязи, Хаппих разбивал их на тройки. Двое несли на руках третьего, изображавшего из себя раненого. Несли, понятное дело, бегом, чтобы быстрее доставить раненого товарища в госпиталь. До госпиталя было когда пятьсот метров, когда километр, это зависело от настроения Хаппиха. Раненых обычно изображали его любимчики, такие же, как он, мордовороты. Но это было еще не все. На закуску опять была переноска раненых, но уже поодиночке. Юрген никогда не попадал в число раненых, это ему всегда выпадало нести Эриха Кинцеля. Тот лежал у него на спине, точь-в-точь как сейчас Хаппих, почти касаясь земли расслабленными руками и ногами. Может быть, поэтому Кинцель, накатавшись на дармовщинку на спине Юргена во время учений, на фронте всегда вызывался быть санитаром. Кинцель постоянно мучился комплексом вины по разным надуманным поводам. Ненадуманным был только его гомосексуализм.
Юрген сделал круг по плацу и, вернувшись к КПП, опустил Хаппиха на землю.
– И это все?! – рассмеялся тот. – Что, мало каши ел?
– Ел-то много, только забыл когда, – в тон ему ответил Юрген.
– Это мы враз организуем! Сейчас всю кухню построю!
Хаппих повернулся к солдатам, прошедшим регистрацию на КПП.
– Привет бравым воякам! – крикнул он. – О, старые знакомые! Хюбшман! Брейтгаупт! – Он направился к ним с вытянутой вперед клешней.
Он был действительно рад их видеть. Он никогда не желал им зла. Просто у него была такая служба: делать настоящих солдат из гражданских раздолбаев. Для их же пользы. Его уроки давали им дополнительный шанс выжить на фронте. Пусть небольшой. Но на фронте ведь все на тоненького.
Они поняли это. Они давно поняли это. И поэтому столь радостно приветствовали Хаппиха. Он был отличный мужик, этот обер-фельдфебель Хаппих!
Юрген окинул взглядом своих солдат. Да уж, бравые вояки. Сбитые ботинки в пыли и грязи. Изодранная, свисающая клочьями форма в бурых пятнах. Разбитые в кровь кончики пальцев, изломанные ногти. Свежие царапины и старые шрамы на лицах и руках. Побитое несмазанное оружие, у некоторых – с расщепленными прикладами, с отметинами от пуль и осколков. Серые изможденные лица с многодневной щетиной. Но глаза горели. У всех горели. А у некоторых еще и предательски поблескивали.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – сказал Брейтгаупт и незаметно смахнул слезу с глаз.
«Nord, Süd, Ost und West, daheim ist das Best.»
Это сказал Брейтгаупт.
– Да, вы теперь дома, мальчики, – сказал Хаппих. – А вот и наше пополнение. – Он повернулся к колонне солдат, которые, едва переставляя ноги от усталости, возвращались с полигона. – Новобранцы. Ха! Стоять! Разобраться парами! Сцепить руки для триумфальной переноски героев! Прошу. – Он сделал широкий жест рукой.
Повторять приглашение не пришлось. Они заслужили это, черт побери! Это было написано на лицах всех прибывших солдат. А салагам легкая пробежка с грузом будет только на пользу. Тяжело в учении, легко в бою. И все такое прочее. Это тоже было написано на их лицах.
– В баню! Бегом! – скомандовал Хаппих.
– Да! – закричали солдаты. Естественно, вновь прибывшие. Новобранцы вполголоса проклинали изверга обер-фельдфебеля. Это тоже было естественно.
– В штаб! – небрежно бросил Юрген, усаживаясь в импровизированное передвижное кресло. – И поживее, поживее. Что вы плететесь как сонные мухи!
– Мне казалось, Карл, что все штатные единицы самодуров в нашем батальоне уже заполнены, – сказал один из солдат.
– Ты ошибался, Рихард, – ответил другой.
– Разговорчики на бегу! – проворчал Юрген. Благодушно проворчал, ему эти парни сразу понравились, он бы взял их в свое отделение. После выучки у Хаппиха, конечно. Но и он не удержался: – Урок первый, салаги: бежать надо молча, дальше убежите. А если уж пришла охота прочистить глотки, то кричите «ура» или «твою мать», так кричат русские, вы это скоро услышите.
– Was ist «twoyu mat»? [9]9
Что такое «твою мать»? (нем.).
[Закрыть]– спросил Карл.
Юрген объяснил.
– Твойю мат! – громко и дружно заголосили оба солдата.
Нет, право, это были отличные парни! И побежали еще быстрее. А прикидывались-то…
Они ссадили его у штаба. Через минуту Юрген вошел в хорошо знакомый ему кабинет начальника лагеря.
– Господин подполковник! Имею честь представиться! Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф. Привел группу численностью шестнадцать человек, рядовых. Вырвались из Брестского котла. Готовы по первому приказу отправиться обратно на фронт.
– Где остальные подразделения вашего батальона?
– Все пали геройской смертью. Мы дрались до последнего. Крепость была занята противником. Капитан Россель дал приказ на прорыв. – Юрген достал из кармана документы капитана Росселя и, сделав три шага вперед, положил их на стол. – Мы дрались до последнего, – повторил он.
– Не сомневаюсь в этом. Вы исполнили свой долг.
– Да, мы исполнили свой долг. И все солдаты моего отделения прошли испытание.
– Я учту вашу рекомендацию при составлении рапорта. А вы, Юрген Вольф, прошли свое испытание? Помнится, вы что-то такое говорили.
– Да, господин подполковник, я прошел свое испытание.
– Я рад за вас, ефрейтор Юрген Вольф. Я рад тебя видеть, мой мальчик.
Так неожиданно завершилось представление Юргена Вольфа командиру лагеря. Подполковник Фрике обошел стол, приблизился к Юргену, взял его двумя руками за плечи.
– Хорош, – сказал он, пристально всматриваясь в его лицо. – Так! Мыться, в лазарет на осмотр, к интенданту, сменить обмундирование, всё, горячий кофе, еда, восемь часов сна, с утра – ко мне с официальным рапортом о последнем бое, прорыве и марше.
– Есть! – ответил Юрген. Он едва сдерживал улыбку. Этот перечень он уже один раз слышал из уст тогда еще майора Фрике. Это случилось после того, как он сбежал из русского плена и вернулся обратно в лагерь. Фрике тогда его на дух не переносил, он обозвал его чучелом, и поделом обозвал. И тем не менее… – Вы кое-что забыли, господин подполковник.
– Что? – удивленно поднял брови Фрике.
– Двойную порцию шнапса!
– Точно! – рассмеялся Фрике. Он тоже вспомнил тот давний случай. Но тогда еще говорилось что-то о двух нарядах вне очереди. Не так ли, Юрген Вольф? Не будем о грустном, командир. Тем более вслух. Они ничего и не говорили, они лишь понимающе переглянулись. – Полагаю, обер-фельдфебель Хаппих уже обо всем распорядился, – сказал Фрике. – Тебя же я приглашаю завтра вечером к себе, на товарищеский ужин. Нам есть что вспомнить. И за мной должок. Я помню. Это я никогда не забуду. – Он непроизвольно посмотрел вниз, на свою сломанную под Орлом ногу. Он до сих пор прихрамывал, наверное, уже навсегда. Досадно, но несущественно. Он остался в строю. Только это имело значение.
– В приведенном мною подразделении находятся рядовые Хюбшман и Брейтгаупт. Они были с нами под Орлом.
– Отлично! Я прекрасно помню рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта. Я буду рад приветствовать их за нашим столом. До завтра, ефрейтор Юрген Вольф. Отдыхайте!
* * *
Они сидели за большим столом в маленькой квартирке Фрике. Им было немного не по себе. Фронт сближает, стирая многие границы, тем не менее мундир Фрике давил на них. Даже Красавчик, который на гражданке в каких только роскошных ресторанах ни сиживал и с какими только большими людьми ни общался по своим темным автомобильным делам, и тот присмирел, не балагурил по своему обыкновению, не рассказывал свои бесконечные истории. У него были все основания полагать, что эти истории не понравятся подполковнику Фрике. Он не хотел его расстраивать.
Фрике все прекрасно понимал. Он дал им время освоиться. Он даже собственноручно разлил по первой. Потом он лишь поводил глазами на Брейтгаупта, и тот немедленно вскакивал и разливал по очередной. Паузы между тостами Фрике заполнял своими же рассказами. Глядя на сидевших за его столом троих товарищей, он и говорил о товариществе, об этих великих узах, что связывают немецких солдат на фронте.
– Именно в этом товариществе и взаимовыручке, на мой взгляд, и заключается секрет наших невероятных успехов и побед, – говорил Фрике. – Именно верность и преданность общему делу вновь и вновь оказываются решающими факторами во многих боях. Товарищество было одним из самых замечательных ощущений, испытанных мною, когда я впервые попал на фронт в восемнадцатом году. То же самое я вижу и на фронтах этой войны. Эта преемственность, эта верность идеалам товарищества – основа немецкого боевого духа. Мы можем безоговорочно полагаться друг на друга.
Он говорил «мы», подчеркивая, что все они, сидевшие за одним столом, – товарищи, фронтовые товарищи. И они согласно кивали в ответ головами. Пусть начальник и перебарщивал, какие они с ним товарищи, но товарищество – замечательная штука, тут не поспоришь.
Фрике даже напел им старую песню о товарищах:
Если один устанет,
На стражу встанет другой;
Если один усомнится,
Поддержит смехом другой.
Если один падет,
Другой встанет за двоих,
Ведь каждому солдату дан
Товарищ по оружию.
Они не поддержали его, хотя и слышали эту песню. У них в этот момент звучала в ушах другая мелодия, песня, которую традиционно, с начала прошлого века, пели на похоронах солдат на фронте:
У меня был товарищ,
Лучшего ты не найдешь.
Барабан призывал к битве,
Он шел на моей стороне
В ногу со мной,
В ногу со мной.
Прилетело шальное ядро,
Предназначено оно мне или тебе?
Оно разорвало моего товарища,
Он лежит у меня перед ногами,
Будто частица меня,
Будто частица меня.
Мне хотелось еще протянуть руку,
Ведь я только что приглашал его с собой.
Я не могу дать тебе руку,
Оставайся в вечной жизни,
Мой хороший товарищ!
Мой хороший товарищ!
Они еще не успели отойти от фронта, где они слишком часто пели эту песню. Им даже казалось, что они уже давно не пели никаких песен, кроме этой. И еще потому они не поддержали почин Фрике, что его песню о товарищах они слышали от Карла Лаковски, их хорошего товарища, погибшего давным-давно в глубине России. Время воспоминаний еще не пришло. Наливай, Брейтгаупт!
Тогда Фрике стал рассказывать о себе, о своих мытарствах по госпиталям после эвакуации из Орла. О том, как он подал представление на реабилитацию на всех солдат, прошедших сражение на Орловской дуге, и не его вина, что командование вычеркнуло из списка Хюбшмана и Брейтгаупта. Да-да, кивали они головами, мы не в претензии, мы понимаем, мы ничего не ждем от командования, ничего хорошего.
Потом Фрике рассказал, скольких трудов ему стоило добиться направления сюда, в тренировочный лагерь испытательных батальонов. И что он не оставляет надежды в ближайшее время отправиться на фронт. Тут они навострили ушки. Все это имело самое непосредственное отношение к ним. Когда? Куда?
– В настоящее время в лагере находится около шестисот военнослужащих, – сказал Фрике и добавил после многозначительной паузы: – Много больше батальона. В сложившейся военной ситуации можно ожидать, что всех в срочном порядке перебросят на оборону Варшавы, чтобы не допустить прорыва русских на левый берег Вислы. Я подал рапорт, уже третий по счету, с просьбой назначить меня командиром сводной части. Знали бы вы, как мне здесь надоело, – задушевным голосом сказал Фрике, – полгода на одном месте!
– На одном месте и камень мохом обрастает, – сказал Брейтгаупт.
«Rast' ich, so rost' ich.»
Это сказал Брейтгаупт.
Удивительно, но именно молчун Брейтгаупт первым прервал молчание. И после этого как прорвало. Юрген с Красавчиком заговорили разом, перебивая и дополняя друг друга. Они говорили о том, как они будут счастливы вновь сражаться под командованием подполковника Фрике. Они рассказывали о командирах, которые были у них в батальоне после Орла. Они быстро дошли до капитана Росселя, память о котором была еще слишком свежа. И до обороны Брестской крепости.
Конечно, Юрген уже сделал официальный рапорт. Но у них ведь был товарищеский ужин, здесь можно все описать не так, как надо, а так, как было. Вышла совсем другая история. Нельзя сказать, что она была правдивее первой. Она была просто другой. Это был солдатский взгляд на события, это была окопная правда. То, что никогда не попадает в официальные рапорты. То, что не всегда доходит до командиров. Они и Фрике не обо всем рассказали. У солдат в окопах есть свои тайны, большие и маленькие.
О деталях своего отступления они не рассказывали. Разве что посмеялись добродушно над Красавчиком, который посадил баржу на мель. Больше всех смеялся над незадачливым рулевым сам Красавчик, такой у него был нрав. Попутно он высказал все, что думает, о реках и плавающих посудинах. То ли дело машины, сказал он. Помните «букашку» под Орлом? Еще бы не помнить! Она им жизнь спасла. Может быть. Но вот герру Фрике уж точно.
Фрике «букашку» не помнил. Он тогда почти не приходил в сознание после ранения. Да и их путешествие на найденном бронетранспортере было недолгим, ровно таким, насколько хватило бензина в полупустом баке. Они рассказали Фрике о том как бронетранспортер заглох в аккурат перед засадой партизан. Он рассказали ему об их последнем бое в той великой битве. Фрике о нем естественно тоже ничего помнил. Он вообще не знал об этом бое. Но не сомневался, что он был. В любом самом длинном сражении всегда есть последняя схватка. Никому не дано заранее знать, что бой, в который они вступают, последний. Но выжившие в нем вспоминают о нем до конца жизни. Независимо от того, победили они или проиграли.
Они рассказали Фрике о том, как погиб фон Клеффель. Ведь они были товарищами. Несмотря на то что один был майором и командиром батальона, а другой был его подчиненным и рядовым штрафником, хотя и бывшим подполковником с приставкой «фон» в придачу. Фрике знал лишь о том, что фон Клеффель погиб. Когда в госпитале Фрике составлял рапорт о реабилитации фон Клеффеля, он написал, что тот погиб геройской смертью. Иначе и быть не могло. Так и было. Они рассказали Фрике о том, как погибли их товарищи, Курт Крауф и Ули Шпигель. Они тоже были героями. Они стоя почтили их память и выпили по рюмке шнапса.
* * *
Итак, о чем они не рассказывали Фрике, так это о деталях своего отступления до Варшавы. Ведь высадились с баржи они уже на территории, контролируемой немецкими войсками. Это был обычный марш, чего о нем и рассказывать.
Лишь на следующий день, встретившись с Фрике на плацу, Юрген спросил:
– Герр подполковник, слышали ли вы что-нибудь о… – Он запнулся. Фамилия вдруг вылетела из головы. Старик да Старик, так постоянно говорили Штейнхауэр и его солдаты. Пришлось напрячь память. – …О Дирлевангере, – сказал он наконец.
– Об Оскаре Дирлевангере? – переспросил Фрике, с удивлением глядя на Юргена.
Тот пожал плечами.
– Не знаю. Он какой-то фюрер. Командует бригадой СС. Штрафной бригадой.
– Если штрафной, тогда точно Оскар. Вот только почему – командует? – Было видно, что Фрике лично знает либо много наслышан о Дирлевангере. Но он не спешил начать рассказ. – А ты откуда о нем слышал? – спросил он.
– Стояли вместе с отделением из его бригады у сборного лагеря под Варшавой, – не стал углубляться в детали Юрген, – они штрафники, – повторил он, как будто это все объясняло.
Фрике именно так и понял.
– Да-да, конечно, – сказал он. – Это были немцы?
– Да, конечно, – эхом откликнулся Юрген. Он пожал плечами: с чего такой вопрос? – Они почти все из Баварии. Браконьеры. Был один парень из Тюрингии, земляк Брейтгаупта. И один из Гамбурга. Он контрабандист.
– Ну и компания! – поморщился Фрике.
– Они хорошие парни, – с легкой обидой сказал Юрген, – и хорошие солдаты. Они с начала войны на Восточном фронте.
– На фронте… – вновь поморщился Фрике. – Впрочем, где фронт, там и Дирлевангер, а где Дирлевангер – там фронт, – неожиданно рассмеялся Фрике. – Легендарная личность! Я о нем когда еще слышал! Оскар лет на пять старше, поэтому вышло так, что я попал на Великую войну в последние дни, а он – в первые. Если быть совсем точным, то в первый же, ведь его призвали на обязательную службу еще до войны. Он был в пехоте, в пулеметном взводе. Его полк вступил в Бельгию. Там он отличился. Заработал два первых ранения: получил пулю в ногу и удар штыком в грудь. Но продолжал сражаться как бешеный. Он уже тогда был бешеным. В тыл его смогли отправить только на следующий день, да и то лишь потому, что он был без сознания – получил еще одно ранение, осколочное в голову. Это был август четырнадцатого. К Рождеству он вернулся на фронт, с Железным крестом 2-й степени на груди.
Весной ему присвоили звание лейтенанта. Дирлевангер не заканчивал никаких училищ, он учился военному искусству в окопах, в окопах быстро учатся, он учился очень быстро. В сентябре пятнадцатого он был снова ранен, снова пулей и штыком, в ногу и руку. Медаль за отвагу в золоте! Железный крест 1-й степени! У него было много наград! Но в отличие от штабных офицеров количество его наград всегда было меньше количества шрамов на его теле. Когда я попал на фронт, имя Дирлевангера гремело, он был кумиром для нас, молодых офицеров, примером для подражания. Я мечтал встретиться с ним, пожать ему руку, я почел бы это за великую честь. Но – не сложилось. Я попал на Западный фронт, а он был уже на Восточном.
Дирлевангер сам настоял на этом. После многочисленных ранений его перевели в штаб дивизии, но эта служба была не для него. Он отправился на фронт во главе специальной ударно-штурмовой роты, тогда это было внове. Он воевал на Украине. Ранение, орден, батальон.
– А что было потом? – спросил Юрген.
– Потом мы проиграли войну, – сказал Фрике.
Юрген не прерывал последовавшее молчание. Он уже слышал немало рассказов о том времени и знал, каково было тем, кто проиграл войну. Когда им объявили, что Германия проиграла войну, хотя на ее территории не было ни одного вражеского солдата. И еще им объявили, что они теперь никому не нужны и могут идти на все четыре стороны.
– Мы тогда были совсем мальчишками, а нам казалось, что наша жизнь закончилась, – сказал наконец Фрике. – Мы тогда много пили, чтобы не видеть того, что происходило вокруг, того, что другие называли жизнью.
– А что Дирлевангер? – спросил Юрген.
– Он был старше нас, но все равно он был очень молод. Он был твоим ровесником. И он все делал с избытком, с перехлестом, так же и пил. И при первом удобном случае вновь взял в руки оружие. Тогда в Германии развелось много всякой нечисти – коммунисты, большевистские агенты, анархисты, грабители, бандиты. Житья от них не было. Во многих городках, районах и землях стали возникать добровольные вооруженные отряды самообороны, чтобы восстановить и поддерживать исконный немецкий порядок. Эти отряды назывались «Фрейкорпс», в них было много кадровых военных и бывших солдат Великой войны, у многих из них не было в те годы другого занятия. Дирлевангер был одним из самых активных членов этих отрядов. За участие в уличных стычках с применением оружия его несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму, впрочем, ненадолго. Получил он и одно серьезное ранение в голову.
В двадцать втором Дирлевангер вступил в национал-социалистическую партию. Вершиной его партийной карьеры был «Пивной путч», это была авантюра для него. Он мог бы ходить сейчас с золотым значком и именоваться «старым партийным товарищем». Но не ходит и не именуется. У него вышел какой-то разлад с другими старыми партийными товарищами. Полагаю, он сказал им все, что он о них думает, когда они забились по щелям после провалившегося путча. У него это не задерживалось, он всегда открыто говорил, что думает, с армейской прямотой и окопными выражениями.
Мы с удивлением узнали, что все это была лишь одна сторона его жизни. Оказалось, что все это время Дирлевангер еще и учился. Он ведь был из так называемой порядочной семьи, его отец был адвокатом. Дирлевангер поступил в торговую академию в Манхайме, откуда перевелся во Франкфуртский университет, изучал там экономику и даже получил докторскую степень. Его до сих пор все величают доктором, как Геббельса.
Несколько лет он вел вполне добропорядочный образ жизни. По крайней мере внешне. Служил кем-то вроде бухгалтера. В начале тридцатых вновь вступил в национал-социалистическую партию, но это выглядело как поступок дальновидного благонамеренного обывателя. Как заслуженный боевой офицер, он вступил в СА, но был там рядовым членом, ничем не примечательным. Разве что своими высказываниями. Он частенько говорил, что СА вырождается, что от штурмовых бригад осталось одно лишь название, что вот на фронте он командовал настоящим штурмовым подразделением, и все в этом роде. В чем-то он был прав, но ему не стоило говорить это нам, заслуженным боевым офицерам и старым членам СА. – В голосе Фрике прозвучала застарелая обида. – А потом он совершил ряд поступков, порочащих честь офицера, – продолжал Фрике. – Он сбил на машине женщину и скрылся с места преступления. И он вступил в половую связь с несовершеннолетней. Девушке не было четырнадцати, было понятно, что он ее изнасиловал. Всех особенно возмутило, что это случилось ночью того дня, когда погиб Эрнст Рем. На суде он оправдывался тем, что был сильно пьян за рулем и просто не заметил наезда. А девушка сама уверила его, что ей скоро будет семнадцать. Его осудили на два года. Исключили из партии и СА. После выхода из тюрьмы он совсем сорвался с катушек. Он не был создан для добропорядочной жизни. Он не был создан для мирной жизни. И он разменял пятый десяток, возможно, в этом было дело. Он вновь ненадолго попал за решетку за пьяный дебош. Его лишили докторского диплома, исключили из офицерского состава резерва.
От полного разжалования его спасла война. Он сам нашел войну для себя. Она была в Испании. Для помощи генералу Франко в Германии создавали добровольческий легион «Кондор». Он подал в него заявление. Его приняли с испытательным сроком. На фронте Дирлевангер проявил себя с наилучшей стороны. Он находился в Испании до последнего дня и вернулся, имея полный комплект боевых наград за кампанию: медаль легиона, «Испанский военный крест» в серебре и «Крест за службу», который ему вручил лично генерал Франко. Это было перед самым началом Польской кампании. Вероятно, Дирлевангер надеялся на продолжение службы, но вермахту не нужен был дискредитировавший себя офицер. – Произнося эту фразу, Фрике являл собой олицетворение вермахта и его незыблемых традиций. – Тогда он подался в СС. По слухам, его пристроил туда старый приятель Готтлиб Бергер, правая рука рейхсфюрера Гиммлера, начальник Главного управления СС. Там Дирлевангер пришелся ко двору, в СС ему нашли достойное применение. – Фрике не считал это применение достойным и не скрывал этого. Но он не стал углубляться в объяснения. – Дирлевангер дослужился до большого фюрера, как бы уже не до генерала, и имеет под крылом бригаду головорезов. СС! Были сбродом и опять стали сбродом. – Так он свернул свой рассказ.
Юрген удивился и резкому окончанию рассказа, который только-только дошел до дела, до войны на Восточном фронте, и резкости оценки. Он и раньше замечал настороженное, если не пренебрежительное отношение Фрике к СС. «Тоже мне, элита германской нации, сверхчеловеки», – кривясь, сказал он как-то подполковнику фон Клеффелю. В присутствии низших чинов он такого, конечно, не говорил, он только кривился. Говорил он об СА часто, восторженно, с легкой ностальгической грустью. Начинал он разговор с темы товарищества, это был его обычный и беспроигрышный приступ. Его слова всегда находили отклик в сердцах солдат, они невольно усаживались еще плотнее у костра, чтобы прикоснуться плечом к плечу товарища. «Вы должны сохранить эти узы товарищества и после войны, которая когда-нибудь закончится, – продолжал Фрике, – вы их сохраните, потому что нет ничего крепче дружбы, родившейся на фронте. Вы их сохраните так же, как и мы, старые штурмовики».
Юрген знал о штурмовиках только по кадрам хроники и рассказам отца и его товарищей, портовых рабочих. Они представлялись ему сборищем громкоголосых, налившихся пивом лавочников, марширующих в коричневой форме по улицам, нападающих на рабочих и громящих все подряд. «В царской России были такие же, их звали черносотенцами, – говорил отец, – разница только в цвете». Юрген не застал СА, он знал только СС. Он видел войска СС на фронте. Он сражался бок о бок с ними. Они отлично сражались. Это были действительно элитные части. Их бросали на самые горячие участки, как и их, штрафников. Вот только части СС чаще добивались успеха. Они шли вперед, а их 570-й батальон, обескровленный и обессиленный, отводили назад.